Где мимозы объясняются в любви

Взволнованный и расстроенный после отъезда Дюваля, Эрнест не стал принимать на ночь лекарство, дурно спал и поднялся с постели, когда ещё не было и пяти. Он проработал все утро, отказался от завтрака, а на обед ограничился куском деревенского хлеба и гроздью винограда. Картина поглощала его внимание, отвлекала от навязчивых мыслей и укоров совести, но одновременно требовала полностью отдаться ей, подобно властной любовнице. И на холст ложились образы, не слишком похожие на портрет дочки греческого коммерсанта и сластолюбивого стареющего аристократа… Это было совсем не то, что хотел видеть Шаффхаузен, но Эрнест находился теперь во власти тех сил, перед которыми должны были склониться все земные авторитеты. Он должен, должен был произвести на свет мучившее его чудовище, выпустить его из недр души, заключить в пространство холста и рамки, чтобы оно не пожрало его самого и весь остальной мир. Визит доктора в оранжерею во время сиесты был ожидаем, но у художника так и не нашлось времени как следует подготовиться к разговору. Он только снял насквозь промокшую от пота рубашку, ополоснулся до пояса под поливочным душем, и застегнул ремень на джинсах, чтобы не выглядеть совсем уж вызывающе. И с неудовольствием поймал себя на том, что прислушивается к шагам в коридоре, как ученик в ожидании строгого, но уважаемого учителя. Шаффхаузен вошел, как всегда, подтянутый, моложавый, на рубашке — ни пятнышка, на брюках — ни одной лишней складки, в одной руке портсигар, в другой — коробка с кормом для его ненаглядного какаду, который со вчерашнего дня успел прокусить Эрнесту палец, выдернуть клок волос и оставить «автограф» на одном из эскизов. — Здравствуйте, доктор, — вежливо поздоровался молодой человек. — Зашли проверить, как продвигается семейный портрет? Должен вас огорчить: на эту тему у меня хронический творческий нестояк. Но это не значит, что я сидел без дела… Как-никак, я должен вам шестьсот франков, и отработаю их, будьте уверены. — Ммм… Вы решили переключиться на рисование химер вашего бессознательного? Что ж, только приветствую. — Шаффхаузен разглядывал эскизы, распределенные по всем плоскостям, доступным для просушки. Густой запах водорастворимых красок, какими обычно пользуются дети, окутал его вместе с водными испарениями, и доктор подумал, что для экспериментов с маслом оранжерея будет явно не самым подходящим помещением. — Хотел бы я, чтобы все это было только химерами… — вздохнул Эрнест и, взяв лоскут ткани, принялся вытирать влажные руки. — Боюсь, что стать таким же модным художником, как Дали или Уорхол, мне не светит, да я к этому и не стремлюсь, признаться… Мой кумир — Пикассо, но его гений недостижим, как Млечный путь. — Как знать, может, когда вы станете так же знамениты, как нынешние известные художники-абстракционисты и экспрессионисты, вот эти ваши эскизы спасут мою клинику от разорения, а? — он оторвался от созерцания некой фантасмагории, больше всего напомнившей ему пир каннибалов. Пройдя к попугаю, радостно закачавшемуся на прутьях большой клетки и что-то заваракавшему по-филлипински, доктор ограничил общение с птицей тем, что высыпал ей корм и понаблюдал за ритуальным поеданием лакомых кусочков. Потом он вернул своё внимание Эрнесту: — Скажите, что вас, как мужчину, может заставить сдержать обещание? И что вынудит нарушить его? Эрнест с детским любопытством смотрел, как Шаффхаузен кормит какаду, жалея, что не удостоился от попугая такой же горячей симпатии, но доктор не дал ему времени насладиться зрелищем, задав довольно тревожный и двусмысленный вопрос. — Я могу долго распространяться на эту тему, доктор… но скажу коротко. Стараюсь не давать обещаний. Но если уж что-то пообещал, обычно держу слово. При условии, что оно дано добровольно, а не вырвано у меня давлением и шантажом. Тогда я не считаю себя связанным. Может, сразу скажете, к чему вы клоните, месье? — Всего лишь любопытствую, мсье Верней. — Шаффхаузен опять повернулся к какаду и некоторое время ласково разговаривал с ним, а попугай доверчиво подставлял под почесывание затылок, изредка расправляя хохолок от удовольствия. Оторвавшись от птицы, он снова вернулся к художнику: — Стало быть, если я попрошу вас мне кое-что обещать, вы выполните просьбу? А если потребую — нарушите? Так? Эрнест сделал нетерпеливое движение рукой: — Я не люблю абстрактных предположений, месье Шаффхаузен. Все зависит от просьбы, причем высказанной просьбы, или же от требования. Принять решение можно, только когда знаешь, о чём речь. Намеки немногого стоят. Он собрал с табурета кисти и окунул их в банку с водой. — Вы здесь хозяин, доктор, и все перед вами трепещут. Но как только кот уходит из дома, мыши пляшут на полу. Таков закон жизни. — Намекаете на то, что разговаривали вчера с Дювалем, которому я настоятельно рекомендовал не общаться с вами перед отъездом? — спросил Шаффхаузен, которого развеселило сравнение про кота и мышей. Он не питал иллюзий на тему своих подчиненных, но случай с Дювалем показал, что даже в самых надежных с виду есть то, что он бессилен был предугадать. Контролировать с большей или меньшей степенью успеха можно было только слухи, но не поступки. — Разговаривал. — глаза Эрнеста смотрели настороженно и упрямо. — Но, полагаю, это не преступление. Да и провёл он здесь всего минут пять. …Минут пять, не больше. Ровно столько, сколько можно чувствовать себя в безопасности, пока неповоротливый медбрат вразвалочку дойдет до холла, возьмёт из холодильника «оранжину» и вернётся обратно. И хорошо ещё, что проклятый какаду ведет себя, как сторожевая собака — начинает бить крыльями, гнусно ругаться и качаться на своём кольце, едва кто-то подходит к дверям оранжереи. … Время несётся вперёд с бешеной скоростью, пространство вокруг наполнено гулкими звуками, каждую секунду их могут прервать. Жан судорожно цепляется за плечи Эрнеста, уткнувшись лицом в шею, жадно, как наркоман, вдыхает его запах, шепчет что-то невнятное и безрассудное. У художника хватает сил только на крепкое ответное объятие: сведенное горло не пропускает ни слова, ни вздоха. Он сам не понимает, что происходит, не знает, куда увлекает их обоих этот тёмный поток. «Пиши мне в Вену и в Цюрих, до востребования, на имя Роже Барту. Как только сможешь…» — едва слышно бормочет Жан. — «Я буду писать тебе в Ниццу, тоже до востребования. Каждый день. На имя Шарля Маркса»… Эрнест только кивает — сказать ему нечего, слова всё испортят, да и горло по-прежнему не пропускает звуков — и Жан отпускает руки, отрывает от него свое тело, как будто повязку, намертво присохшую к открытой ране… — Напрасно вы так переживаете, месье Шаффхаузен. Доктор Дюваль уважает ваши решения. — Я переживаю обосновано, мсье Верней. Я знаю, что когда мои решения уважают, их исполняют. Дюваль предпочел поступить по-своему. Что ещё он готов будет нарушить или разрушить ради неподконтрольной ему страсти? Себя самого? Свою жизнь? Своё будущее? — Шаффхаузен внимательно следил за Вернеем и видел лёгкий румянец, быстро опущенные в пол глаза и дрогнувшие непроизвольно пальцы, когда короткое воспоминание о вчерашнем визите Жана пронеслось перед его мысленным взором и снова на миг завладело воображением… — Мсье Верней, я прошу вас только об одном — прежде, чем вы втянете его в отношения, подумайте не только об удовольствии, но и о том, чем он заплатит за него… А ему придется заплатить. — Я не понимаю вас, доктор. В какие отношения я могу «втянуть» Дюваля, как вы изволили выразиться, если вы заставили его покинуть не только Антиб, но и Францию? И он послушно уехал. На этом, думаю, всё. Он забудет обо мне раньше, чем шасси его самолета коснутся посадочной полосы в Вене. Эрнест с досадой швырнул на пол тряпку. — Знаете, месье, должно быть, все это бесполезно. Я приехал сюда под впечатлением чудесного события, благодаря которому отказался от намерения убить себя, надеясь, что и прочие… прочие проблемы разрешатся столь же чудесным образом. Но теперь я понимаю, что это было только иллюзией. Моей иллюзией. Я ничего не выиграл, и только причинил кучу хлопот ни в чем не повинным людям. Подставил под удар репутацию вашей клиники, чуть было не разрушил карьеру Жана и выставил вас на шестьсот франков, не считая расходов на лекарства, бельё и питание. Всему виной мой эгоцентризм и дурацкое представление, что кому-то в мире вообще должно быть до меня дело. А с какой, собственно, стати?.. Я ничуть не лучше других. И не заслуживаю никаких привилегий. Моя бывшая невеста по-прежнему беременна от моего отца, вы по-прежнему считаете меня неисправимым педиком и психом, Дюваль мучается совестью на тему «мы оба извращенцы»… и так весь мир вертится, как сказал бы Шекспир. Раз всё так и есть, я останусь здесь на правах подсобного рабочего, до тех пор, пока не выплачу свой долг и не возмещу расходы, которые вы понесли, принимая меня, как пациента. И после этого уеду. Но лечить меня больше не надо. Я и так напичкан лекарствами, как домашняя аптечка, а вы… вы всё равно не знаете ответов на все мои вопросы. Так стоит ли напрягаться? Шаффхаузен выслушал длинную речь Эрнеста, в которой, помимо горечи и разочарования ему послышались первые взрослые фразы, фразы, которыми Эрнест Верней признавал свой собственный вклад в реальность этого мира. И неважно было, что вклад этот будто бы ушел в минус — его признание было хорошим признаком само по себе. — Поступайте, как знаете, мсье Верней. Возможно, выступая в роли вашего работодателя, а не терапевта, я сумею быть вам больше полезен. Марэ вернул вас к жизни, я помогу укорениться в ней настолько, чтобы вы смогли дальше произрастать без опоры и одобрения тех, от кого ранее ставили себя в зависимость. Вы в этой опоре не нуждаетесь, она вас только ограничивает. Потому что невозможно идти вперед, постоянно оглядываясь назад и сожалея о прошедшем или злясь на него. — доктор поднял один из рисунков — Можете похоронить здесь то своё прошлое, что так вас разочаровало, и начать жить с чистого листа, писать свою личную историю собственными красками. Вы уже наделали в жизни достаточно шагов, которые вас научили тому, как поступать. И ответы на ваши вопросы никто не отыщет лучше, чем вы. КОНЕЦ