Принцип

      Их отношения звались идеальными только по меркам отсутствия ссор и претензий к другому. Вместе с этим отсутствовали и всякого рода другие эмоции. Может недостаток опыта, а может собственные опасения вынуждали вести себя немного странно для тех, кто имеют статус партнеров.       СССР задумался об этом спонтанно, явно от нежелания вникать в глубокопромывающие мозги речи британца, а погоду за окном он уже разобрал, еще раз мысленно пожаловался на духоту в помещении. Оставалось лишь копаться в чем-то личном. У него появились вопросы не так давно, от чего и были сомнения. Раньше ведь все было нормально. Было ли? Союз анализировал, почему сейчас ровные и ничего не требующие отношения с немцем заставляли так много думать. Может изначально они и начались несколько необычно, без страстей и подходящего момента. Кажется, они обсуждали что-то из экономики, воцарилась пауза, пока Рейх изучал бумажки. СССР не пришло ничего лучше, чем сказать честно. Рейх действительно ему нравился. Или его мозги, речь, что-то в нем точно привлекало. Взаимно услышать симпатию в ответ было приятно. Не до жаркого сдавливания в груди, но как комплимент очень даже. Начать встречаться было каким-то новым шагом. Этот пункт в жизненном списке не закрыт, так почему бы не вычеркнуть его сейчас, в довольно устаканившееся время, когда всех волновали скучные-скучные вещи.       Отношения это же веселее, чем собрания. Так полагал СССР, пока не понял, что в их договоренности не хватает важной детали, делающей всю эту затею стоящей. Чувств. Да, они определенно уважали друг друга и доверяли немного больше, чем другим, даже целовались без повода, это ли не показатель настоящей привязанности?       СССР ловит себя на мысли, что нет.       Рейх закрыт в себе, никогда не говорит о чем-то помимо дел, без причины не остается у Союза, ни на что не жалуется и ничего не хочет. Ему не нужно внимание или подарки, милые жесты или глупые разговоры. СССР тоже не было нужно. А сейчас понадобилось.       И если во всем винить скупого на эмоции Рейха, то СССР чувствует себя еще большим подонком, чем есть на самом деле. Он и не пытался быть хорошим партнером. Не предлагал, не говорил, не дарил, не делал чего-то, что сейчас считает упущенным моментом.       И в груди впервые так сжимается от мысли, чтобы просто… заснуть вместе?       Он сидит рядом, но они даже не обмениваются взглядами, пока идет обсуждение, где они не принимают участие. Рейх занят чем-то своим, а Союз… Союз совершенно не предпринимает попытки занять его собой. Он с бесшумным вздохом оборачивается в сторону немца, тот очевидно чувствует это колебание движений и поднимает взгляд. Всё еще пустой, ни на грамм не потеплевший. Он задерживается в ожидании еще на пару секунд, прежде чем снова опуститься. СССР сглатывает и укладывается лбом на руку.       Это какое-то безумие.       Всё заканчивается, многие расходятся по своим делам, а у СССР не выходит из головы, как можно бояться человека, с которым состоишь в отношениях. Точнее, быть не уверенным в том, что имеешь право делать обычные вещи. Он ведь точно хотел другого, но ничего не сделал.       Можно ли было обнять Рейха? Взять за руку? Как на это отреагирует спокойное сердце, и как сам немец относится к такого рода вольностям? Не то чтобы им чужды людские эмоции, но воплощения в этом не нуждаются, а в лучшем случае избегают, чтобы не давать и шанса появиться слабому месту. И, казалось, что проявление чувств к Рейху даст появиться уязвимости, которой воспользуются. Но… тогда в чем смысл?       — Зайдешь ко мне? — по-обыкновению скорее утверждает СССР, получая необязательный кивок. Но Союз тянет руку в неопределенном направлении, еще не решил куда, а потом кладет как-то неловко на плечо и делает вид, что так и задумывал под чужим нечитаемым взглядом. — Нам нужно кое-что обсудить.       Нет-нет-нет. Союз хотел сказать по-другому. «Мне хочется провести время вместе», «Я скучаю по тебе», да что угодно более живое и не такое пугающее в своей загадочности. Кажется, Рейху не свойственно надумывать себе лишнего и он привык к манере, в которой общался русский. Наверное, за это тоже нужно было сказать пару благодарностей.       — В девять я полностью освобожусь и могу уделить тебе весь вечер, — и Рейх не вкладывает в эту фразу больше, чем есть на самом деле.       Вечер — значит момент с девяти до отбоя, не более. Союз успевает ухмыльнуться, вот будет сюрприз в его расписании. Звучит приятнее, чем покушение на личное пространство.       И может он сам немного нервничал от своего плана, включающего прежде совсем не тронутые грани, но это наконец поможет понять, что между ними не так. Если Рейх оттолкнет, то станет проще, все это лишь временный эксперимент, не серьезнее чем короткий роман.       С другой стороны, не стоило ли его спросить, прежде чем создавать ситуацию спонтанных решений.       СССР считает, что иначе Рейх найдет отговорку, подберет аргументы и невозможно будет возразить, а всё останется в своем привычном раскладе. Немца нужно ставить в тупик. Давать принимать решения здесь и сейчас, если хочется добиться искренности. К сожалению, его тяга выбрать оптимально лучший вариант исключала собственные желания. И если Рейх наконец забудет о благе всех вокруг, о рациональности и последствиях, забьет голову лишь знакомым именем и перестанет слишком много думать, то… Союз мечтательно вздохнул. Возможно ли это?       Говоря честно, другие стороны немца были недоступны. Казалось, что он такой, каким позволяет себя видеть. И почему-то СССР чувствовал, что это не так. Ему нравилась манящая загадка, нераскрытая сущность, о которой может даже сам немец не знал. Она была так близко, но дотянуться всегда не удавалось. Либо никто не пытался.              СССР терпеливо дожидается девяти, ни секундой позже Рейх стучит и по привычке сразу же входит. Хотя бы в этом они избавились от формальностей. В его выжидающей позе сразу читается призыв озвучить причину. Будто они не могут встретиться просто так.       — Ты сказал у тебя есть ко мне разговор, — напомнил немец, будто стоило услышать недостойную тему и он развернется.       — А ты сказал, что после девяти будешь предоставлен весь мне.       Рейх удивленно вскидывает брови. Говорил, не поспоришь. Но чтобы это восприняли как карт-бланш на полный контроль над его свободными часами…       — Да. Но я думал, что у тебя есть ко мне какое-то конкретное дело, — Рейх старается не мяться на месте и забыть о повседневном деловом тоне. Наедине необязательно все доводить до аргументов и фактов.       — Не совсем. Ты уйдешь, если я скажу, что просто хотел провести с тобой время?       По необъяснимым причинам Союз ждет «Да» на свой вопрос, но так надеется на другой. При первом все встанет на свои места. Рейх — набор логических цепочек, бесцельное времяпровождение для него чуждо, а отсутствие причин не стоит внимания.       — Не уйду.       А при втором… СССР даже не знает, что думать.       Рейх наконец отходит от двери ближе к собеседнику, дает невербально понять, что он действительно останется. Даже если у этого нет цели. И это отрезвляет лучше льда, что Рейх, в первую очередь, его партнер — личная пометка, не деловой. И с ним разрешено чуть больше. Да и хотелось… гораздо больше.       Рейх поправляет за ухо и без того идеальную прядь — жест волнения, который он не собирается скрывать. Больше не нужно контролировать каждое действие. Ему совсем жарко, когда они находятся рядом без посторонних пар глаз, когда ловит на себе заинтересованный взгляд, маска отчужденности трещит по швам.       Рейх боялся. Насколько ему можно открыться, чтобы не испортить о себе мнение. Насколько слабым и неловким он может показаться, чтобы СССР не отвернулся. Совсем страшно становится, когда тот берет его за руки.       Холодную вторую кожу перчаток бережно стягивают, под ней ладони бледные и такие же будто замерзшие. Их изучают с ожиданием, насколько далеко можно зайти. Рейх невольно перестает дышать, когда тыльной стороны касаются губы. Хоть и так формально, немного с опаской, но затем снова, целуя пальцы, Рейху кажется, что он теряет связь с ногами.       — Что на тебя нашло? — Рейх спрашивает на всякий случай тихо, чтобы не отвлекать.       Союз медленно спускается к запястью, где начинает мешать рукав блузки.       — Тебе нравится?       Рейх удивительно серьезно подходит к вопросу, старается обдумать свои ощущения и приходит к выводу, что это гораздо лучше, чем просто «приятно». Будто обнажается сама душа и что-то встает поперек горла, мешая спокойно дышать.       — Почему так внезапно?       — Начал сомневаться в подлинности наших отношений. Не тех, которые мы поддерживаем на собраниях и объявляем всем официально. А те, что только между нами. Прошло столько дней с последнего раза, когда мы просто проявляли сентиментальные жесты. Но мы даже ни разу не ночевали вместе, — СССР выглядел глубоко задумчивым. Осознание медленно оседало в голове, как долго это выглядело столь странно и оба не видели проблему.       Какие-то внутренние стержни трещат и начинают падать под давлением собственной необъяснимой тревоги. Рейх просто не мог признать, а тем более озвучить, что смущен. А кто не будет, если впервые столкнется с чем-то скрытым и интимным, о чем разве что стыдливо читал в книжке, вздыхая от каждой пошлой строчки. Почему-то немец считал, что им и без этого всего достаточно.       Возможно и было, не закончившись бы у СССР вариантов развлечь себя.       — Разве странно хотеть от своего партнера близости?       Рейху почти двадцать, его дорогому партнеру от силы столько же. И хоть их никогда не мучил пубертатный период, любопытство съест кого угодно. Дворцовое воспитание закрепило устои о чистоте, чести, непорочности, а все остальное — низменное и людское. Для воплощений сродни яду. Пазл складывался правильными кусочками, потому что Рейх был все ближе к пониманию, чего от него хотят. Это и называют «супружеский долг»? Нет, они не в браке…       У Рейха шумно бьется сердце, а бледное лицо стало покрываться насыщенным румянцем.       — Не странно, я просто не ожидал в ближайшее время…       — А когда? Когда по-твоему будет в самый раз? — СССР честно немного злится. Он один что ли не посвящен в какой-то календарь, где отмечены даты для каждого шага. — Это все кажется бессмысленным, если между нами ничего не меняется.       — Мне было хорошо все это время, — Рейх не видит проблему оставить все на своих местах.       — Не думал, что может быть еще лучше?       Не думал. Рейх вообще не думал, что им нужно подражать тем, кто смертны. И всегда говорил себе, что у них все иначе, чем у людей. Слащавые пары, которые он удосужился наблюдать, были чересчур прилипчивы к друг другу, держались как за последнюю соломинку и ценили каждую минуту вместе. Понятное дело — жить им меньше века.       — Ты же помнишь, чему нас учили…       Рейх — выходец аристократии. Манеры, внешний вид, репутация. СССР — преемник царской семьи. Правила там были строже, а требования выше, что, казалось, ему бы читать нотации немцу. Но что-то обернулось в обратную сторону.       — Аргх! — только упоминание заставляло ныть виски. — А ты помнишь, что стало с теми, кто все детство нам проедал мозги? Ты помнишь, где они сейчас? В могиле. И их правила я бы послал туда же.       СССР закипал от чувства, что его отчитывают. Рейх слишком искусно переключался между рассудительным лидером и наивным мальчишкой. И почему-то Союза бесили оба состояния, когда те не сходились между собой.       — Строишь из себя… — Союз резко дернул Рейха за руку. — Будто не ты убил Германскую Империю и Веймарскую Республику. Ты помнишь реверансы, манеры и… ха! Честь! Что-то честь покинула тебя перед выбором власти или семьи.       Рейх отрешенно смотрел в пол. Хотелось возразить, злиться, но какие аргументы могут быть против правды?       Воплощения не должны вступать в отношения. Иначе их слабости обернутся против них, а тот, кому было дано доверие, использует его в своих целях.        — Наша привязанность нас и погубит.       — Что за нелепицу ты говоришь?       — А ты?! — Рейх вырвал руку. — Как ты можешь упрекать меня в том, что произошло? Ты говоришь о чувствах, но сам совсем не думаешь о моих. Почему ты считаешь, что по отношению ко мне имеешь право говорить и делать, что вздумается?       СССР отшатывается на добрые полшага, будучи удивлен откровенной реакцией на его слова. Почему-то чужая злость разливается приятным чувством, будто вырванным из недр подсознания и доказывающего, что эмоции у Рейха есть.       — Я сказал это, чтобы понять, — язык фантомно жжет от слов, вертящихся на нем. — Что ты что-то чувствуешь. Что тебе бывает кто-то дорог. Что ты не безразличен… ко мне. Я не хотел обидеть.       — Наверное сам факт того, что я рассказал о случившимся с моими предшественниками уже показывает мое доверие к тебе. И именно ты почему-то хочешь заставить меня убедиться, что это было зря, — Рейх скрестил руки на груди, сверля взглядом в ожидании объяснений.       — Если бы ты не вел себя так, то я бы не стал изъедать себя мыслью, что наша взаимная симпатия мне только приснилась!       — Как «так»?!       — Как со всеми! — Союз раздраженно потер переносицу. — Считай меня параноиком, истеричкой, больным, но я не могу смириться с тем, что не получаю никаких привилегий от нашей связи. Да-да, я понимаю, это было внезапно, страны не вступают в отношения, нужно время привыкнуть, но прошло уже столько времени, а между нами все также. Рейх, пойми, я ничего не жду от тебя, мне просто нужна… ясность. Могу ли я держать тебя за руку? — СССР осторожно потянул к себе за одну из опущенных рук. — Могу ли поцеловать, когда мне захочется? — кончики пальцев прошлись по бледной скуле, уводя волосы за ухо. — Могу делать то, о чем другим запрещено даже думать?       Рейх вздрогнул от дыхания, прошедшего теплом по ушку. Он знал с самого начала, что вся их авантюра обойдется им в страшную цену. Нельзя привязываться. Контроль сохранялся, пока оба держали формальную дистанцию, обмениваясь поверхностными жестами. Рейх сломался первым, с каждой встречей понимая, что еще шаг и он окажется у края бездны, над которой его будет держать чужая рука. Чувства душили и манили искушением. Заглушить их вышло лишь радикально. Однако отказаться от СССР полностью он уже не мог, спиной ощущая пару шагов до края.       Кто же знал, что Союз добровольно готов туда прыгнуть.       — Если мы зайдем дальше, то пути назад не будет, — предупредил немец, взывая к какому-то здравомыслию, пока его притягивали к себе за талию. Дыхание сбивается. — Я…       — Куда нам отступать?       — Пожалуйста, — Рейх неровно дышит, не в силах оттолкнуть, за что ненавидит себя еще больше. — Пожалуйста.       — О чем ты просишь? — СССР невольно сжимает талию сквозь два слоя одежды. — Скажи, что тебе не нравится. Скажи, чтобы я прекратил, чтобы мы вернулись к формальностям, забыли обо всем и сделали вид, что каждая встреча лишь сон.       Рейх вглядывается в радужку чужих карих глаз, понимает, что врет. Не сможет. Не забудет, не сделает вид, изъест себя жалостью о потерянном времени и попытается вернуть. И вернет.       — Ты убьешь меня, — вздыхает с улыбкой Рейх, считывая вопрос с лица. — Не сегодня, не завтра, но однажды. Как только отпустишь.       — Тогда… Я просто не отпущу? — пожав плечами, СССР вызвал чужой смех; хороший знак.       — Как скажешь, — Рейх неожиданно резко примкнул к губам, вызвав не то оцепенение, не то минутное помутнение. — Не отпускай… — пятерня залезла в волосы, стягивая их у затылка, тем ближе и глубже губы смыкались в безрассудном порыве.       Это одновременно стягивает живот в болезненно скорбном страхе, но также сильно отдает в сердце глухим подтверждением правильности происходящего. Это запретное, никем не желанное, но если попался — наслаждаешься, пока не сломает. На ошибках учатся, в идеале на чужих, а весь опыт предшествующих поколений твердил — любовь для них изъян, слабость и самый сильный рычаг. Рейх с несвойственной ему надеждой думал, что может у них получится иначе. И одновременно принимал, что дальше только боль. На арене воплощений выживают те, кто ненавидит всех и не доверяет никому. Одна неосторожная лояльность к кому-то равна ножу в спину. Любовь — страшнее пуль; яд, убивающий медленно. Противоядие — смерть.       На языке горит пламя, в ногах теряется связь и Рейх не уверен, что он все еще в силах стоять. Шаги неспешны в сторону кровати, поперек которой его роняют намеренно, останавливая целовать.       Не то чтобы под одеждой ожидалось увидеть нечто иное, отличное от собственного телосложения, но СССР немного медлит, когда при каждой расстегнутой пуговице открывается все больше участка оголенной кожи. Немец при нем не раздевался, не было повода, да и ни перед кем не было.       — Ты знаешь, что делаешь?       Рейх обрушивает это внезапно, все было понятно, шло по каким-то низменным инстинктам: целовать, раздеть… А дальше может оно само как-то. Это ведь заложено в человеческой форме, идет из давних времен и не нуждается в инструкции. Тело само подсказывало, где ему нужно уделить внимание, а далекие почерпнутые знания из книг смутно помогали определить дальнейшие действия.       — Разберемся в процессе, — СССР уверен, что пособие ему не пригодится.       Рейх мычит недовольство, но не показывает сопротивление, помогает снять рубашку, но останавливает, когда пальцы касаются края брюк.       — Я, конечно, не профессионал, но могу с точностью сказать, что нам понадобится то, что под ними.       — Ты слишком торопишься, — фыркает немец, отталкивает Союза на место рядом, меняя их позиции. — Насколько далеко ты хотел зайти?       СССР приоткрывает рот и тут же резко вдыхает, рука Рейха болезненно приятно давит на пах. Это почти мазохизм — наслаждаться подобным.       — Я хотел попробовать все, — Союз ослабляет воротник, из-за которого тяжело дышать. — Чтобы между нами не было стен, не было недомолвок и препятствий. Меня сводит с ума мысль, что это возможно, что мы будем друг у друга, что есть, кому доверять. Всю жизнь вокруг были только соперники, предатели, искатели выгоды. Разве тебе не хорошо от знания, что ты не один? На твоей стороне всегда будет кто-то.       Рейх молчит. А если ты не согласен с этой стороной? Долг отношений и эмоциональная привязанность станет петлей на шее, останется только спрыгнуть с табуретки. Приторная идея взаимопомощи и вечной преданности давит на все приятные фантазии в голове и мягко шепчет «Да, да, мне это нужно». Кто-то. Кто угодно. Но почему-то именно ты и никто другой.       — Почему я? — Рейх спрашивает у себя, у СССР, у неведомых сил, у судьбы.       Его тянут за шею наклониться, поцелуй выходит смазанный и естественный.       — Потому что мы похожи, — пожимает плечами. — Химия, всё такое, физическая совместимость. Я что-то об этом читал. Запахи похожи. Значит потомство здоровое будет.       — Что? Какое еще потомство? — Рейха пробивает на смех, а в конце так вообще на откровенное веселье. Его мягко подловили в этом настроении, расцеловывая подставленное лицо, плечи, шею. — Ерунду говоришь. Смею напомнить, что воплощения не размножаются естественным путем.       — Да-да. А еще воплощения не любят, не вступают в отношения, — СССР изрядно замучили переживания немца, когда насущная проблема ярко подгоняла ее решить. Он вернул свое положение, нависнув сверху, продолжив собственное изучение чужой открытой кожи.       — Ты путаешь исключение и правило! — Рейх подставился под поцелуи, раскрыв шею. — Потомства у нас не будет хотя бы потому что мы одного пола.       — Ты не даешь мне в этом убедиться, — СССР спешно укусил низ живота, довольно проворно расправляясь с застежкой на чужих брюках. — А вдруг мы очень постараемся и все получится…       Рейх не улавливал, его пытаются отвлечь, что прекрасно срабатывает, ведь он не успевает возразить, когда остается полностью обнаженным под чужим взглядом. Или Союзу правда нужно, чтобы прилетело чем-то тяжелым с параграфом о биологии.       — Придурок! Кто решил, что я буду принимающим?! — Рейх давится вдохом и чуть прогибается в пояснице.       Лучшая защита от чужих парирований и уверток — нападение, в идеале лишение чувств и обезоруживание. СССР держал за бедра, перекинутые на плечи, пока на пробу нашел лучший способ заткнуть и расслабить немца. Вобрав член, ощущения показались в большей степени стремлением понять. Не так плохо, как могли быть ожидания. Чужая реакция только подстегивала постараться в разы больше, чем, может быть, хотелось.       — Решим этот вопрос потом…       СССР оттягивает, но уже точно уверен: роли сложились. Рейх отдастся ему. Забудет о контроле, перестанет думать-думать-думать, растает под ласками и позволит вести. Каждому нужно свое. Рейху — уметь доверять, Союзу — брать контроль. Речь не о позициях, а потребностях.       Губы почти опускаются до основания: не хватает практики, шея отдаленно ноет, а пальцы невольно сжимают кожу на бедрах так, что точно образуются синяки. Всё из-за каждого рваного стона, из-за чужих дрожащих пальцев, касающихся то макушки, то тыльной стороны ладони, чтобы хватку чуть ослабили. Рейх чудо как отзывчив и это даже пугает, не перегибает ли СССР. Одно дело залезть к кому-то в душу, а другое нести за это ответственность, устраивая там свои порядки и плотно закрепляя свое присутствие. Им движет собственное любопытство, инфантильный эгоизм, какая-то мания получить не только тело, но и сердце Рейха. Получать любовь и внимание, чуждое всем подобным им, ловить завистливые взгляды укора и закрыть зияющую пустоту внутри. Никто не признается, что больше всего на свете боится одиночества, отвержения, а жаждет принятия и искренности.       Союзники это контракт, дружба это пока у вас одинаковые взгляды, отношения это принцип.       Принципами не раскидываются. Сильнее, чем договор на крови, чем убеждения, желания, Союз знал. Из-за принципов воплощения умирают. США их не имел, поэтому выступал всегда наблюдателем и делал ставки с первого знакомства, сколько продержится новое воплощение. Рейху он дал три года. Этот считался последним, если пророчества темноочкастого сбываются. У СССР на подсознании въелось шипение «Три худших качества — гордость, верность и гуманность. Не убьешь в себе хотя бы одно и править тебе три года.»       Но именно за этот характер Союз связался именно с ним. Из-за самых важных качеств сердце тянулось быть рядом. И считал, что в нем есть тоже самое, что глупый американец не разглядел, отмахиваясь какими-то ярлыками. И отказался же проповедовать свои догадки, оставив СССР в смятении хороший ли это знак.       Союз отпускает и делает глубокий вдох, под ним мелко дрожат и ждет-ждет-ждет так преданно, смотрят влюбленно, и СССР понимает: сломал.       И в голове не укладывается, о чем Рейх предупреждал. Сердце делает кульбит, готово бросится под пули, волком воет потребность защищать. СССР наклоняется, взглядом к взгляду.       — От любви не убивают, — Союз уверен. — Убивают от ненависти.       — Нет ничего страшнее ненависти, рожденной из большой любви.       СССР сглатывает, тяжело смотрит в пронизывающие глаза, знающие нечто большее, возможно будущее, уже смирившиеся с тем, что знают исход.       — Значит точно убью.       Рейх понимающе кивает.