Твои глаза, как океан...

Лёша вмиг понимает все, что только что произошло. Он смотрит ошарашенно в открытый чат с Денисом, бегает глазами по экрану и устремляет взгляд на маленький пиксельный карандашик, что быстро двигался, обозначая, что Коломиец еще что-то печатает. Но Хесусу, кажется, вообще теперь не хочется об этом думать. Он, похоже, проиграл эту войну с Антоном. Казалось, что все это было с самого начала спланировано. Казалось, что самозванец все это сделал специально, чтобы лишить Губанова всего. Лишить его девушки (что не вышло), лишить его любимого друга. Сейчас, возможно, его уже и нет. И больше Хес не услышит этот нежный голосок, не потрогает эти мягкие щечки и не обнимет хрупкое тельце, приговария, что все будет хорошо. Он проебался. Он жестко проебался. Абсолютно во всем. Вова остался один и что-то мог с собой сделать. Семенюк не отвечал на сообщения Дениса два дня подряд. Вова не выходил из своей квартиры все это время. А вдруг уже нет Вовы? ㅡ Черт, Аля, ㅡ тихо и дрожаще произносит Губанов, своими зрачками, что вмиг сузились до атомных размеров, устремляя на нее свой шокированный взгляд. ㅡ Прости, я потом все объясню. Я должен бежать. Он бросает на нее прощальный разбитый взор, а потом срывается с места, спотыкаясь и скользя по мокрому холодному асфальту. Ему уже плевать на то, как он бежит и с какой скоростью, какие правила дорожного движения нарушает. Лёша не садится в общественный транспорт. Ему не до этого. Хесус бежит прямо так, плюя на то, что надо было преодолеть еще несколько больших московских кварталов. Люди оглядываются на парня, когда он в них впопыхах чуть ли не врезается. Дыхания просто не хватает, но, думаете, Лёша обращает на это особое внимание? Он еще сможет дышать, а его родной человечек больше не сможет. Губанов никогда не отличался излишней заботой. Он никогда не дарил каких-то особенных подарков, ласк и других вещей. Но сейчас его сердце обливалось кровью из-за того, что сейчас может вообще произойти. Вскоре парень оказывается в знакомом подъезде, в котором как на зло сегодня сломался старенький обветшалый лифт. Теперь Хесу пришлось сквозь злость и ужас бежать по лестнице на шестой этаж, пока рука не начинает барабанить по железной двери в квартиру. Но было заперто. Господи. ㅡ Блять! ㅡ кричит разрывно Лёша, буквально чуть ли не разбивая бедный проход, пока не соображает выбить ее ногой.    Ему страшно. Ему до безумия страшно у ужасно наблюдать то, что он сейчас может увидеть и рассмотреть поближе. Неужели это все стоило того, что они сейчас со Вовчиком переживают? Неужели, блять, Лёше так трудно было просто подумать и понять, что этот милый паренёк не мог кого-то изнасиловать из-за простой ревности? Разве Вова вообще мог испытывать это чувство?    — Вова, блять! — Лёша со всех ног бежит через разбитый им проход в комнату к соседу. Мрачная атмосфера в потемневшей вмиг квартире заставила Хеса чуть ли не повернуться обратно. Но пути назад не было, Вова был в сто раз важнее каких-то страхов и загонов.    Вокруг пусто и тихо, это заставляет звукам в ушах намного усилиться и заставить обычного человека придумывать разные страшные рисунки и фрагменты в мозгу. Но Губанов бежит настолько быстро, насколько может. Он боится. Боится за Семенюка, будто боится за свою жизнь, и не перестанет, потому что как ни странно и не аморально бы это звучало, для него сейчас нет человека дороже.    Лёша забегает в комнату, совсем неосвещенную. Занавески тихо колышатся от небольшого ветерка из окна, раскрытого на форточку. Зеркало, которое Братишкин кое-как залотал, все также стояло на месте и отражало всю картину в спальне. А на постели напротив него мирно лежит почти что бездыханное тело Вовы.    Вокруг разбросаны разные таблетки, а одна упаковка находится в ладошке бледного и притихшего парня. Его губы посинели от какого-то холода (или банального приближения к смерти), тело совсем исхудало за два дня, тяжелые веки такого же цвета, как и губки, были закрыты. Хес в ужасе раскрывает рот и бежит к Вове, осматривая его и откидывая все содержимое его ладони в сторону.    Господи. Боже мой. Блять. Как так произошло? Как Губанов мог быть настолько слеп? Как он мог так убить человека?    Хес берет его холодную ручку в свою, отдавая все тепло, что у него осталось. Семенюк был неподвижен, будто бы просто спал. Но это было не так. Этот малыш, кажется, больше никогда не проснется. Никогда. Никогда…    Впервые за все время Лёша заплакал. Заплакал как ребенок над тельцем Братишкина, которое находится в еле живом состоянии. Он дышал. Он дышал, но умирал, и с каждой секундой смерть подходила все быстрее и быстрее, покушаясь грозно на жизнь парня. Вова хотел совершить самоубийство, но видимо вырубился раньше, чем подействовали таблетки. Вова хотел самоубиться. Вова… Вова чуть сейчас не умер. Что бы было, если Губанов пришел намного позже и так и не понял ничего?    Лёшка в шоке прижимает одной рукой к себе Семенюка, роняя еще больше горьких крупных слез, всхлипывая и задыхаясь от истерики, что быстро подкатила к горлу, ведь он наконец понял, что сделал; другой он судорожно набирает номер скорой. Сейчас он забыл буквально все, его голос все твердил это «Вова». Потому что Семенюк был для него родным солнышком. И он всегда… И он всегда хотел быть с ним рядом.    Лёша снова хотел обнимать этого бедного соседа, хотел шептать ему, что все будет хорошо, ходить с ним гулять и слушать его чудесную музыку. Хотел… Что? Как это? Это же…    — Прошу… Прошу тебя, не уходи от меня… Я такой долбоеб, Вова, я такой проебщик хуев… — Губанов немного отмыкает и смотрит в его обездвиженное лицо, гладя по щеке. Он не видит этих красивых голубых глаз, в которых можно было разглядеть настоящий Тихий океан с множеством прекрасных дельфинчиков и ракушек. Они закрыты, и это так невыносимо… До безумия невыносимо.    Хес на подсознании и бесконечных эмоциях аккуратно прикасается губами к его носику, чтобы почувствовать хоть чуточку тепла, хоть чуточку того Вовчика. Но ничего. Он холоден как лед. Слезы падают прямо на славкино пустое личико, сосед стирает их своим большим пальцем и всматривается. Хочет снова, чтобы Вова светился. Хочет увидеть его прекрасные пухлые губы, сложенные в правильной улыбке, что отдавало всеми лучами солнца.    — Дождись скорой, прошу… И прости меня… — выдыхает. — Пусть то, что я сейчас сделаю, останется между нами… пожалуйста…    Лёша не выдерживает. Чувства и нахлынувшая истерика дают о себе знать. Но Хес ни о чем не жалел. Честно.    В безысходности Губанов мягко касается губ Братишкина, зная, что сейчас изменяет девушке. Это просто поцелуй, просто Хесу нужна поддержка.    Он, кажется, действительно поцеловал Вову. Он просто прижался к его холодным устам, пытался отдать все свое оставшееся тепло парню, обнимал его и молился всем существующим богам, чтобы этот мальчик снова открыл свои большие и добрые глаза.    Лёша любил Вову. Возможно не так, как все остальные привыкли воспринимать это слово, но он его любил. Дорожил им. Всегда готов был быть рядом. И Лёша также приготовился сам себя избить за то, что посмел бросить Семенюка на произвол судьбы.    Хес пытается передать свой воздух, пытается пробудить его подобно принцу. Но они не в сказке. Но Лёша слепо верил, что это поможет. Скорая приедет с минуты на минуту.    Но кое-что Губанов не заметил и забыл.    Он не понимал, что никогда не целовал также мягко, чувственно, со страданиями и горечью свою девушку.    'Никогда.'