***
Она прогоняет его, и он уходит. Спутанно пятится, будто не верит в происходящее, не хочет верить, отказывается принимать это. Оборачивается туманом — далеко не с первой попытки, криво заваливаясь на бок, практически рассыпаясь сиреневым туманом. Разваливаясь на части. Внутри него клокочут ярость и обида, внутри него скребется боль. «Предательница, предательница» — пульсирует в мыслях; «предатель, предатель» — вторит где-то еще глубже собственный голос. Его хочется заглушить, вытравить из головы, поэтому Регис пьет снова. Он уже не понимает, кого пьет; не понимает, где и сколько: все лица перед ним перекошены от страха, они смешались в одно большое пятно, как искаженный лик допплера. В ушах стоит гул от множества предсмертных криков — стариков, женщин, мужчин, детей. Всех, для кого его звериный оскал станет последним, что они видели в жизни. Он приходит в себя в незнакомом месте. Его кожу странно пощипывает, и вампир с удивлением отмечает, что, кажется, лежит в снегу. Разве там, где он живет, в такое время выпадает снег? Регис уже не помнит. Ни то, где он живет, ни то, какое сейчас время. Внутри все так же что-то скребет, болит, ноет, будто незримый монстр медленно жрет его изнутри. Болит так, будто душа просится наружу. У вампиров вообще есть душа? Наверное, да, иначе что так болезненно застряло костью в горле и не дает вдохнуть морозный воздух, даже если он ему не нужен? Регис вяло дергается, потом вздрагивает всем телом и прикладывает титанические усилия, чтобы неловко перекатиться на бок. Его рвет обильно, снег пропитывается красной кровью. Вампир надсадно кашляет, руки едва держат его и дрожат так, будто ему действительно холодно. Это неправда, кружащиеся в воздухе снежинки по-прежнему не вызывают в нем ничего. Он даже не видит их, он смотрит только на залитый чужой кровью снег и тяжело дышит. Во рту — какофония из оттенков вкуса. Такой кровавый букет, что челюсти сводит — то ли от желания попробовать еще, то ли проблеваться снова. Регис трогает испачканный снег, наклоняется ниже, тянет носом — чувствует примесь собственного желудочного сока. Чувствует, как снова обрушивается на него осознание собственной никчемности. Не выдержал, снова пал от своей зависимости. Разочаровал даже тех немногих, кто все еще верил в него. Разочаровал Ее. Хочется снова забыться — полностью и навсегда. Пить так долго и сильно, чтобы трезвость сознания не возвращалась к нему. Возможно, он озвереет окончательно; возможно, он сможет умереть — первый в истории вампир, который умер по своей воле. Исправил ошибку своего никчемного существования. Хочется забыться, и Регис проходится языком по раскрашенному кровью снегу — один раз, второй. А потом чувствует, как странно начинает стягивать лицо, и не без удивления понимает, что плачет. Регис падает щекой в собственную рвоту и плачет как ребенок — сильно, навзрыд, захлебываясь слезами. Пытаясь утопить в них свое горе, свою боль и самого себя. Сколько проходит времени, вампир не знает, мерно падающий снег постепенно укрывает его полностью. Он видит, как солнце пробивается через снежный кокон влекущей белизной света и обманчивой чистотой. Хочется верить, что в тот момент, когда он встанет, — вся боль останется там, в прошлом, что снег скроет ее так же, как скрыл и его, как скрыл кровавое пятно рядом. Скребущееся под кожей чувство, горечь утрат, горечь собственных ошибок, прогорклая слабость. Регису кажется, что он пропах этим насквозь — горечью и слабостью. Он медленно садится, стряхивая с лица и волос снежный покров нервным движением. Может быть, когда-нибудь он и правда оставит все в прошлом. Но не сейчас. И вереница из смерти, криков и кровавого забытья начинается с новой силой, до тех пор пока перед глазами не появляются венцы колодца, а вместо чистого снега его не покрывает наспех сколоченная крышка гроба.***
Регис дергается и вскидывается на кровати, широко распахнув глаза. Ему не нужен воздух, но он все равно хватает его ртом, его сердце практически не бьется, но сейчас он отчетливо слышит его гул в собственных ушах. Возможно, ему просто чудится — он так привык подражать людям даже в мелочах, что порой ему кажется, что он смог обмануть собственную природу. Только вот ее не обманешь. Вампир надолго задерживает дыхание — настолько, насколько не смог бы задержать даже самый стойкий ныряльщик, — а потом медленно выдыхает, пытаясь выкинуть из головы остатки кошмара. Потолок перед его глазами смутно знакомый, но окончательное узнавание приходит только тогда, когда взгляд натыкается на развешенные на стене мечи. Корво-Бьянко, спальня Геральта. Но и это подтверждается только тогда, когда ее владелец оказывается рядом — доверчиво повернутый к вампиру широкой спиной, испещренной шрамами. Разметавшиеся по подушке седые волосы так близко к плечу Региса, что это почти возвращает ему спокойствие. Будить ведьмака не хочется, но липкие воспоминания о прошлом — все еще болезненные, все еще давящие — не отпускают. Вампир надеется, что ведьмак простит ему эту маленькую слабость и утыкается лбом между его лопаток. — Прости меня, мой дорогой, я совершенно не хочу тебя тревожить, зная, как много сил ты тратишь на свое ремесло и как редко удается тебе вот так безмятежно отдохнуть, — Регис ведет рукой по плечу Геральта, огрубевшие шрамы приятно ласкают кожу. Регис знает их почти наизусть. — Но этот кошмар... он казался таким настоящим, Геральт. Он и был настоящим, чего скрывать, мое прошлое не желает отпускать меня даже после всего, что я... Геральт? Что-то не так — осознание этого приходит вместе с сладко-терпким запахом. Регис говорил шепотом, но он мог поклясться, что чуткий ведьмачий слух и рефлексы не смогли бы игнорировать напряженные нотки в голосе вампира и трепетные прикосновения. Но его почему-то все равно проигнорировали, а плечо под его рукой было неправильно холодным. Регис приподнимается на локте, зовет ведьмака по имени еще раз, чуть громче, и аккуратно тянет его за плечо. А затем в ужасе натыкается на совсем бледное лицо. Вампир дергается назад, как будто его отбросило, и прикрывает рукой рот. — Нет-нет, это не может быть правдой, это не... — там, где на шее ведьмака денно и нощно находится цепочка медальона, видны глубокие порезы. Металл весь в крови — в крови ведьмака — и губы Геральта безвольно приоткрыты. Он не кричал, не сопротивлялся, даже не подозревал о нападении — первый ведьмак, умерший в своей постели, только вот не по своей воле. Рука Региса плотнее прижимается ко рту, ему дурно, и запах крови как будто становится только отчетливее. «Обман сознания» — думает Регис; «мои руки в крови» — понимает он секундой позже, и сердце его обрывается, когда он опускает взгляд, чтобы подтвердить свои самые страшные опасения. Вязкий липкий страх душит вампира изнутри. Он вскакивает на кровати снова, кричит панически, по-звериному, и спавшие под крышей вороны испуганно разлетаются. Он видит знакомый свод склепа Мер-Лашез, край стола и подвешенные кое-где под потолком маленькие атрибуты его жизни. Регис пытался сделать это место немного уютнее, обжить. Даже примостил на человеческий скелет что-то вроде головного убора. Руки Региса ходят ходуном, как у невротически больного. Он закрывает ими лицо и понимает, что на этот раз проснулся окончательно — теперь нет обманчивой нечеткости сна, только привычные органы восприятия, обостренные до предела. В горле все еще стоит ком, а под плотно смеженными веками — страшная картина ведьмака с разодранным горлом. Мертвого, лежащего в собственной постели. Регис обнимает себя за худые плечи и пытается успокоиться. Ему остро, практически до безумия хочется, нет, ему необходимо, чтобы сейчас его обнимал кто-то другой. Только вот у него никого нет, потому что Регис слишком сильно боится. Боится вернуться к безрассудной, безумной молодости, где кровь лилась налево и направо, где чужая жизнь тратилась на мимолетное удовольствие. Регис почти убедил себя, что сможет отмыться от ошибок прошлого, но страхи снова и снова раздирали его душу на части — его собственными когтями. Одна только возможность сорваться заставляла его бежать — подальше от добрых слов друзей, от их взглядов, полных доверия. От разговоров с Лютиком, который после прошлого не боялся его и доверил бы ему свою жизнь не раздумывая. Спасенный из огня незнакомец благодарил его и принимал позже как родного брата, обещая унести тайну цирюльника в могилу. Геральт смотрел уверенно, настойчиво повторял Регису, умостив горячую руку на плечо, — что он ему верит, что прошлое осталось в прошлом. Что Регис — воплощение человечности, даже если он не является человеком. Регис верил в искренность этих слов, верил в тепло улыбок и трепетно хранил и берег то доверие, которое ему оказывали. Только вот каждое доброе слово вонзалось в сердце как нож — страх не оправдать возложенных на него надежд, обмануть доверие. Сорваться, уподобиться худшей из своих ипостасей, поддаться зверю глубоко внутри. Себе доверять он так и не научился. Зверь внутри будто слышал его слова — он заискивающе рокочет, приглашает бросить все. Бросить все и перестать себя обманывать — какой из него человек? Отвратительный. Потому что он создан для другого, он создан убивать, а не спасать жизни. Калечить, а не врачевать. Его место среди таких, как он. Регис затыкает зверя твердым «нет». Если бы это была правда, его бы не прогнала Королева Ночи, его бы не осуждали некогда друзья, подбивавшие выпить с ними. Это ложь, такая же ложь, как и то, что ему место среди людей. Зверь внутри замолкает, будто от обидного щелчка по носу. Регис знает, что на самом деле ему точно так же больно, как и Регису-человечному. Дрожь в руках постепенно проходит, и ладони безвольно опускаются на изъеденное старостью покрывало. Он напишет прощальное письмо своему ведьмаку и стыдливо сбежит, надеясь, что так действительно убережет последних дорогих ему людей от себя самого.