***
Вот уже почти две недели план Шаффхаузена по восстановлению телесного и душевного здоровья молодого виконта успешно реализовывался. Весь персонал клиники следовал строгому наказу лечащего врача соблюдать в отношении Эрнеста определенные правила (в частности, не поддаваться на его словесные провокации и не спорить, не кидаться разубеждать в бессмысленности бытия). Прагматичный подход делал своё дело. Юноша исправно посещал все положенные процедуры, хорошо ел и упоённо занимался любимым делом, проводя в часовне все время между обедом и ужином, да еще и утренние часы после процедур. Трижды за двенадцать дней Шаффхаузен лично проводил с Эрнестом сеансы релаксации, приучая к мягкому трансовому погружению с помощью недирективных интервенций. Это не вызывало сопротивления у пациента, и психиатр надеялся, что вскоре станет возможно глубокое погружение, с переходом из транса в гипнотическое состояние. Следуя за Дювалем, доктор прошел из центрального здания клиники к западному крылу, где короткий арочный переход соединялся с часовней. Войдя в освященные стены, ещё недавно бывшие белыми или кое-где покрытыми старыми фресками, доктор сперва решил, что на часовню совершили налёт сатанисты или призванные ими нечистые силы. В глазах зарябило от ядовитых цветов и резких ломаных линий каких-то чудовищных абстракций в стиле модного Пикассо, жившего тут неподалеку, в Валлорисе. Проморгавшись и немного привыкнув к этой художественной абракадабре, Шаффхаузен обнаружил искаженные человеческие фигуры, перетекающие в кирпичные стены или разрывающие сами себя… Похоже, его одаренный юный подопечный пытался подражать не только Пикассо, но и эксцентричному сумасброду, сюрреалисту Дали. А вместо светлых ликов святой Вивианы и Девы Марии взгляду доктора предстали откровенные эротические сцены, от созерцания которых покраснели бы даже создатели древнеримских мозаик и греческих чернофигурных ваз. Центральную же нишу, где надлежало бы расположить фигуру воскресшего Христа, венчало изображение прекрасного молодого человека, полностью нагого, распростертого навзничь в муке агонии, с кровавой раной в области сердца — и эрегированным фаллосом… Эстет в душе Шаффхаузена вздрогнул от ужаса, верующий католик — истово перекрестился, но врач, исследующий глубины раненых душ, пришел в полный восторг! — Превосходно! Просто превосходно! — проговорил Эмиль, повнимательнее приглядевшись к некоторым фрагментам этой вакхической наскальной росписи. — Как? Вы находите это всё… превосходным? — пролепетал ординатор, поражённый реакцией своего патрона. — Но… позвольте… мне кажется, епископ не разделит вашего восторга… — Не беспокойтесь, я всё сам улажу с его преосвященством, да так, что он уйдет довольным, полагая, что самолично спас несчастного грешника от Ада. — небрежно отмахнулся Шаффхаузен. Он хорошо изучил нрав монсеньора Робера Муассе, епископа Ниццы, и понимал, чем можно польстить ему, дабы удовлетворить его пастырское тщеславие. — А где, собственно, наш живописец-абстракционист? — Принимает ванну с морской водой, как вы и приказывали… — несколько успокоенный ответом доктора, доложил Дюваль. — Превосходно! Как закончит, пригласите мсье виконта сюда. Если спросит «зачем», скажите, что я хотел бы кое-что уточнить.***
Эрнест только успел выбраться из ванны и накинуть чёрное кимоно — этот костюм, доставленный по его просьбе с отцовской виллы, вот уже несколько дней был неизменной униформой художника — когда в двери заглянул Дюваль. Ординатор всегда был корректен и вежлив, но Верней кожей чувствовал отношение людей и знал, насколько неприятен этому молодому лощёному доктору. Ещё бы — трудно было найти два столь же несхожих характера, столь же различных психологических типа. Где у Жана Дюваля были округлые поверхности и мягкие тона, там у Эрнеста были острые углы и яркие краски. Насколько Верней был взбалмошен и резок, настолько Дюваль выдержан и спокоен. Один был «левак» и анархист, другой — консерватор и буржуа, жаждущий уважения и благополучия. — Месье виконт, — вежливо проговорил Дюваль. — Доктор Шаффхаузен просит вас незамедлительно зайти к нему… эээ… то есть, в часовню, которую вы рас… расписывали. Он хочет… кое-что уточнить. — Месье Дюваль, — не менее вежливо ответил Эрнест. — Вы помните, о чём мы с вами говорили несколько дней назад? Не называйте меня каждый раз виконтом, и мне не придется каждый раз посылать вас в жопу. К доктору я и так собирался, благодарю. Он прошел совсем близко мимо Жана. Тот брезгливо посторонился, но почему-то сделал более глубокий вдох, как будто хотел получше различить можжевелово-лимонный оттенок одеколона на коже Эрнеста. От самого доктора пахло лекарствами и накрахмаленной сорочкой — скучный аромат. Пройдя уже привычным маршрутом по длинному коридору, Эрнест отворил тяжелую, окованную бронзой дверь и вошел под своды часовни. Доктор действительно был здесь — бродил вдоль стен и с немалым интересом вглядывался в изображения, нанесенные рукой Вернея. — Доброе утро, мэтр Шаффхаузен. Я к вашим услугам. — Доброе утро, мсье Верней. — обернувшись, приветствовал его врач. — Я смотрю, вы открыли новую страницу в религиозной живописи… И вашими учителями были Сезанн, Брака, Пикассо, Дали… — Никогда бы не подумал, что вы разбираетесь в искусстве, док. — Немного разбираюсь, но больше в классическом, чем современном абстрактном… и поскольку я не такой уж специалист, мне нужна ваша помощь. Расскажите, что вас вдохновило на вот этот образ? — он указал на черно-красные пересеченные линии, за которыми угадывалась какая-то фигура. — А вы как думаете, док? — Я чувствую, что в этом много, очень много злости… но мне хочется знать, что чувствуете вы. Эрнест прислонился к стене и усмехнулся. Как часто ему доводилось слышать подобное от посетителей выставок и художественных салонов: «А что вы хотели этим сказать? Нет, я понимаю, что вы так видите… Но почему вы нарисовали эту линию здесь, а ту — вон там?» — Объясняет ли осень, почему выбирает свои краски? Что вдохновляет ветер, когда он дует? Почему время движется вперёд, а не назад? Идите за цветом, доктор. Не смотрите на картину линейно, выйдите за рамки предложенного. И вы узнаете все, что захотите. — Хм… знаете, Эрнест, если бы я хотел больше узнать о своих впечатлениях от нарисованного вами, я бы последовал вашей рекомендации. Но мы, психиатры, народ скучный, предпочитаем задать вопрос, когда хотим получить ответ… Художник промолчал. Шаффхаузен снова вернулся к созерцанию расписанных стен: — Мне в самом деле интересно, что вас вдохновляло на создание этих образов, что скрывается за сюжетами… Что вы чувствуете, когда смотрите на них теперь? — Вы меня не слушаете, доктор, — с досадой сказал Эрнест, скрестил на груди руки и упрямо вскинул голову. — Я же сказал вам: пойдите за цветом — и вы узнаете всё, что хотите. Картина гораздо лучше расскажет вам о том, что вызвало её рождение, чем это может сделать мой язык… Он вгляделся в невозмутимое лицо Шаффхаузена и со вздохом пояснил: — Что я чувствую? Ну примерно то же самое, что ваша церковь обещает грешникам в аду… Боль, отчаяние, смятение. Страх и трепет. И полное отсутствие смирения. — Хорошо, это уже лучше, чем ничего. — кивнул Эмиль. Ему не так важно было проникнуть в творческий замысел, как получить от самого пациента ассоциативный ряд, ведущий в глубины бессознательного. Теперь у психиатра появилась зацепка. Он указал на две безликие нагие фигуры, от которых веяло страстью. — Боль… отчаяние… трепет… и… эротическое возбуждение? Я верно прочел символы? — Я не знаю, что вам сказать, док. — Или это танец Нарцисса со своим отражением? Как вы назвали бы эту картину, будь она отдельно от остального? Эрнест поморщился. — Доктор, это особенность всех психоаналитиков — сводить каждое движение души своих пациентов к желанию ебли? Ну, будь по-вашему. Вас интересует, возбуждаюсь ли я, когда рисую? Да, возбуждаюсь. Но лишь потому, что любой акт творения в высшей степени эротичен. Первое касание кисти сравнимо с целомудренным поцелуем, но если все происходит правильно, душа погружается в экстаз, который и не снился святой Терезе. Он подошел к изображению, которым заинтересовался Шаффхаузен, и провел ладонью по крайней фигуре. — Я назвал бы это Бог-отец и Бог-сын. «Да, судя по результатам вашего экстаза, у вас тут случилась целая оргия инцестной страсти…» — подумал врач, но вслух сказал другое: — А это, должно быть, поцелуй Создателя, вдыхающий в создание жизнь?.. — Если желаете, можно и так это назвать… — уклончиво ответил Эрнест, но вспыхнувший на его бледных щеках румянец сообщил Шаффхаузену куда больше любых пояснений. — Простите, если этот мой вопрос тоже показался вам приземленным и скучным. Я не хочу задеть ваше самолюбие, прося у вас разъяснений, но в то же время они мне необходимы, чтобы говорить с епископом. — С каким еще епископом? — брови молодого человека приподнялись в непритворном изумлении. — С тем самым, что сегодня должен навестить нашу клинику и заглянуть в часовню. Ваш Ад кажется мне очень убедительным, однако, в церковном учении есть и благая часть, та, что даёт надежду на спасение… — Бросьте. Нет никакой надежды. И спасения тоже нет. Шаффхаузен перешел к другому краю часовни, где во всю стену белела нагая мужская фигура с раной и эрекцией: — Вы здесь изобразили ритуальное жертвоприношение? Или это фигура Христа, которого сняли с креста, чтобы положить во гроб? Эрнест сделал нетерпеливое движение рукой. Вопросы Шаффхаузена, хотя тот задавал их в высшей степени вежливо и спокойно, раздражали его, беспокоили, как назойливое жужжание роя насекомых. — Нет. Это символ поруганной жизни. Жизни, оборвавшейся во цвете лет, на пике наслаждения ею. Куда же было поместить его, как не в самый центр?.. Он устремил взгляд на своё творение, и неожиданно губы его искривились в мучительной судороге, и на глазах появились слёзы: — Теперь я каждый день могу приходить сюда и молить его воскреснуть… но это ничего не даст. Никто не воскреснет, никто и никогда… земля не возвращает то, что забрала. «Так я и думал, это его любовник… Сезар, кажется… Значит, он был убит в расцвете лет… как глупо и как жаль…» Шаффхаузен оторвался от созерцания распростертого тела и хотел было спросить ещё о чём-то, но вовремя остановил себя. Его пациент вплотную подступил к перепроживанию своего горя, и не стоило нарушать этот момент неосторожными словами или жестами. Доктор лишь сделал шаг назад, чтобы Эрнест не мог видеть его даже боковым зрением, и замер, сложив руки перед собой в замок, делая вид, что рассматривает детали этой части часовни. Момент катарсиса был хрупким, как трепет новорожденной бабочки, но то был добрый знак… Эрнест, увлеченный потоком собственных мыслей и воспоминаний, яркими образами, всплывавшими из недр сознания, забыл и о докторе, и о разговоре, который вёл с ним. — Почему ты покинул меня так внезапно? Как ты мог?! Я не сумел спасти тебя, — горестно прошептал он, обращаясь к изображению погибшего. — Мне не под силу вернуть тебя к жизни, я не бог. Но ты будешь жить на моих картинах. Я написал тебя на камнях, которые времени неподвластны. И скоро последую за тобой… Шаффхаузен со своего места внимательно следил за художником, бившимся в тисках болезненного переживания, но не спешил звать на подмогу медбрата со шприцем успокоительного. Эта буря была тяжела для души пациента, но целительна для его духа, для той его части, что только и была способна удержать сына графа де Сен-Бриз в этом мире, в мире живых. Молодой человек обхватил себя руками и стиснул изо всех сил, словно пытался удержать душу в теле — или наоборот, выдавить ее наружу через поры. — Я не хочу так больше!.. — вырвалось у него из горла. — Я не выдерживаю этой всечасной пытки! Для чего, для чего мне таскать на себе всю эту кровь и мясо, которые все равно рано или поздно пойдут на корм червям, если там, по ту сторону, меня ждёт его живая душа?.. Или забвение, хотя бы только забвение! Душевная мука, выплеснутая наружу, напоминала приступ кровохарканья. Эмиль Шаффхаузен неожиданно пожалел, что не догадался ранее оборудовать часовню стереосистемой, с помощью которой можно было бы имитировать глас Божий, дающий ответы на вопросы несчастных, ищущих в этих стенах забвения, утешения или отсвета Рая. Это была весьма иезуитская идея, рассчитанная на впечатлительную и неустойчивую психику, спорная и с этической, и с научной точек зрения, но в ней определенно был заложен терапевтический потенциал… Каждому из тех, кто рвался в загробный мир, хотелось верить в то, что их земное страдание может быть прекращено не путем самоубийства. Нынешний пациент, впрочем, был сенситивной натурой, и погрузился в транс без всяких дополнительных ухищрений. Шаффхаузен, решив не упускать момент, сделал интервенцию, короткую и точную, как движение скальпеля: — Ваш друг любил жизнь и не хотел того, что случилось с ним. И вряд ли захотел бы, чтобы из-за него кто-то еще умер во цвете лет. Кто-то, кого он любил… — он снова замолчал, давая словам, подобно целительному бальзаму, проникнуть глубоко в раненую душу. Эрнест не слушал, или, скорее, не слышал Шаффхаузена. Опустившись на колени, он уперся лбом в холодную стену и окончательно утратил связь с реальностью. Отчаянные рыдания сотрясали все его тело. Он по-детски жаловался небесам, и то осыпал ушедшего друга упреками, то называл нежнейшими именами… но впервые после смерти Сезара слёзы, неудержимым потоком лившиеся из глаз, приносили облегчение, как будто вместе с ними из раны вымывалась соль и колотое стекло. … Некоторое время спустя Шаффхаузен все же вызвал подмогу. Успокоительного не потребовалось — Эрнест, выкричав и выплакав свою утрату, забылся на полу часовни в полусне. Один из санитаров, могучий испанец Микаэль, по прозвищу «Архангел», легко и бережно поднял юношу на руки. Второй санитар только поддерживал запрокинувшуюся голову Эрнеста. Шаффхаузен, погруженный в раздумья (и впечатленный всем произошедшим гораздо больше, чем хотел), пошел вслед за ними. По пути он приказав охраннику покрепче запереть часовню и сообщить епископу, что в клинике прорвало канализацию. Его высокопреподобие был человек скуповатый, а стало быть, брезгливый (1): все, что связано с нечистотами, отталкивало этого служителя Божьего почище поминания сатаны. Теперь как минимум на пару месяцев можно забыть о его визите, а за это время что-то да поменяется — или умрет ишак, или эмир, или Ходжа Насреддин… (2) Проследив лично за тем, как пациента укладывают в постель и оставляют мирно спать, Шаффхаузен велел Микаэлю сообщить, когда молодой человек проснется и будет в состоянии говорить. Затем он отправился в свой кабинет, чтобы спокойно покурить и выпить кофе — и еще позвонить в Цюрих, своему другу Шварценгольду, поинтересоваться планами знаменитого танатолога на ближайший месяц. Реабилитационная часть лечения была не менее важной, но договор с упрямым пациентом стоило соблюсти хотя бы из чувства профессиональной чести. Правда, после инцидента в часовне Шаффхаузен был практически уверен в том, что дело пойдет на поправку. Катарсические переживания, выплеснутые наружу с потоком слёз, облегчают состояние… и после этого к человеку постепенно возвращается вкус жизни и все ее краски.