Вестница смерти

Кларе всего лишь пятнадцать, но она уже вестница смерти. И убийца, и мара, и святая, и волю судьбы исполняющая. Но сегодня она — посыльная, шлёт письма. «Письма счастья» — наверно смеётся Сабуров иль Лилич, или кто там их написал и отдал. Это не важно. Важно, что вестница смерти Клара вошла в разгромленный склад бывшего криминального босса с приглашением на эшафот и... впустила с собой свет? Гриф... нет, теперь уже точно Григорий. Григорий свет не любил. Закатный, сумеречный и рассветный — «один хер, глаза слепит так, что с праотцами свидиться горазд». А вот свет от подожжённой бочки на входе во склад — это другое. Тусклый свет от видавшей виды керосиновой лампы по правую руку — это другое. Это знакомое и родное. И это совершенно не вяжется с маленькой, безобидной фигуркой юродивой Клары, окаймлённой золотистыми лучами солнца, словно божьим свечением. За ней ворота закрылись. Исчез мерзкий свет. А ощущение — нет. «В е д ь м а» — Григорий готов взвыть голодным волком, откусать своё право чахнуть над пропащим златом, гаркнуть «пошла вон!» и провести последние часы своей и без того сочтённой жизни в одиночестве. Гордом чтобы. Без предателя Браги, подхалимов и шестёрок-шелухи, уже заглянувших своей смерти в лицо. Гриф — последний из всех подпольных, кто ещё ходит по земле, а не под ней. Раздетый король. И то — не надолго. Да. А всего их сталось... пять? Шесть? Кто ещё ждёт, не дождётся своего письма? Детоубийца Анна? Самозванка Катерина? Безумный учёный Станислав? Несостоявшаяся, но всё равно виновная мстительница Лара? А сколько грехов: выбирай, не хочу. И до Сабурова очередь однажды дойдёт, недаром ведь Лилич переманила Клару себе. От её имени теперь и лопочет: — Хотелось бы спасти тебя, Гриф, — щебечет хриплой малиновкой, буравит душу глазами цвета болота; большими, мутными, будто умирающими, но всё равно — самоуверенными до скрипа зубов. — Но спасти себя сможешь только ты сам. Слушай меня внимательно... И начала распаляться про всё и ничего в одночасье. И про спасение, и про великие цели, мессии, созидание без разрушения и всеобщее благо. Про Даниила Данковского и Артемия Бураха. Про Марию Каину и Викторию Ольгимскую. Про ужасные времена, бедствующих жителей города и панацею от нового мора. Но самое главное, что Григорий смог вычленить из всей этой пламенной речи — шанс на искупление есть. Кровь смывается кровью — и Григорий может последовать за Кларой, принести себя в жертву и напоить своей особенной кровью всех страждущих, больных и тех, кому нужен иммунитет от чумы. Если только, конечно, захочет. На «нет», как говорится, и суда нет, а эту миссию на свои хрупкие плечи может взвалить и чокнутая идеалистка Юлия Люричева. Чокнутая, но одной с Григорием породы. Не родственница, но с кровью всё той же. А для Григория — пуля. Одна, две. Девять, десять. Тридцать, сорок. У приговорённого к смерти выбора не много, знаете? — А так хоть очистишь своё доброе имя и запомнишься не безжалостным мясником, контрабандистом и лидером преступников, но мучеником! Разве это не то, чего ты хотел, а, Гриф? Клара веселится. Кларе отчего-то так смешно, что улыбка наползает не только на её осунувшееся, грязное личико, но и абсолютно иррационально на его, Григория. Низкий мужской смех делится на две догадки: не то шутить удумала над ним, мерзавка, не то настолько крышей поехала, что уже с демонических практик заливается по самые уши. Впрочем, отказываться от возможности — пускай и довольно эфемерной — не в правилах матёрого авантюриста вроде него. — Хотел, было дело, хотел, — игриво взирая на Клару, молвил он деловито. — Коль за дурака меня не держишь, значит, по рукам. Я ж, репка, теперь как вшивая псина — мне кости обглоданные брось, а я и рад буду. На такой ноте и с тобой, и с эмиссаром, и с крысой-театралом споюсь. Ты только свистни. — Чуд-нень-ко. Сегодня вечером приходи на место, указанное в письме: там и время, и всё. Заодно попрощаешься со всеми вашими. — Нашими, — поправил он, упиваясь тем, как Клара тотчас взорвалась и принялась остервенело доказывать, что ничего общего у неё ни с ним, ни с кем-либо ещё из выданного ей списка н е т. Они — Смиренники, уголовники и орудия судьбы. Она — посланница Бога, чудотворница и несправедливо осуждённая преступница. А он — просто глупец, понапрасну зовущий её воровкой, хотя она никогда ничего не крала. В конце концов, на задворки разума Григория заявляется шальная мысль, что, быть может, и в нём самом есть что-то ведовское. За версту чуять кражу — это ж не спроста. А уж чует её сама Клара или по-детски отрицает — дело второе. Факт налицо. Сложность лишь в том, что краденное ею нельзя пощупать. Нельзя зафиксировать в рапорте. За это нельзя посадить в тюрьму. Но увидеть — хоть сейчас и каждый. — Ма-лень-кая воровка, — нараспев произносит Григорий, бодро изымая конверт с анатомическим изображением сердца — символом правительственной организации, по чьему приказу сюда наведалась Лилич. И правда: быстро Сабурова сместили. Даже разгуляться не дали, а с его-то полномочиями и фантазией... — И ещё. — Заведя руки за спину и встав на носочки, сказала Клара. — Напоследок. — Не томи. — Если от этого тебе станет легче нести своё бремя, то... — Прикусив щёку, отведя взгляд в порушенный закоулок склада, где раньше был шкафчик с припасами, Клара странно оробела, вздохнула и вновь вперилась в Григория зелёными очами. — Я тоже... всё, скоро. Я это чувствую. Как будто из меня... жизнь утекает, понимаешь?.. Мне даже кажется, что у меня ноги гнить начали. Как в подтверждение сказанному, она попереминалась с пятки на носок; и Григорий не врач, но даже ему видится, что заострённые коленки, усеянными синяками, ещё не означают, что она повторит жизненный цикл груши. Можно, например, просто носить штаны, а не шорты. В конце октября-то, пора бы. Но вслух вырвалось совершенно иное: — Куда тебе, пигалица? Рано ещё засыхать, это мне смерть уже прогулы ставит. Давай, собирайся. Проводишь меня в последний путь, раз вызвалась. ××× —... Гриф, ты позаботься о Ларе, ладно? Ты же знаешь, какая она трусиха, а мало ли, что в загробном мире творится. Я буду переживать за неё. — Форель под крыло взять? Так давно уже, репа. Эту рыбку я в обиду не дам, не трать зазря переживалку. — А Стах? — Ты Стаха хоть раз в жизни видела? Это он чертей в страхе держать будет, а не они его, — на миг кошачья полуулыбка задержалась на его губах. — И вообще — весёлая компашка нынче в Ад метит. Того глядишь — вскоре и Стаматины накушаются до цирроза, покажут демонюгам, как твирин хлестать. А с такой командой вся Преисподняя наша будет. — Но неужели ты совсем-совсем не боишься умереть? — За бравое дело не страшно, мелюзга. Это тебе твой генерал поведать должен был, а не бандит. А Клара всё шла и диву давалась — до чего же смелый и бесстрашный человек этот Григорий Филин! Игравший со смертью столько лет, лгавший ей и, как уверяли слухи, даже не раз возвращавшийся оттуда, откуда уже никто никогда не мог вернуться. Её переполняло восхищение. Вот только не знала она, что всё перечисленное звалось не храбростью и волей, а отчаянием и грехом без смысла. Почти таким же, как и у неё... И пока точка невозврата не пройдена, пока последние прощания со старыми товарищами ещё не отзвучали, Клара с неожиданной надеждой спросила: — Ну, увидимся на той стороне? — Не сегодня, так завтра, малышня, — грубая ладонь с лёту легла на макушку, небрежно потрепав аляповатую шерстяную шапку. — А не завтра, так послезавтра. Буду ждать, но за эти двенадцать дней ты столько крови мне выпила, что не от всего сердца; помяни это. Гниющая Клара смиренно хихикнула. А нашинкованный свинцом Григорий с запозданием стал понимать, что этот юношеский свет — не обрамлённый чарами — ему больше не претит.