Раненые птицы

Знакомая — уже родная — перекошенная дверца невозможно старой, но ещё крепкой на вид калитки с толстой деревянной узорчато вырезанной ручкой, которую изрядно изъела чёрная плесень. Пижма — единственное яркое пятно на смазанном серо-пасмурном безликом фоне щербатого, покосившегося забора. Потом она посадит ещё пару кустиков, только уже вдоль тропинки. Да, точно, нужно только найти ещё... Микаса вспомнила, как красивы ярко-жёлтые капли соцветий летом, словно это и не цветы вовсе, а маленькие крупицы упавшего на землю солнца. Ещё есть тысячелистник, полевая горчица, лютики, горечавка, ландыши, лён, колокольчики, ромашки и одуванчики, бесконечно много одуванчиков. Микасе хотелось собрать их все, тысячи и тысячи цветов со всего мира, и усадить ими весь двор и поле за ним, чтобы смотреть и видеть бескрайнее море белого, синего, жёлтого, нежно-фиолетового, пурпурного и красного. Видеть все цвета, которые только может сотворить для них природа, и жить, и дышать, и чувствовать... Она толкнула калитку, та поддалась, но почти сразу увязла в сырой земле. Чтобы открыть её полностью, нужно было со всей силы упереться, приподнять её за ручку и только после этого откинуть в сторону, но сейчас Микасе было достаточно и небольшого зазора. Она быстро юркнула в образовавшуюся щель и прикрыла дверь, стараясь как можно меньше шуметь. В одной руке она держала тряпичную сумку, довольно тяжёлую и безобразно раздувшуюся. А другую руку прижимала к груди, удерживая тёплую кофту туго запахнутой. Осенний ветер укусил её за щёки, которые и без того пылали, отбросил волосы с лица и заставил невольно сощуриться на долю мгновения. Пальцы её покраснели от сырого холодна, но Микаса совершенно не замечала неприятного покалывания. Она слабо улыбнулась, открывая дверь дома. Её дома. Места, куда она хотела возвращаться. Места странного, словно оно не принадлежало реальному миру, словно было чем-то на грани бытия и небытия. Места, где, казалось, останавливалось время и ей становилось лучше. Намного лучше. Петли не заскрипели, на удивление, поддались с лёгкостью. Пахло маслом и сосновой смолой. Она скинула сапоги и прошлась по большому тёплому ковру — нашла его вчера в маленькой пристройке, куда вход был с заднего двора. Старый, потрепанный, погрызенный мышами, молью и временем, теперь он тоже стал нужным. Густой аромат душицы и мяты приятно согрел её, закутал в тёплое пуховое одеяло изнутри, наполнил до краёв, даже не вспомнив, что она уже давно безнадёжно пуста. Леви сидел за столом. Костыли небрежно лежали на полу, по всей видимости, он и не заметил, как они упали. А, может быть, просто не хотел замечать. Он склонился над столом и вытачивал какую-то деталь для комода, Микаса так и не запомнила, как она называется. Казалось, Леви не сменил положения за все эти несколько часов её отсутствия. Но её не проведёшь: угол ковра подогнут, в печке стреляют недавно подкинутые дрова, из заварника валит пар, а на углу железной печной плиты стоит кастрюля. К тому же петли двери смазаны. Микаса опустила сумку на ковёр, подошла, наклонилась, обняла за плечо, уткнулась в его затылок и вдохнула. — Выходил из дома, — укоризненно сказал она. — Выходил и пытаешься меня обмануть. — Не пытаюсь, просто надеялся, что не заметишь, — Леви продолжал шлифовать длинную прямоугольную деталь с углублением мягкими быстрыми движениями. Микаса прижалась губами к его волосам, в которых жили капельки осеннего тумана, и отпустила. Она всё ещё держала у груди руку. Села за стол напротив Леви. Он окинул её мимолётным взглядом, не отвлекаясь от работы. Микасе нравилось видеть его занятым: тогда он казался не таким безнадёжно потерянным, он забывал, что калека, и переставал думать о собственной бесполезности. Откуда Микаса знала его мысли? Она не знала — просто чувствовала: ей не нужны были слова для понимания того, что творится у него на душе, ведь у неё творилось то же самое. Он не задал вопроса, просто ждал, пока она сама начнёт говорить. Микаса накрыла одной рукой вторую, опустила взгляд на грудь и теперь была похожа на молящуюся. — Я... — она осеклась, из-под вязаной кофты раздался приглушённый писк. Показалось одно рыжее ушко, потом второе, розовый носик и длинные прозрачные усы. Микаса вынула котёнка из-за пазухи. Он был крошечный — полностью умещался на её ладони. Дрожал большой головой и беспомощно мотылялся из стороны в сторону. — Это девочка, — сказала Микаса, ласково наблюдая за крохотным тёплым комочком. — Сначала я хотела взять котёнка, чтобы он ловил мышей, но она показалась мне такой одинокой и беззащитной, что я не удержалась. Вряд ли она сможет ловить мышей. Прости. Микаса виновато улыбнулась. У кошечки не было одного глаза, вместо него сросшиеся веки неприятно очерчивали горизонтальную полоску. От хвоста же остался лишь обрубок. Может, она уже родилась такой, а может, кто отгрыз. Больше она не издала ни звука, только опасливо принюхивалась. — Солнце. — Мм? — подняла на него глаза Микаса. — Назовём её Солнце. — Хорошо, — с готовностью согласилась она. — Наше маленькое Солнце. Солнце спала на кровати, в самом углу, прижавшись к буграм подушек. Монотонное шуршание наждачки, глухие стуки ветра о стёкла, шум огня и мышиная возня где-то на чердаке, по углам, в закрытых на зиму комнатах придавали серому дню спокойствие ночи. Микаса улыбалась сама себе. А, возможно, и не себе, — ему. Единственное, что беспокоило её, — его кашель, который время от времени разбивал иллюзию, что всё может быть хорошо. — Когда я жил там, — Леви нахмурился и замолчал на пару мгновений, — под землёй... Одно время состоял в шайке беспризорных мальчишек. Мы валандались по городу, воровали еду или мыло в цирюльне: его можно было обменять на медяк у старьёвщика. У нас было место, в старой бесхозной части, где мы ночевали, обычно скучившись, потому что так теплее. «Замок Гамена», как его называли. Обычный прогнивший сарай. — Он задумчиво и мрачно усмехнулся. — Однажды один мальчишка притащил котёнка. Чёрт его знает, откуда он его достал, только тот был такой яркий, рыжий, почти оранжевый. Яркое пятно в темноте подземелья. Так он стал нашим... символом? Всегда возвращался туда, даже как-то принёс мышь и положил передо мной. Взглядом сказал: ешь, тебе нужнее. Не знаю, это ли на самом деле он имел в виду, но я так почувствовал. Мы назвали его Солнцем. Из нас никто никогда не видел настоящее солнце. Но по описанию всё сходилось. Яркое, оранжевое и тёплое. Глупо, конечно, но это помогало. Становилось легче. Знаешь, когда беспризорников Подземного города забрали в приюты на поверхности, все думали, что они не умеют улыбаться. Умеют. Просто никогда не делают этого при чужих, особенно взрослых. Я знаю. — Значит, я тебе не чужая и взрослой ты меня не считаешь. — Но и я уже не ребёнок, — Леви отвлёкся от работы, и их глаза встретились, он улыбнулся. — Правда? — Надеюсь. Микаса помолчала, задумалась. — Завтра приготовлю медовый пирог, — сказала она, вытирая чистую тарелку махровым полотенцем. — Но пряжу я не нашла. Мне кажется, что скоро вовсе ничего не будут продавать. — Почему? — Людей было так мало... Они напуганы, сломлены, растеряны. Никто не улыбался, Леви, никто. Шепчутся о предстоящей голодной зиме. Солдаты что-то считают, ищут, записывают. Неужели теперь, когда всё кончилось, мы умрём от голода? — Не умрём, — сказал Леви. — Но дела и правда в заднице. За стенами разруха от прошедших колоссальных, а в Митрасе — из-за нападения Марли. Целый мир — одни руины. А сейчас — осень. Но одну зиму можно протянуть. Тем более, я уверен, что Армин что-нибудь уже придумал. Всё самое страшное позади, Микаса. Остались лишь небольшие трудности. — Да, небольшие трудности, — повторила она шёпотом. В дверь постучали. Они обернулись одновременно. Микаса застыла с тарелкой, а Леви сжал деревяшку. Первая мысль была не открывать, но стук настойчиво и грубо бил по ушам, нагло отказываясь перестать. Кому могло от них что-то понадобиться? Микаса открыла. На пороге стояла женщина средних лет, плотного телосложения, с усталым, простым, но дружелюбным лицом. Она её узнала. Это та, у которой Микаса покупала молоко. Она поздоровалась и протянула Микасе полный до краёв бидон. Оказалось, это просто дань гостеприимству. Конечно, маленькая деревушка — здесь все всех знают. И, конечно, хотят знать всё о тех, кто почему-то здесь поселился. Микаса пригласила женщину за стол, хотя, конечно, ей в последнюю очередь хотелось разрешать нарушить тишину её и без того хрупкого мира. Но она пересилила себя. Леви не приятно, когда она ведёт себя грубо с другими. Можно немного и потерпеть. Незваная гостья оказалась женщиной, на удивление, приятной, хоть и чересчур словоохотливой. Рассказала о семье, которой принадлежал этот дом. Она тогда была совсем девчонкой, но хорошо помнила — здесь жил плотник. Не удивительно, что в той кладовой нашлись инструменты. Правда, потом случилась беда. Разбушевалась холера и забрала всю семью, одного за другим. А когда плотник похоронил всех детей, жену и мать, то погиб сам, и, быть может, вовсе не от холеры. Вещи растащили бродяги и соседи, поэтому здесь и было так пусто. Но в её болтливости были и плюсы: увлечённая собственными рассказами, она ничего не спросила про них. Микаса была этим довольна, ведь непременно бы нагрубила, засунь та свой нос в их дела. Леви всё это время продолжал скрупулёзно вытачивать деталь, не обращая внимания на надоедливую гостью. Но наступил момент затишья, который неизбежно обернулся вопросом. — А это твой отец? — спросила та с наивной простотой. Микаса поперхнулась, заметив едва уловимую улыбку на его лице. За неё ответил Леви, не поднимая взгляда: — Нет, она моя внучка. — Да? — удивилась женщина. — Вы очень хорошо выглядите. Наверное, вы городские, да? Городские всегда выглядят моложе наших. Точно. — Да, я ещё слежу за собой. Спорт и всё такое... — продолжал Леви серьёзно и невозмутимо. Микасе пришлось потупить взгляд и скрыть за приставленной ко лбу ладонью широкую улыбку и едва сдерживаемый смех. Она отставила чашку подальше — боялась опрокинуть. — Понимаю. Эх, вот бы мой муж так за собой следил, — с прямой деревенской досадой произнесла женщина и сразу же спохватилась, попрощалась и ушла. На улице смеркалось. Только за ней хлопнула дверь, как Микаса захохотала. — Внучка? — произнесла она сквозь слёзы. — Боже мой, да она ведь поверила! Леви, что о нас теперь люди будут говорить? — Мне всё равно, — он наконец взглянул на неё. — Главное, что ты смеёшься. Он глядел мягко, печально и с такой странной любовью, что граничит с невыносимой тоской. Она ласково улыбнулась и взяла его за руку. Вечером Леви отложил работу и лёг. Спина безбожно ныла, а колено жутко болело. Грудь разрывал кашель, а безрезультатные попытки сдержать его только усугубляли положение, усиливая боль. Не стоило ему выходить на улицу. Микаса беспокоится, что если он так часто будет тревожить травму, то станет только хуже, но Леви знал: если перестанет — совсем не сможет ходить. Матрас прогнулся под его весом, и котёнок, которым мирно спал, свернувшись маленьким рыжим клубочком, провалился в образовавшуюся расщелину между его боком и одеялом. Он проснулся и поднялся на неустойчивых, дрожащих лапках с белыми перчатками. Леви смотрел, как кошечка пыталась выбраться из западни, цепкие коготки впивались в одеяло, но она срывалась, выпрямлялась и снова пыталась вылезти. В конце концов она переменила тактику и взобралась к Леви на грудь. Сидела так, тряслась от чего-то. Он аккуратно, полусогнутым указательным пальцем провёл по её макушке между ушами и совсем слабо улыбнулся. Микаса сидела на ковре у очага и распускала свой тёплый свитер. Петли поддавались с приятным подмигивающим напряжением. Она намотала уже приличный клубок. — Что ты делаешь? — Добываю пряжу. Леви не стал её останавливать, сейчас Микаса была счастлива, возможно, в первый раз за многие-многие месяцы. — Налить чай? — она отвлеклась от своего занятия и повернула к нему голову, ожидая ответ. — Да, можно. Микаса поднялась, подошла к столу, плеснула ароматный отвар в кружки, кружка Леви была с зубчатым сколом у ручки. Он не захотел меняться. Сказал, что так она нравится ему даже больше. Совсем ребёнок. Она поставила стул напротив кровати, а на него чашки. Солнце, свернувшись тугим клубком, мурчала у него на груди. — Ты ей нравишься, — Микаса прищурила глаза. Она была красива, особенно сейчас, в оранжевом приглушённом свете восковой свечи, которая догорала на комоде в маленьком треснутом блюдце. — Правда? — он бережно переместил котёнка на кровать. Микаса помогла ему сесть. — Ещё бы. Она устроилась у его ног, опершись щекой о бедро. Закрыла глаза. Леви провёл пятернёй по её волосам, будто расчёсывая. Микаса взяла кружку, поставила на колени, сразу согрелась. — Где ты нашёл мяту? И ещё что-то... Что ты сюда добавил? — Душицу, — сказал он, всё так же поглаживая-расчёсывая её волосы. — Рядом, у самых ступеней. Уже пожухшие, но всё равно годятся. — Пожалуйста, не выходи больше один, ладно? Леви не ответил. — Я боюсь, что ты можешь упасть, а я приду слишком поздно. Вновь молчание. — Леви... — У тебя жар. — Что? — Микаса, ты заболела. — Я никогда не болею, — губы её дрогнули, она сильнее прижалась к нему. — Как ты себя чувствуешь? Она молчала, будто уснула. Но потом произнесла: — Хорошо, мне очень хорошо... За окном пела природа: ветер, редкие птицы, сверчки. Угли потухли. Микаса поворошила в печке и закрыла задвижку. Теперь у них тепло. Пахло сосновыми мокрыми опилками. Она устроила Солнце в деревянном низком ящике, который наполнила ветошью и прикрыла чистым мягким полотенцем. Легла на свою половину. Леви отвернулся. Он находился от неё так далеко, словно вжался в стену. Вышла луна. Это было понятно по призрачно серебряному свету, сочившемуся в остатки потрескавшихся окон. Дом окрасился серым, холодным, чарующе-бесцветным. Микаса покачнулась, схватилась за грядушку кровати и тяжело опустилась, легла. Голова гудела, глаза жгло, кожа покрылась мурашками. Уснуть не получалось, как и сосредоточиться. Она была словно в вязком плену густой дымки. Микаса ворочалась. Подушка намокла от пота. Ей было невыносимо душно, не хватало воздуха, но вместе с тем холодно, очень холодно. — Леви, — прошептала она тихо, срываясь на стон. — Что такое? — он повернулся, она почувствовала, как поворачивался. — Мне страшно. — Кошмар? — Нет. — Что тогда? — Холодно. Очень, очень холодно. Я будто горю. Я боюсь сгореть, Леви. Боюсь, что сожгу дом, тебя. Я... — Снимай ночнушку, — перебил её Леви. Микаса сняла, теперь она ещё сильнее ощущала жар собственного тела, прикасаясь ледяными, будто омертвевшими ладонями в груди. Леви снял рубашку, привлёк Микасу к себе, крепко обнял. На глаза её навернулись слёзы. Горячие, обжигающие щёки слёзы, будто то была вовсе не вода, а горячий воск, и сама она — просто дотлевающий огарок свечки. — Леви... ты холодный. Совсем холодный. Или я горячая. Ужасно горячая. Что если я сгорю? Совсем сгорю? Дотла? — Тогда мы сгорим вместе. Она ощущала его ровное, спокойное дыхание на своей щеке. Микаса всхлипнула. — Потерпи. Скоро станет тепло. Ты просто заболела. — Так же, как все в этом доме? — она сильнее прижалась к нему, вся съёжилась, словно уменьшилась. — Я умру? Умру? Сейчас? Леви... я не хочу умирать, не хочу... — Ты не умрёшь, — он сказал это так уверено, что она ему поверила, успокоилась, расслабилась, хотя всё ещё дрожала то ли от озноба, то ли от страха. — Правда? — Правда. — Обещаешь? — Обещаю. — Леви? — Мм?.. — Мне немного... немного теплее. — Вот видишь. Ты потеешь, это хорошо. Всё будет хорошо. — Я люблю тебя. Очень, очень тебя люблю. — Я тоже тебя люблю, девочка. Спи. Он чувствовал, как она зажмурилась и горячие слёзы, словно капли кипятка, скользнули по его груди. Леви поцеловал её взмокший лоб и прижался к нему щекой. Микасу лихорадило. Мелкая, но при этом такая ощутимая дрожь, частое поверхностное дыхание и горячая, просто пылающая, кожа. Он надеялся, что это обычная простуда и к утру ей станет лучше. Он очень на это надеялся.