cut the night short with a knife

Когда Цинмин добирается до гробницы, всё, что его ждёт там: песок и мёртвое тело. Сначала он даже не видит тело, нет, он должен копать и сдирать кожу с рук, чтобы сначала увидеть бледные кисти в обрамлении тёмной ткани, и только потом — безжизненное лицо, царственное и гордое даже в смерти. — Боя! — кричит Цинмин, сожаления захлёстывают его. Ему кажется, что он слышит эхо волшебного колокольчика, насмехающегося над тем, насколько он оказался бесполезным. Тогда Цинмин просыпается и жадно глотает воздух, словно это он мгновение назад лежал бездыханным в могиле. Только спустя некоторое время он может подняться на твёрдых ногах, его мысли всё ещё в беспорядке, когда он оглядывает свою комнату, видя то, что могло быть слишком тревожно ярким. — Сон, — твёрдо говорит Цинмин себе. — Всего лишь сон. Конечно, это был всего лишь сон: они с Боей остановили змея. Они сражались, они победили, а потом расстались под звуки флейты с обещанием встретиться вновь. Несмотря на оставшийся хаос, всё вышло более или менее хорошо. За исключением только что случившегося кошмара. Большую часть своих дней с тех пор, как вернулся домой, Цинмин бездельничает. Он прислушивается к сплетням местных и приезжих духов и демонов. Посвящает своё время тренировке защитного барьера, теперь, когда он, наконец, понимает, что его питает. (Но тренировки имеют свою цену: они означают думать об учителе Чжунсине и размышлять о значении преданности.) Он пьёт и редко выходит на улицу: не многие дела требуют его личного присутствия, а когда всё же такое случается, человек оказывается виновен так же часто, как и демон. Если назревает какая-то большая беда, она найдёт свой путь к Цинмину в своё время. Тем не менее, последние несколько дней он чувствует себя не в своей тарелке. Какое бы смутное беспокойство ни омрачало жизнь Цинмина, оно, вероятно, и является причиной этого сна. Должно быть. Казалось бы, Боя должен быть единственным, кого будут преследовать кошмары о песке и смерти. И всё же вот он Цинмин, проснувшийся посреди ночи с песком в горле, а Боя так далеко. Ему ещё многому предстоит научиться, если его разум так легко потревожить. Возможно, ему необходима длительная медитация. Так решает Цинмин, прежде чем отправиться поправлять смятые простыни и снова укладываться спать. Он просто позволил своим мыслям блуждать бесконтрольно. Едва слышный металлический звон раздаётся в тишине, когда он возвращается в постель. . Кошмары повторяются на следующую ночь и на следующую, и на следующую за ней. В них либо они опоздали, либо Цинмин оказывается слишком беспечен, независимо от начала, итог всегда один: Цинмин, зная, что никакой уровень мастерства не способен вернуть мёртвых, выкрикивает имя Бои, пока его голос не охрипнет. — Перестань беспокоиться, — в одном из его снов говорит ему Боя с надменно приподнятой бровью и луком в руке. — Я невредим. Мгновение спустя Фанъюэ пронзает его грудь. Взгляд, которым Боя одаривает Цинмина перед тем, как его глаза закрываются, и он падает на землю, тёмный и пустой, словно бездна. Холодный пот стекает по спине Цинмина, когда он резко садится и пытается вырваться из объятий сна. Он никогда не хотел, чтобы Боя смотрел на него так. (Никогда не хотел видеть Бою раненным, но это маловероятно при их работе.) Цинмин редко беспокоит духов, служащих ему, ночью, но он сразу же призывает Звёздную Росу и посылает её найти Бою и проверить его. На её щеках появляются ямочки, когда она слышит эту просьбу. Девицы императорского двора — не единственные, кто влюблён в друга Цинмина. — Конечно, господин! Ему мне тоже спеть? Цинмин одаривает её улыбкой. Она похожа на соловья, возможно её песни не пропадут даром, если она споёт их Бое. — Поступай, как тебе заблагорассудится. . — Цинмин, очнись, — зовёт Боя. На этот раз в песке погребён Цинмин, но Боя нашёл его вовремя — потому что у Бои душа хранителя. — Это всего лишь сон. Цинмину требуется мгновение, чтобы понять, что он не был заперт в гробнице достаточно долго, чтобы видеть сны о их победе и расставании, что это — сон. Он кажется слишком реальным: и камень под его спиной и руки Бои на его плечах. Их накрывает тень. — Боя, — говорит Цинмин. — Нам следовало остаться вместе. Боя открывает рот, чтобы ответить, но змей уже плюётся своим ядом. Проснувшись в этот раз, Цинмин уже не спешит возвращаться ко сну. Звёздная Роса дала ему знать, что с Боей всё хорошо: он путешествует и охотится, на нём ни царапины. И эти сны не являются пророческими, иначе они бы не были так тесно связаны с прошлым. Вполне возможно, что сны — работа демона, намеренно пакостящего Цинмину. Небольшая слежка и ловушка должны достаточно быстро выявить любого, кто настолько смел. . Насколько может судить Цинмин, никакого демона и никакого другого влияния на его сны здесь нет. И всё же сны продолжаются. Никакие обереги и медитации не могут помешать им, и Цинмин начинает бояться засыпать. Несмотря на то, что ему требуется всего несколько мгновений, чтобы осознать, что он спит, чем больше Боя в его снах пытается успокоить его, тем меньше это получается. И словно то, что нарушает его сон, знает, что Цинмин достигает своего предела, и поэтому сны меняются. Теперь они не всегда связаны со смертью. Одни о победе, другие — о совместных путешествиях. Некоторые из них о более простых вещах и моментах времени: разговор в императорском саду, куда они никогда не ступали вместе. Церемония, прошедшая так, как и должна была, Боя даже тогда был одет в смертоносную грацию. Распитие чая и обсуждение музыки, духи-слуги Цинмина порхают вокруг них и демонстрируют свои навыки. Сон, в котором Цинмин наблюдает, как Боя упражняется в стрельбе из лука. Он выпускает стрелу за стрелой, Цинмину не нужно смотреть, чтобы знать, что все до одной попадают в цель. У него нет причин вообще следить за стрелами, когда он может смотреть на Бою, на то, как равномерно поднимается и опускается его грудь на его сосредоточенность, когда в полуденной тишине Боя отпускает тетиву. Как только колчан оказывается пуст, Цинмин подходит к нему, лениво обмахиваясь веером. — Ты в бесподобной форме, господин Боя. Не сомневаюсь, если бы захотел, ты мог бы сбить солнце. Цинмин хочет, чтобы его слова звучали как поддразнивание, но уж слишком у него перехватывает дыхание. Выражение лица Бои бесстрастно, но его глаза сияют гордостью. . Несмотря на то, что Цинмин уже не раз размышлял о природе преданности, осознание обрушивается на него, словно удар кулаком, которого он не ожидал. В этом сне он на охоте, и Боя сопровождает его в своей духовной форме. На его коже отметины, которые снова и снова притягивают взгляд Цинмина. Линии, похожие на крылья, по его бокам, тонкие и нежные, подчёркивающие линию шеи Бои, форму его носа, симметричную красоту его лица. И широкие мазки на его лопатках, где струйки дыма только и ждут, чтобы развернуться в крылья. Простой. Могущественный. Именно тогда Цинмин думает, что он никогда не увидит ничего столь восхитительного, и тогда он понимает, что отдал бы свою жизнь за Бою. И он знал это — он почти уже сделал это однажды — но до сих по-настоящему не понимал, что он не просто пожертвовал бы собой ради выживания Бои, он поступил бы так ради его счастья или удовлетворённости, или, возможно, даже просто ради его развлечения. Он бы умер ради Бои, потому что Цинмину не нужен мир без него. Они не могут сравниться с белым тигром, сошедшим с ума. Они могут продержаться столько, сколько им удастся, а затем погибнуть, побеждённые противником, слишком сильным, даже для них. Боя сгорает в красно-золотом погребальном костре, забирающем магию Цинмина с собой. Но огонь продолжает гореть: Цинмин чувствует его даже за пределами мира сновидений, он горит в нём, воспевая подобие Бои у него под кожей, словно невидимое клеймо. . Может быть, лихорадочные сны были лишь временным явлением, говорящим об опасности, которую следовало предвидеть. В конце концов, Цинмин достаточно человечен, чтобы желать. Цинмин знает собственную спальню как свои пять пальцев, но не сейчас. Не тогда, когда его одежда и одежда Бои разбросана по полу. Не с Боей, великолепно обнажённым и просто недосягаемым, его лицо по-прежнему бесстрастно, но в его взгляде читается вызов, когда он уклоняется от прикосновений Цинмина. — Боя, — умоляет Цинмин так, как он никогда не думал, что сможет. Он не выше этого. Они уже переплетались в танце, пламенном, не похожем на их давнюю стычку из-за пипы. Боя устраивается на постели удобнее, словно всё, чем владеет Цинмин, принадлежит ему, и он может сделать с этим всё, что ему заблагорассудится. Цинмин не может сделать ничего, кроме как следовать за ним. — Позволь мне удержать тебя, — умоляет он, останавливаясь только для того, чтобы положить руку на сердце Бои. — Позволь мне доставить тебе удовольствие. Боя рассматривает его так, словно оценивает Цинмина по достоинству, словно он был не прочь одеться и уйти даже в этот момент. Слабая и лукавая ухмылка, которой он одаривает Цинмина, так же достойна смерти, как и всё остальное в нём. — Тогда держись за меня. . Сна, в котором мёртвый Боя оказывается в постели Цинмина, и из его кожи вырастает змеиная чешуя, достаточно, чтобы Цинмина вырвало тем, что он съел на ужин. . Цинмин давно перестал считать сны, будь то хорошие или плохие, или те, что были постыдны, потому что настоящий Боя не знает о них. (В том, что тоска глубоко поселилась в груди, нет ничего постыдного. Было бы иначе — защитное заклинание никогда бы не вспыхнуло яркими золотыми красками при одной мысли о нём.) На этот раз они сидят на крыльце и пьют, наслаждаясь цветением сливы в саду Цинмина. Сегодня прекрасный день, и Боя более расслаблен, чем обычно, оружия нигде не видно. Он потакает Цинмину, даже по стандартам Бои из сновидений. Они салютируют друг другу чашами, а затем спорят о демонах в основном ради того, чтобы подначивать друг друга. Цинмин почти выжимает улыбку из Бои. Что действительно позор, так это то, что Боя почти никогда не носит одежды придворного чиновника. Широкие рукава смотрелись бы на нём так, словно он из другого мира. Боя смотрит на Цинмина с едва скрываемой усмешкой; точно такое же выражение появляется у Бои из сновидений, когда он позволяет Цинмину уложить его в постель, и у настоящего — когда он ожидает неприятностей, с которыми будет легко справиться. Эта усмешка, рождённая гордостью и компетентностью, и Цинмин с радостью подпитывал бы её своим восхищением. — Боя, — зовёт он. Ему нравится, как звучит это имя в его устах. Что за имя. И что за человек, в которого влюбился Цинмин. Взгляд Бои обжигает, Цинмин, не сдержавшись, улыбается. — Жаль, что тебя здесь нет. Цинмину так сильно хочется податься вперёд и прикоснуться, но в этом нет никакого смысла. Лучше любоваться не менее красивыми и гораздо более мимолётными цветами, даже если любоваться ими в одиночку — позор. У Цинмина не получается справиться с подкрадывающейся к нему меланхолией. Он перестал считать сны, потому что их больше было недостаточно. — Хотел бы я, чтобы это было по-настоящему, — шепчет он, осушая свою чашу. Надолго воцаряется молчание, полное размышлений. Боя протягивает руку, чтобы взять чашу Цинмина, и их пальцы соприкасаются в первый раз, и во второй — когда Боя возвращает чашу наполненной. Он не отпускает его руку. — Ты знаешь, я приду к тебе, — говорит Боя гораздо более серьёзно, чем на то имеет право видение из сна. Цинмин одаривает его ещё одной улыбкой. Разбитой. Как и он сам. — Ты всегда держишь свои обещания. Но их обещание рассчитано на десятилетия вперёд, а в Цинмине недостаточно демонической крови, чтобы иметь столько терпения. . Боя мёртв, холоден и всё ещё в объятиях Цинмина. Потому что Цинмин не смог создать защитный барьер. Он не смог, а поплатился за это Боя. Город рушится вокруг них, но Цинмину всё равно, потому что Боя мёртв и… — Цинмин, — зовёт Боя. Его рука сжимает плечо Цинмина, она слишком тёплая для мертвеца. — Цинмин, — повторяет Боя спокойно и твёрдо. Цинмин просыпается. Боя отпускает его, но не отстраняется; на нём дорожные одежды, он склонился над Цинмином, опершись на кровать рукой рядом с его бедром. Его глаза тёмные и совсем не похожи на бездну. — Боя, — хрипит Цинмин, протягивая руку. Он должен убедится, что это не просто сон во сне. Его пальцы натыкаются на потёртую кожу и впиваются в неё, Цинмин держится с гораздо меньшим самообладанием, чем он когда-либо должен был демонстрировать. — Что ты здесь делаешь? Боя позволяет себя держать, он даже наклоняется ближе, несмотря на хмурое выражение на его лице. — Вламываюсь в твою спальню посреди ночи, как последний дурак. У тебя нет оберегов? У Цинмина их полно: его дом защищён практически от всего, что жизнь могла бы швырнуть в него, но как Боя хотя бы на мгновение мог подумать, что какая-либо из систем Цинмина могла защищать от него? Нет такого мира, в котором это было бы действительностью. Цинмин качает головой, уходя от ответа. — Как… — После слишком долгого путешествия, — ворчит Боя. Конечно, он знает, о чём собирался спросить Цинмин. Их связь родилась из необходимости и не была долгой, но она родилась из доверия и пролитой крови. — Тебе обязательно жить так далеко? — Это не ответ. Как ты узнал, что был нужен мне? — вот о чём спрашивает Цинмин. Он знает, что Боя понимает, он может почувствовать его молчаливое напряжение под его хваткой. Он не был готов к безжалостной ухмылке, медленно расплывающейся на губах. — Ты так и не вернул мне звенящее ухо. Ты знал, что разговариваешь во сне? Цинмин замирает. Это правда, он не вернул его. Он хранил его как сувенир, и как защитный амулет, спрятанный в одеждах. Сначала забавы ради, а после — из необходимости, когда ему нужно было обуздать своё одиночество, но он никогда не собирался использовать его по прямому назначению, если не было опасности. И он не ожидал, что Боя воспользуется им, он думал, что Боя вовсе о нём забыл. Так много из того, что Боя из сновидений говорил ему, разворачивалось перед ним. Я невредим. Это просто сон. Держись за меня. Я приду к тебе. — Я-я… Я не думал, что ты будешь слушать, — щёки Цинмина краснеют от унижения. — Или что ты ответишь. Вот оно: проблеск самоуничижительного юмора. Боя ироничен там, где Цинмин серьёзен. У Цинмина нет времени думать об этом больше, не с тем, что Боя прямо здесь, отвечает на зов, о котором Цинмин даже не знал. Словно Боя всё ещё дух-хранитель, отмеченный как нечто, на что Цинмин имеет какое-то право. — Но я слушал. И я ответил, — Боя наклоняет голову, скорее о чём-то задумавшись, чем-то забавляясь за счёт Цинмина. — У тебя так много способов звать меня по имени. Некоторые из них более чем бесстыдны. Он совсем не выглядит сердитым из-за этого. Сейчас середина ночи, в доме вокруг них тихо, духи Цинмина отправились на поиски собственных развлечений, пока их хозяин не проснётся. Простыни под Цинмином смяты из-за ночного кошмара. До него доходит, что они здесь только вдвоём, и внезапно он не может дышать, пока Боя откладывает оружие в сторону и начинает снимать наручи, его движения ленивые и завораживающие. Жар, обжигающий кожу Цинмина, не имеет ничего общего с временем года или снами, лишь с тем, что происходит здесь и сейчас. — Что? Никакого остроумного ответа? — в подначке от Бои нет никакой необходимости, но она означает, что он, по крайней мере, точно знает, что делает. — Разве тебе нечего сказать мне теперь, когда ты проснулся? Есть. Слишком много. Я не могу поверить, что ты здесь, и я никогда не встречал никого, похожего на тебя, и я никогда не заслуживал такого доверия как твоё, и останься. Но то, что он произносит вместо этого, — единственное, что он может сказать, то, что охватывает его. Имена — самые короткие заклинания в мире, и Цинмин так сильно хочет произнести это заклинание. — Боя. Боя наклоняется ближе. Его глаза прикрыты так же, как в некоторых снах Цинмина. — Говорят, лисьи духи самые соблазнительные. Возможно, твоя мать действительно была одной из них, если ты смог околдовать меня одним своим голосом. Цинмин хочет рассмеяться над этим, но Боя прижимается губами к его губам, требовательно и настойчиво. Возможно, ты один из них, если смог заставить видеть тебя во сне каждую ночь, думает Цинмин, отвечая ему. Ни один сон не может сравниться с реальностью: тяжесть Бои на нём твёрдая и настоящая, его бёдра под руками Цинмина, когда он усаживается на него, звуки, которые он выдавливает из Цинмина с обманчивой лёгкостью, только для того, чтобы поглотить их. Великолепное зрелище — когда Боя откидывается назад, чтобы распустить волосы и позволить им рассыпаться по плечам. Цинмин почти видит расправленные красновато-чёрные крылья за его спиной и думает, что даже феникс не сравнится с ним. Поэтому Цинмин садится, чтобы он мог протянуть руку и прижать Бою к себе, крепче, чем в самых страшных кошмарах, так близко, как он хотел каждый раз, когда слышал флейту за последние несколько месяцев. Крепко, словно никогда больше не хочет снова отпускать. Но он отстраняется, хотя бы потому, что у него пока нет прав на то, чтобы быть здесь и ему нужно задать вопрос, такой же отчаянный, как демоны в самый тёмный час. — И что же будет утром? Ты напишешь поэму на моём веере и уйдёшь? Цинмин не думает, что его сердце выдержит это. Он никогда не понимал, что расставаться тяжелее, когда не знаешь, надолго ли разлука, пока не встретил Бою. — Нет, — отвечает Боя, тепло и нежно. Цинмин никогда не видел, чтобы он улыбался, но ему кажется, что он видит намёк на улыбку в уголках глаз Бои. Он откидывает голову назад, обнажая шею, позволяет Бое провести губами от впадинки на шее до уха. — Я напишу её на твоей коже и останусь.