//
— Уэнсдей, что ты снова забыла в моём кабинете? — Лариса откладывает документы, снимает очки и окидывает взглядом обтянутые чёрными капроновыми колготками ноги. Уэнсдей нельзя носить мини-юбки; не тогда, когда Лариса не имеет возможности их с неё снять, — И как ты, чëрт возьми, из раза в раз пробираешься в него через закрытую дверь? — недовольство в голосе напускное; видеть Уэнсдей чаще гораздо приятнее, даже если эти встречи с ней не согласованы. — Я думаю, что настало время моего первого желания, — Уэнсдей подходит ближе и садится на стол, Лариса почти в то же мгновение двигает кресло в её сторону. Уэнсдей немного раздвигает ноги; Лариса без раздумий принимает приглашение и вскоре её руки уже лежат на прохладных бëдрах, — Дубликат ключей. Не то, чтобы у меня возникали какие-либо сложности со взломом, но я имею право легально здесь находиться. — Это ещё почему? — задавать такие вопросы глупо, особенно поглаживая практически прозрачную кожу, немного цепляя ногтями тонкую ткань колготок. Уэнсдей играет с Ларисой в холодно горячо; иногда подпускает близко, иногда отталкивает назад, но никогда не реагирует на их взаимодействия. Должно быть, это и есть своеобразное наказание — иметь возможность прикоснуться, но только пока дозволено; ограничивать все действия в выставленные рамки. — Потому что я спасла тебя, —Уэнсдей ощущает, как по коже горячей волной растекаются мягкие прикосновения тёплых ладоней. Мурашки, благо, надёжно спрятаны от чужих глаз, — Потому что ты целовала меня в оранжерее, — Лариса пытается незаметно опустить взгляд, и несмотря на то, что ракурс для неё удачный, Уэнсдей быстро ловит её подбородок, не давая увидеть лишнего, — А ещё таскала в больницу всякий бред и читала мне третий том Сатанистского писания. Хотя, вороненок был очень даже ничего, я забрала его в комнату, — ладонь спускается на шею и чуть сдавливает её; Лариса закидывает ногу на ногу и слишком громко сглатывает. Уэнсдей сверху смотрится... Вдохновляюще. — Я всё ещё не понимаю, как это связано с твоим посягательством на моё... Кхм, личное пространство, — в попытках не выдавать возникшего неожиданно возбуждения, Лариса понижает громкость голоса. Уэнсдей, усмехаясь, ловко скидывает с ноги туфлю и проводит носком от голени Ларисы до колена. — Я нравлюсь тебе, Лариса. Бессмысленно отрицать очевидные факты, — довольная собственной правотой, утверждает Уэнсдей. А какие у Ларисы были шансы одержать победу? — Говоришь, ключи? Будет тебе запасной набор, — прокашливаясь, сдаётся Лариса, стремительно отъезжая в другую сторону к ящичку на поиски нужной связки.//
Теперь привычное утро для Ларисы — Уэнсдей приносит ей чашку какого-то специально сваренного кофе; от него не остаётся ощущения горечи под языком, даже наоборот: вкус напитка и без сахара немного приторный. Может, это всё любовь среди прочих специй? — Спасибо, — очередное утро начинается вкусно и вполне приятно, — Но мне становится тревожно, что ты тянешь с желаниями. Уже завтра бал, а ты даже второе ещё не потратила, — Лариса принимает кофе и садится на кресло перед камином. Уэнсдей усмехается, направляясь к выходу из кабинета Ларисы. — Не за что. Без кофе ты будешь ещё больше сердиться, если я набедокурю. И не переживай, я знаю, что ты трусливая зануда ещё со школьной скамьи, так что всё будет легально и прилично, но придётся ещё немного подождать. Увидимся завтра вечером на балу, — говорит Уэнсдей, в ту же секунду исчезая за дверью.//
В тёмном углу зала неподалёку от входа Лариса ждала Уэнсдей; сегодня её выразительную фигуру обтягивало атласное платье глубокого алого оттенка. Игривый вырез практически до середины бедра и декольте чуть ли не до пупка вовсе не дешевили образ; наоборот, среди подростков, облаченных в максимально странные и, откровенно говоря, развратные образы, Лариса выглядела как безумно дорогое вино на полке среди паленого алкоголя. Макияжа на ней практически не было — лишь тушь и привычная яркая помада на губах, растянутых в улыбке. — Лариса, тебе идут такие платья, — как обычно из ниоткуда появляется Уэнсдей, — Через вырез я смогу спокойно добраться до... — ладонь касается открытой кожи живота, и Лариса тут же вздрагивает, отстраняясь. — Уэнсдей, ты... Я... — сбившееся за секунду дыхание очевидно прихватило за собой и остававшиеся в голове мысли, — Люди кругом. Ты, к слову, замечательно выглядишь, — чуть увереннее говорит Лариса, видя скромное декольте и длину платья; практически в пол. Чёрный бархат изумительно смотрелся на бледной коже, а волосы, убранные в пучок, были чём-то похожи на привычную причёску самой директрисы. Глаза выделялись за счёт аккуратных стрелок, но основной головокружительной фишкой стала темная-темная помада — то ли просто чёрная, то ли чёрная в бордовый. — Благодарю. Я сейчас, — грудным тембром мурчит Уэнсдей, быстро разворачиваясь, чтобы отойти за напитками. А Ларисе не хотелось пить, да и с дыханием всё было в порядке, пока Уэнсдей не отошла за пуншем; голая, абсолютно голая и такая чертовски идеальная спина никак не входила в планы Ларисы. Красивая линия позвоночника и — о небеса — мышцы, о существовании которых в хрупком существе Уэнсдей Ларисе раньше приходилось лишь подозревать. — Милая, если ты будешь часто стоять ко мне спиной, придётся опустошить все запасы алкоголя здесь. Горло невероятно сохнет, — Уэнсдей вручает Ларисе бокал и, пользуясь тем, что за её спиной ничего не видно окружающим, ладонью скользит по внутренней стороне бедра вверх. Немного добравшись до белья, Уэнсдей отступает, видя растерянность и яркий румянец Ларисы. — Горло сохнет, а ты мокнешь, дорогая, — смотря прямо в бездонные голубые, бесстыдно говорит Уэнсдей, коварно улыбаясь тому, как Лариса неловко прячет взгляд. И снова, мать её, один-ноль в пользу Уэнсдей. От вечерних разговоров о погоде их отвлекает Торп. — Уэнсдей, позволь пригласить тебя на танец, сейчас включат медленную песню, — юноша тянет раскрытую ладонь и неуверенно мнётся перед мрачной королевой ада. — Ксавье, я вовсе не фанат всей этой пубертатной чуши, более того... — закончить мысль Уэнсдей не успевает; чувствует, как Лариса обвивает её запястье, чуть сжимая. — Более того, Уэнсдей всё ещё наказана за инцидент в городе и весь вечер обязана провести под моим наблюдением, — разочарованный парень понятливо кивает и покидает дам, Уэнсдей выжидает немного времени, чтобы возобновить диалог и остаться неуслышанной. — Даже не знаю, спасибо сказать, или обидеться на клевету, — забавно морщит нос Уэнсдей, делая очередной глоток пунша, — Я не причастна к драке, ты же знаешь. Не в этот раз точно, — Лариса улыбается и с запястья ладонь переносит на заднюю сторону шеи, пальцами проводит до поясницы, наслаждается мягкостью кожи, пересчитывает позвонки. Уэнсдей кажется не против. — Знаю, — соглашается Лариса, нехотя прекращая физический контакт, пока никто не заметил её рукоблудства, — Но как он пожирал тебя взглядом! Между прочим, ты пришла сюда не одна, — Уэнсдей кажется, что последняя фраза звучит не столько обиженно, сколько ревниво и растроенно. Уэнсдей мягко сжимает ладонь Ларисы в своих руках и смотрит ей в глаза. — Именно это я и собиралась сказать, когда ты прервала меня, избавляя от необходимости отбиваться от бедного мальчишки, — ласковое поглаживание, убедительный тон и Лариса почти не ревнует, — К слову, о желаниях. Музыка сменилась, поэтому я хочу, чтобы ты станцевала со мной медленный танец. — С удовольствием, — Лариса желает взять от этого вечера по максимуму, и поэтому крепче сжимает одну из рук Уэнсдей своей ладонью. — И плевать, если кто-то увидит? — недоверчиво спрашивает Уэнсдей у консервативной Ларисы, не желающей потерять работу за... тесное общение с некоторыми студентками. — Здесь есть укромное место, где никто не сможет нам помешать, — и Лариса торопливо утягивает Уэнсдей за ширму преподавателей, где никого не было, так как на дежурстве сегодня только директриса.my lover's got humor,
she's the giggle at the funeral
Ладони Ларисы стремятся на талию Уэнсдей; возможность оставить алые полосы на чувствительной коже кружит голову, но Лариса осторожна, словно обращается с фарфором. Уэнсдей прижимается ещё ближе, обхватывает ладонями её шею и смотрит неотрывно в сияющие в полумраке глаза. Ропот в животе постепенно спускается вниз, завязывается тугим узлом, и Уэнсдей осторожно кладёт голову на открытую грудь. Их медленный танец всё больше напоминает затянувшиеся объятия.knows everybody's dissaproval,
I should've worshipped her sooner
— У тебя так часто бьётся сердце, — с тем же треском разбиваются маски в полумраке интимного и сокровенного единения; Уэнсдей ладонями сползает на талию Ларисы и впервые чувствует себя спокойно в чужих руках. Впервые чувствует, что в её личном пространстве чужое присутствие не является лишним и отвратительным.if the heavens ever did speak,
she is the last true mouthpiece
— Ты теплее, чем кажешься. Чем хочешь казаться, — шепчет Лариса в ответ, кладя голову на голову Уэнсдей; через пару секунд носом зарывается в тёмных волосах, растворяется в дурманящем мятном запахе без остатка.every sunday's getting more bleak,
a fresh poison each week
Короткие, небольшие шаги, лёгкие развороты и огромное, нескончаемое количество прикосновений; Лариса чувствует, как желание обладать постепенно растворяется в желании принадлежать.“we were born sick”, you heard them say it,
my church offers no absolutes
Уэнсдей впервые не хочет выводить Ларису из себя и не ловит себя на мысли о том, что все ещё сердится на инсценировку отношений. Уэнсдей медленно разворачивает голову, чуть отодвигает ткань платья, разумеется, не позволяя себе лишнего, оставляет на светлой коже контрастно тёмный отпечаток помады.she tells me, “worship in the bedroom”
the only heaven I'll be sent to
is when I'm alone with you
Лариса сильно кусает губу. Неторопливо проводит ладонью по глади чёрных волос, ласково огибает ушко, переходит на линию челюсти и поднимает голову Уэнсдей. В её тёмных глазах едва видно зрачки, а музыку, кричащую из колонок, и вовсе почти не слышно от бешеного стука сердец в висках.I was born sick, but I love it,
command me to be well
— Уэнсдей, я... — Лариса осторожно наклоняется, сокращая и без того почти отсутствующее между их лицами расстояние. В её глазах, отдающих яркой голубизной под бликами дискошаров, лишь один немой вопрос, и вместо того, чтобы дать на него прямой ответ, Уэнсдей медленно и чутко касается своими губами уголка чужих.take me to church,
I'll worship like a dog at the shrine of your lies
Лариса стремительно разворачивает голову немного в сторону и не даёт возможности отстраниться. Их второй поцелуй начинается так же, как и первый — без ответа со стороны Уэнсдей.I'll tell you my sins so you can sharpen your knife
offer me my deathless death
good god, let me give you my life
Губы Уэнсдей сильно искусанные, но мягкие; скорее всего помада обладает увлажняющим эффектом. На удивление сладкие — с привкусом вишни или чего-то подобного; возможно, это недавно выпитый пунш. Губы Ларисы нежные, и Уэнсдей впервые отдаёт победу, сдаваясь; отвечать на этот поцелуй оказалось гораздо приятнее, чем Уэнсдей была готова признать. Алая помада мешается с черной, ладони Ларисы жадно изучают податливое тело, скрытое обилием лишней ткани, но и Уэнсдей не отстаёт; тонкие пальчики пробираются под платье к оголенным ногам, вырисовывая на них разнообразные узоры, позволяя мурашкам покрыть всё тело Ларисы. Через какое-то время (счёт они, разумеется, потеряли) их прерывает крик из зала; Лариса шумно дышит, отстраняясь, оставляет ещё пару поцелуев непонятного цвета на лице Уэнсдей, а после окончательно стирает с губ помаду. — До завтра, Уэнсдей, — охрипшим голосом говорит Лариса, продвигаясь к выходу. — До встречи, Лариса, — более ровным тоном отвечает ей Уэнсдей, ловя ладонью отправленный воздушный поцелуй. И обе в душе будут надеяться, что завтра произошедшее повторится. Может быть, продолжение будет более интересным, если не возникнет иных помех.//
Утро начинается вовсе не с кофе и не с положительных новостей; охранник огорошил Ларису новостями о том, что ночью был предотвращен поджог оранжереи, но поджигатель так и не был найден. Первой мысли, появившейся в голове, верить до боли под рёбрами не хочется. Лариса откладывает все свои подозрения на потом, чтобы к моменту окончания обыска у неё были основания встать на сторону Уэнсдей. К сожалению, оправдываются только худшие ожидания. — Уэнсдей мать его Аддамс! — Лариса не стесняется повышать голос; сегодня она особенно эмоциональна лишь по той простой причине, что ещё вчера верилось в чудо: сама Уэнсдей Аддамс меняется для неё. — Оранжерея чуть не сгорела к чертям собачьим, в твоей комнате нашли открытую канистру с горючим. Я думала, что мы закончили с подобным дерьмом! — обида без труда читается в ломающемся от ярости голосе, а Уэнсдей не меньше грустно и тяжело от того, что Лариса так просто подставляет её под обстрел. — Это был кто-то другой! Почему так сложно мне поверить? — Уэнсдей не кричит, но говорит крайне недовольным тоном; ощущение вселенской несправедливости в который раз застает её врасплох, комом вставая в горле, — Я думала, что ты решила все свои проблемы, которые не дают тебе возможности полагаться на честность других людей, — уже чуть более ровным тоном произносит Уэнсдей, плотнее сжимая губы. И как можно было с головой нырнуть в человека, не умея плавать и не ожидая никакой поддержки? — Честность? — на мгновение запал Ларисы превращается в саркастичность, — Аддамс, ты честная?! Если это так, то пусть вся эта академия падёт прямо сейчас! — Уэнсдей кусает внутреннюю сторону щёк и еле сдерживает желание уйти; ей много приходилось слышать подобных вещей и раньше, но от Ларисы — больно. — Не стоит говорить того, о чем после будешь жалеть, — стараясь привычно держать лицо, пожимает плечами Уэнсдей, делая шаг назад, в сторону двери. — Я не буду ни о чем жалеть. Ты слишком маленькая, — Лариса знает, что это вовсе не так; Уэнсдей во многих моментах способна проявить себя необычайно зрелым человеком, — глупая — и это далеко от правды; за последний год человека умнее Уэнсдей Лариса не встречала, — и безответственная, из-за твоей милости могло пострадать огромное количество людей! — здесь лишь отчасти. Несмотря на то, что Уэнсдей иногда творила не самые лучшие вещи, её целью никогда не было причинение вреда. — Лариса, хватит, — Уэнсдей удивляется, что её голос не дрожит. Уэнсдей хочется кричать так громко, чтобы лёгкие выпрыгнули через глотку; Уэнсдей хочется не влюбляться в людей, (не)намеренно причиняющих боль — в жизни её и так достаточно. — Нет, дорогая, не хватит, — Лариса сдувает со лба прядь волос, выпавшую во время её припадочной речи, — Нужно уметь отвечать за то, что ты творишь. За то, что ты не в состоянии хотя бы на какое-то время не делать гадостей! Вся эта гниль внутри тебя, семейная реликвия, должно быть... — и закончить Ларисе не дают. Уэнсдей ничего толком не предпринимает; больше мирится с постигшей её участью. — С меня достаточно, — бросает, разворачиваясь, — Поговорим, когда не будешь бешеной, как подзаборная шавка. Доброго дня, — и дверь хлопает так сильно, чтобы грохотом заглушить тихий рваный всхлип, сдерживаемый с самого начала обвинений. Лариса отчего-то ощущает себя паршивой сукой.//
Энид ещё ночью скинула Ларисе на почту фотографии, которые разлетелись по всей академии после скандала — его, кажется, слышали все, кто находился в стенах Академии. А на этих кадрах прекрасно видно Ксавье и Бьянку, занимающихся организацией псевдоподжога. Лариса видит их лишь на следующее утро; тут же срывается и идёт в кабинет, где порасписанию у Уэнсдей должны проходить занятия. И её там нет — при стопроцентной посещаемости это никак необъяснимо. Уэнсдей нет ни в этот день, ни на следующий — ни в столовой, ни на одном из следующих занятий, ни на прилегающих к Академии территориях — Лариса начинает думать о том, что нужно бы съездить проверить город. Откладывает эту мысль ещё на день, но не находит Уэнсдей нигде; единственный выход — написать ей. Правда, если Уэнсдей все-таки пользуется телефоном, Лариса заслуженно могла бы оказаться в чёрном списке; отправлять придётся голубями. Лариса, 12:42: «Извини, Уэнсдей. Я только узнала, что это Ксавье и Бьянка подставили тебя. Ты не отвечаешь на телефон и я не видела тебя уже пару дней. Если ты не ответишь, я приду к тебе в комнату сегодня же». Выглядит максимально сухо и отчего-то вовсе не похоже на извинения; Лариса не привыкла признавать свою вину, потому что обычно искореняюще права. С Уэнсдей обычно не получается. Не дожидаясь ответа, Лариса торопится нарушить личное пространство Уэнсдей. Действительно правильное решение она принимает впервые за последние пару дней. — Что ты делаешь? — неожиданно и резко раскрывая дверь в комнату, Лариса видит разбросанные по полу листы бумаги и жалобливо раскрывшую рот сумку, в которую хаотично запиханы чёрные вещи. — Пакую чемодан. Разве не видно? — крайне спокойно отвечает Уэнсдей, нетерпеливо собирая свои рукописи в чёрную папку. — Видно, — соглашается Лариса, — Но зачем? — в этот раз в её голосе вместо гнева волнение, но думать о последствиях, если они уже наступили, слишком поздно. — Я отчисляюсь и уезжаю. Заявление, кстати, можешь взять со стола, — Ларису в ту же секунду оглушило отбойным молотком; этого не происходит, это кошмарный сон, это плохой розыгрыш — набат в голове умоляет об отмене жертвоприношений. — Родители не ждут тебя и будут искать, чтобы вернуть в Невермор, — Лариса не готова отвечать за свои слова и поступки таким образом; терять Уэнсдей в её планы не входило. Ранить Уэнсдей, отстранять её от себя тоже. — Я не еду к родственникам, так что в ближайшее время у них нет ни единого шанса поймать меня, — безразлично жмёт плечами Уэнсдей, не прекращая сборы и целенаправленно не сталкиваясь с Ларисой взглядом, — К тому же, мне уже есть восемнадцать, так что родителей это не особо касается. Ещё вопросы, или я могу продолжить? — по спине у Ларисы пробегают мурашки; Уэнсдей такая же, какой была в самом начале, и её отстранённость напрямую связана только с неспособностью Ларисы сдерживать свои неоправданные порывы гнева. — Да, ещё будут вопросы, — снова встаёт в позицию для атаки Лариса, — Точнее, претензии. Ты ведешь себя, как ребёнок, Уэнсдей. Хуже, чем ребёнок, — но единственным ребёнком в комнате, если честно, остаётся Лариса. Это всё — защитный механизм; буквально пара лишних слов, и Лариса расплачется в ту же секунду. — Я? — удивлённо спрашивает Уэнсдей, впервые поднимая на Ларису глаза, — Я выдвинула беспочвенные обвинения, обозвала тебя и заставила чувствовать вину? — словно уточняет Уэнсдей, скрещивая под грудью руки. — Я же извинилась за это, — пытается жалко оправдаться Лариса; Уэнсдей лишь горько усмехается, продолжая запихивать в сумку несжимаемое. — А мне плевать, — резко впивается в Ларису удушающей ледяной интонацией, — Я, может, хотела, чтобы ты была на моей стороне. Хоть раз из всех казусов. Даже если бы я была виновата, — Уэнсдей чувствует, как в её груди что-то мучительно сжимается, — Думаешь, если бы мне сказали, что ты убила человека, я бы бросилась к осуждению? — они снова смотрят друг на друга, и Лариса впервые в глазах Уэнсдей видит не отстранённость, а ужасную боль. Боль, которую она же и причинила. — Разве нет? — всё ещё с неверием смотрит Лариса. — Лариса, конечно нет. Даже если бы это была моя мать, — Уэнсдей встает напротив, но сохраняет дистанцию, — Я бы была с тобой и верила тебе, потому что именно так выглядят взрослые, осознанные чувства. Которых я, к слову, никогда прежде не испытывала. А ты, видимо, до сих не испытываешь, — с горечью в голосе тянет Уэнсдей, отворачиваясь к окну. — Но я думала, что ты не нуждаешься в чьей-то поддержке, — вместо того, чтобы признать собственную вину, Лариса продолжает строить из себя стервозную дуру; по-другому не умеет — привыкла, что никому настоящая, со своими горечами и печалями не нужна. — Издеваешься? — ещё немного и у Уэнсдей будет дёргаться глаз, — Лариса, я буквально перехожу все свои зоны комфорта ради того, чтобы ты была рядом, а тебе было сложно поверить в то, что в случившемся не было моей вины. Такого ты обо мне хорошего мнения? — Чего ты хочешь? — защищаться, нельзя сдаться, — Чтобы я ползала на коленях? Умоляла остаться? Я не собираюсь бегать за тобой, Уэнсдей, возраст уже не тот, — слова неприятные, Лариса не хочет, чтобы Уэнсдей им верила, но говорить продолжает. Ларисе и самой от них страшно и больно; ведь если Уэнсдей сейчас уйдёт, отвернется от неё раз и навсегда, Лариса... Лариса не знает, что будет делать. — Я хочу, чтобы ты поняла, что я такой же человек, как и ты, — Уэнсдей решает сделать первый шаг к примирению, потому что ссора для обеих невыносимая, — И я не хочу терпеть подобное отношение в мою сторону. Я подпустила тебя слишком близко и обожглась, хотя с учётом того, насколько я ледяная, это сложно устроить, — Уэнсдей ещё раз шагает навстречу, смотрит внимательно в голубые глаза, полные вины, и понимает: Лариса не имела в виду ничего из того, что сказала. Лариса — человек, сделавший ошибку и боящийся её признать; Лариса заслуживает второго шанса, а Уэнсдей готова дать ей и тысячу, лишь бы выводы сделала правильные. — Звучит справедливо. Ещё что-то? — Лариса на деле готова бегать за Уэнсдей самые длительные дистанции и на коленях вымаливать прощения, если она попросит; Лариса знает, что они обе иногда косячат — Уэнсдей перед окружающими, а Лариса перед Уэнсдей. — Да. Заткнись, Уимс, пока опять не наговорила кучу глупостей, и поцелуй уже меня наконец! Или я уеду к чертям и это разобьёт сердца нам обеим, —Уэнсдей вновь шагает навстречу, и между ними остаётся совсем небольшое расстояние; расстояние, которое Лариса должна преодолеть сама. — Уэнсдей, я... — начиная говорить, Лариса постепенно сокращает промежуток, оставшийся между ними, но не имеет возможности ничего сказать. — Имей в виду, это моё последнее желание. Отказы не принимаются. А спикер из тебя сегодня не очень, не испытывай моё терпение и займи свой рот тем, что получается хорошо, — хмурит брови Уэнсдей, всё ещё не веря в хороший исход; издержки производства. Лариса широко улыбается и делает последний шаг навстречу, ласково ладонями заправляя чёрные пряди за уши Уэнсдей. Лёгкий трепет отзывается щекотанием бабочек в животе — Уэнсдей действительно принимает её, переломанную, разбитую, с кучей неудач за спиной. Мягкая кожа плавится под едва ощутимыми прикосновениями пальцев, а перед глазами всё мутнеет и плывет. Уэнсдей и сама сломанная и разбитая, но слишком уж хорошо они с Ларисой сошлись по сколам и трещинам — словно изначально задумывались как нечто единое. А губы на вкус отдают сегодня солью — то ли горечь, то ли радость, но теперь деленная на двоих.Защищаться нельзя, сдаться.