Иммунология и немного мотоциклов

— О'Брайан? — Да, я здесь, Сент-Джон. Их конечности липкие и окоченевшие, их объятия неполноценные и неуклюжие, их ног, голов и туловищ больше, чем можно сосчитать на остывающей истоптанной земле, которая отморозила бы лейтенанту внутренние органы, если бы его уже не согревало медленно умирающее тело. И одно живое. Железный прут фиксирует грудную клетку прямо над ними, уходя опорой в грязь у лейтенанта подмышкой, и пока его пустая голова двигается, чтобы прижаться к соседней, вверху, вокруг нависающих над ними огромных плеч зараженного в красивой и безмятежной гармонии, объятой пламенем догорающего вертолета, сияют полуночные звезды. Защитный комбинезон лейтенанта помят и уже совсем не бел, но он держится отлично. Кровь капает на него и спокойно стекает. Кровью покрыт пулемет, смятым забытым одеялом брошенный у них в ногах, кровь блестит на гильзах, траве и камнях, на том, что осталось после гранат и, сворачиваясь, впитывается в козырек потерянной кепки, на которую никто не обращает внимания. — Зараженная особь homo sapiens mutans musculas, — говорит О'Брайан. — А это cerebellum mutas, его мозжечок. Черный палец О'Брайана трясется так, что непонятно, куда он хочет показать, но каким-то образом у Дикона получается. Поднявшийся ветер осторожно продувает раскрывшийся лопнувший череп. Остатки мозговых волокон, тканей и кожи мягко, по-водному грациозно покачиваются, как выскользнувшие из-за уха женские волосы. — А здесь arcus superciliaris, — голос лейтенанта дрожит. — Возле полярной звезды. Мысль о том, что он не сможет вытереть щеки и виски, которые начнут чесаться, когда слезы немного подсохнут, проносится мимо, и разозлиться на нее у него не выходит. Стресс, успокаивает себя О'Брайан. Естественная реакция центральной нервной системы, думает он, глядя в разорванный рот последнего за двадцать три года «живого» организма, которого такой характеристики лишил, последнего, но не первого. В густой многоликой тени оторванные пальцы мародеров, женщин и мужчин, складываются в напоминающие жесты приветствий. Он стрелял в них до тех пор, пока не закончились патроны — к тому времени внутри него стало так же темно, как было снаружи, и он уже не видел, что делает. — Круто, — отвечает Дикон. Нечто в звучании его голоса выглядит как улыбка, большая, как родительский дом, в которой О'Брайан хочет проснуться, когда придет его время. — Круто, — повторяет он, а потом они оба тихо смеются. Когда он поворачивается, чтобы наконец-то увидеть мокрые от крови жилетку и бороду, грязь, налипшую на локти, колени и спину, и не выпущенный из руки дробовик, стекло его шлема почти сталкивается с разбитым носом Дикона. На его уставшем лице нет эмоций, но они есть в выражении глаз, и О'Брайану кажется, что он никогда в жизни не видел ничего похожего — не видел и уже вряд ли когда-нибудь сможет. Как у нас получилось, хочет спросить он. Неужели это действительно сделал я? — Эй. О'Брайан отвлекается, испытывая странное ощущение присутствия — Дикон был рядом все это время, но по-настоящему и целиком он ощущает его только сейчас. Мысль обрушивается на него со смятением и первобытным ужасом естественности: у голоса есть тяжелый, твердый и теплый носитель, которого можно, действительно можно потрогать, если ты получил на это разрешение. — Все закончилось. Дикон просто смотрит. Свежие капли крови катятся по его щеке к уху, привычные на своем месте, как будто делали так всегда — для такого человека в сложившейся ситуации нет ничего необычного. — Теперь мы будем в порядке. Дикон спокоен, как бывают спокойны крепкие парни, которые знают, о чем говорят, но О'Брайан понимает, что это забота и жалость старшего товарища, однажды увидевшего смерть достаточно близко, чтобы не сказать тебе правду. Он понимает, что в двух черных пропастях на лице Дикона было светло благодаря той женщине, но с ее уходом опустилась тьма, и война в них уже не закончится. — Ты молодец, — говорит ему Дикон. Лейтенант полагает, что адреналин сильно переигрывает с осязаемостью, привнося в восприятие разнообразие, которым вряд ли можно распорядиться адекватно. Как если бы у взгляда был вес и у слуха был вкус. Пытаясь пошевелить ногами и левой рукой, он думает, что становится холоднее, и что лучшего момента у них не будет. Вдалеке подвижную лесную тишину прорезает гул вертолетов. Они придут на место крушения, заберут его удостоверение и собранные образцы, из-за которых все и случилось, и с ужасом осмотрят остатки орды и оборудования, а к утру гибель его отряда превратится в две папки печатных страниц, в ничего не значащую историю. — Сними мой шлем, — просит он. Дикон моргает. О'Брайан ждет удивленных очевидных вопросов, но тот не подыгрывает. Многогранно пахнущий воздух касается его влажной горячей кожи, а пробежавшее по лицу Дикона напряжение заставляет опять рассмеяться. О'Брайан путает горе, ужас и сожаление с тем, чего так и не дождался во время их коротких непонятных отношений, ощущая себя стоящим на вершине мира, взявшим то, до чего так долго не мог дотянуться. — Ну привет, — улыбается Дикон. — Послушай, Сент-Джон, мне надо тебе сказать... — О'Брайан. «Я знаю», думает Дикон, не чувствуя своих раздавленных внутренностей, не чувствуя ничего ниже шеи, даже мускулистой руки зараженного, глубоко погруженной себе в живот, догадываясь, что не сможет сказать вслух простую вещь, которую много раз говорил в прежние времена и которую должен был сказать сразу. «Я знаю и не смогу тебе этого дать». Дикон говорит, но его лицо расслабляется и обвисает, а губы перестают двигаться. «Я познакомлю тебя с ней, и скоро придет Бухарь, и все будет отлично». — Да, — отвечает О'Брайан тишине, глядя на собственную грудь и наконец-то осознавая, что металлический прут под его рукой на самом деле не один, и что находятся они гораздо ближе, в его легких и желудке и еще, вероятнее всего, в позвоночнике. — Да, — улыбается он.