//
— Вот она, — Тайлер крепко сжимает связанные за спиной Уэнсдей руки, грубо подталкивая её в сторону Торнхилл, словно она и не девушка вовсе, а какой-то зверёк, — Как и просили, живая и невредимая. Хотя я бы с ней поразвлекся, — гаденько усмехаясь, говорит юноша, сползая ладонью вниз по бедру девушки. Уэнсдей становится менее бледной от ярости, пихает Галпина локтем в бок, чтобы тот прекратил распускать свои грязные руки, делает шаг навстречу к Мэрилин и лёгким движением головы стряхивает с глаз назойливые пряди челки. Мэрилин морщится и делает шаг назад, возвращаясь к столу; от тяжести карих глаз становится совершенно не по себе. Провалы в планах все-таки случаются, но Уэнсдей совершенно не собирается их признавать. К тому же, когда нынешний план совершенно удачен, а Мэрилин слишком рано устроила торжество в честь собственной победы.//
Лариса не мучается от бессонницы, поэтому поздний визит едва ли приносит удовольствие: Уэнсдей хочется то ли забрать в постель, чтобы дальше спать, то ли выставить за дверь, а заодно и из своей жизни. — Без лишних вопросов и размышлений, Вы должны мне поверить. Я могу доказать, что Галпин — хайд, а Мэрилин — его хозяйка, — Лариса устало закатывает глаза, пропускает Уэнсдей внутрь и разрешает ей усесться на диван. Выслушивая гениальный план, Лариса бегает глазами по нелепой пижаме Уэнсдей с черепом на кармане, смотрит на разодранные колени чёрных штанов и больше всего на свете желает лишь того, чтобы в её жизни появилась хоть капля определённости. На самом деле это Ларисе вовсе не нужно — было бы вполне достаточно Уэнсдей с её бредовыми затеями и нескончаемыми попытками вывести что-нибудь из строя. Но пока существуют сомнения, Лариса будет убеждать себя в том, что найдется вариант симпатии гораздо более хороший и надёжный, и Уэнсдей никогда не сможет дать ей столько тепла и поддержки, сколько будет нужно. Именно поэтому она среди ночи приобретает облик Галпина и тащится в оранжерею вместе с Уэнсдей — лишь бы ту отпустила одержимость личными идеями. Холодный ветер неприятно щекочет кожу лица, чуть покалывая, ладони сжимают хрупкие запястья, и Лариса ощущает почти трупный холод, исходящий от чужого тела. Дыхание почему-то сбивается, сердце набатом отбивает в ушах. Перешëптывание листьев вводит в смятение. Воздух вокруг неожиданно становится раскалённым и вызывает судороги; лёгкие не могут полноценно наполниться кислородом, когда его температура настолько высока. Внутри оранжереи действительно оказывается Мэрилин. Она какое-то время стоит спиной, оборачивается, что-то говорит, и Лариса честно старается вслушаться. Ее руки дрожат. Уэнсдей неожиданно находит момент, чтобы мягко провести пальцами по кистям Ларисы. Страх от этого милого жеста не отступает; вместе с адреналином он разбегается по телу, готовится переполнить чашу и выплеснуться гневом из-за этого идиотского плана. Если Уэнсдей не права, что наверняка так, Лариса окажется без преподавателя в середине учебного года. Но то, что говорит Мэрилин, оказывается способным спровоцировать ещё более сильный порыв раздражения и злости. — А эта девчонка ещё более неугомонная, чем мне казалось. Тебя не было всего около получаса. Мы наконец можем от неё избавиться, — Мэрилин говорит так, словно Уэнсдей здесь нет, и, может, это к лучшему. Вступать в разговор Уэнсдей точно не собирается, потому что её голова сейчас занята немного другими вещами, а в любом ином случае это лишь бы привлекло подозрения. Уэнсдей не спускает с Мэрилин глаз. Уэнсдей следит за каждым её движением, видит, как непринужденно в карман скользит шприц с неизвестным содержимым, и теперь картинка в голове складывается максимально чётко: в ближайшее время Лариса примет свой истинный облик, и тогда этот смертельный укол, предназначавшийся Уэнсдей, будет использован не по назначению. — Да. Это было несложно, — «Галпин» не более многословен, ведь для поддержания реалистичности картинки нужно сгладить как можно больше углов и выдать при этом как можно меньше деталей их сотрудничества. Зато Уэнсдей наконец поняла, откуда чертово смятение и это видение. Уэнсдей чуть пожимает плечами, легко смахивает с лица волосы естественным движением головы и оглядывается. Торнхилл толкает душещипательную речь, а у Ларисы в это время в голове царит ужаснейший хаос. Как Уэнсдей могла выяснить всю правду в одиночку и почему поверить в её слова было так трудно? Пока «Галпин» внимательно слушает подробности и занимается самоуничижением, Уэнсдей рассчитывает, сколько шагов нужно сделать Мэрилин, чтобы привести задуманный план в исполнение, видит огромный горшок с цветком совсем рядом. Если его опрокинуть в самый неожиданный момент, Мэрилин споткнется и тогда появится отличная возможность её обезвредить. Но Уэнсдей забывает о том, что они с Ларисой — не одно целое, и следовать её плану как будто не обязательно для достижения успеха. Лариса хочет сделать хоть что-то самостоятельно, но вовсе не думает о последствиях, и это позже будет ей горьким уроком. Лариса обращается обратно неожиданно быстро; Уэнсдей, совершенно не ожидавшая этого, видит, как резко двигается со своей позиции Мэрилин. Лариса застывает. На её лице ни одной эмоции, словно она держит весь происходящий цирк под контролем. Уэнсдей знает, что это не больше, чем обычная маска — в ситуациях наиболее сильной уязвимости Лариса предпочитала делать вид, словно является совершенством, заключённым в ничтожное человеческое тело. Уэнсдей, привыкшая считать, что сердца у неё вообще нет, теперь практически глохла от того, с каким яростным рвением и шумом оно стучало в висках. Ситуация абсолютно критическая и времени на размышления не остаётся. Несмотря на то, что происходящее измерялось в самых мельчайших единицах времени, Уэнсдей казалось, что пройдёт вечность, прежде чем всё это закончится. Варианта развития событий было всего два: Уэнсдей толкает цветок и успевает предотвратить нанесение ущерба с вероятностью пятьдесят на пятьдесят, потому что траектория Мерилин непонятна, либо принимает удар на себя и с абсолютной точностью спасает Ларису, которой возможно хватит мозгов взять лопату из-за угла и хорошенько долбануть ею Мэрилин по голове. Уэнсдей, впервые находящаяся не в состоянии для принятия экстренных решений, с откровенным вопросом смотрит на Ларису, к которой стремительно приближается Мэрилин. Уэнсдей честно пытается думать, но когда Лариса переводит на нее взгляд, полный неистового страха перед предстоящим и невыплаканных слез, Уэнсдей так же стремительно принимает единственно верное решение. Не без труда отталкивая недоумевающую Ларису в сторону подсобки с инструментами, Уэнсдей неожиданно занимает её место. Мэрилин сжимает в тиски шею, заставляя хорошенько прокашляться, замахивается рукой и с невероятной яростью смотрит в тёмные глаза. Уэнсдей смотрит на Ларису и впервые искренне улыбается, одними губами обещая, что всё обязательно будет в порядке — потому что Ларисе это сейчас нужно, как никогда прежде. — Нет! — Лариса кричит, что есть силы, надрывая связки длительным хрипом, тянет руки и дёргается с места, но не успевает; содержимое шприца оказывается под бледной кожей. Уэнсдей чувствует жжение в месте укола, чувствует, как ноги становятся тяжёлыми и непослушными, руки слабеют, и в следующие пару секунд оказывается на полу — это было абсолютно безболезненно, потому что Уэнсдей в целом уже ничего не могла на данный момент почувствовать, кроме странной лёгкости. Но ровно несколько секунд назад она действительно чувствовала. Чувствовала, что не имеет права не вмешаться и позволить Мэрилин причинить Ларисе боль. Чувствовала, что Лариса не должна бояться и теперь точно не будет — потому что Уэнсдей была на её стороне, даже если получилось по-настоящему что-то сделать для доказательств всего один раз. Чувствовала, что никаких сомнений в её душе не возникает, ведь это был единственный раз в жизни, когда Уэнсдей поступала так, как стоило поступить — правильно. Уэнсдей впервые почувствовала что-то исключительно трепетное, и это совершенно точно стоило любых жертв. На глаза наворачиваются слезы, но Лариса берёт себя в руки, а после и чёртову лопату, спустя несколько попыток прицелиться, вырубает Мэрилин. Никто не должен был сегодня пострадать по её вине. Никто не должен был, но пострадал. И далеко не только по вине Мэрилин. Уэнсдей сделала бы это быстрее, у Уэнсдей был идеально выверенный план, который Лариса собственными руками разрушила. Падая на колени рядом с девушкой, Лариса смотрит в её пустые широко распахнутые глаза, ещё более безжизненные, чем обычно. Лариса мягко гладит Уэнсдей по спутавшимся волосам, обхватывает ладонями её лицо и сильно прижимает к себе, содрогаясь от очередной волны солёной горечи, подступающей к горлу. Лариса хаотично разбрасывает по холодной коже поцелуи, баюкает Уэнсдей, словно это не она сама нуждается в успокоении, и просит небеса лишь об одном: чтобы всё как-нибудь обошлось. Лариса чувствует, как слезы бегут по её щекам и разъедают концентратом неисцелимые борозды где-то в глубине души. Лариса чувствует, что вина и стыд переполняют её, не давая возможности искать оправданий идиотским поступкам. Лариса чувствует боль, которую без раздумий приняла на себя Уэнсдей, не жалея ничуть о принятом решении. Лариса чувствует, что в чём-то Уэнсдей оказывается мудрее, взрослее и решительнее — именно поэтому теперь сложившись в три погибели, приходится сталкиваться с тем, чего хотелось бы больше всего избежать. Лариса неожиданно понимает, насколько ошибалась в своих мыслях относительно Уэнсдей, и осознаёт: никто не смог бы ради неё не воздвигнуть словесный храм подношений, а действительно сделать что-то, пусть даже незначительное. Лариса испытывает большие угрызения совести за бывший страх находиться рядом с Уэнсдей, притягивающей неприятности на «ура», ведь места наиболее безопасного, чем рядом с этой маленькой сумасшедшей девчонкой, в мире ещё не существовало. Ни разу Уэнсдей не позволяла Ларисе действительно участвовать в чём-то, что хоть как-то подвергало её опасности, а теперь доверилась, и всё вышло абсолютно ужасно и болезненно. Лариса целует Уэнсдей, зная, что это самая правильно-неправильная вещь в её сомнительно нравственной жизни. Уэнсдей не сможет дать тепла, потому что её маленькие руки всегда до ужасающего холодные, не обеспечит надёжности, потому что живёт одним днем, и вряд ли предоставит Ларисе самую стабильную жизнь. Но Уэнсдей сделала бы всё, что в её силах, чтобы Лариса продолжала улыбаться и жить, пребывая в совершенной безопасности, даже если для этого пришлось бы убить или — о Боги, эти невыносимые слезы вновь застилают глаза тугой пеленой — умереть. Лариса совершенно не хочет, чтобы их первый поцелуй был таким — с привкусом вселенской печали и отдалёнными нотками вины. Ещё больше Лариса теперь не хочет, чтобы этот поцелуй для них был последним. Не получить ответа тяжелее, чем казалось. Лариса забыла, что диснеевские сказки куда добрее жизни, и лишь поэтому там все просыпаются от искренней любви и ошеломляющей силы чувств. Лариса забыла, что она не героиня чертовой детской книжки, и все происходящее вокруг не обязательно должно быть радостным и приятным. Лариса забыла как дышать, когда Уэнсдей едва ощутимо сжала её расслабленную руку своей.