Если бы только

Переломные моменты в судьбе всегда проходят незаметно. Я не знал этого тогда, но знаю сейчас, после стольких лет лишений, потерь, поисков и обретений, после того, как последний дракон покинул морские воды и взмыл в небо. Я не знал этого, когда Шут меня поцеловал. Перед глазами снова встает тот год притворства в Баккипе, расписные стены покоев лорда Голдена, яркий шелк наряда, делавшего его похожего на диковинную бабочку, трели птиц сквозь распахнутое окно и его загнанный взгляд лани под прицелом удачливого охотника. Я помню, как близок был в тот момент, чтобы совершить ошибку, исправить которую вряд ли потом смогло даже время. Я мог не сдержать языка и наговорить ему того, что кипело на душе — о чем я на самом деле не думал — что могло бы достать его до самого сердца и разрушить то безусловное доверие, на котором строилась наша дружба. Я мог позволить стреле слететь с тетивы и поразить лань. Я не знаю, как и почему смог тогда сдержаться — возможно, причиной тому были обидные слова, сказанные Йек, а возможно и то, что все, сказанное Шутом минутами ранее я на самом деле давно уже знал. Знал, когда мы делили на двоих густой абрикосовый бренди, прозрачный, как его глаза, знал, как Ночной Волк знает, где прошла добыча, знал, несмотря — и даже вопреки — тонким нитям Скилла, связывающего нас. Как бы то ни было, я мог оттолкнуть его, но сдержался — и приоткрыл губы навстречу его поцелую, думая о том, что, возможно, буду сожалеть об этом до конца жизни. И что только что просто позволил Шуту выбрать оружие, сокрушающее нашу дружбу. В его ореховых глазах, оттененных синей джамелийской росписью красок, я увидел такую бурю чувств, которая, воплотись она в ураган, снесла бы Баккип с лица земли. — Фитц… — беспомощно выдохнул он, и теперь уже мне пришлось перехватывать инициативу в этом странном, неожиданном поцелуе — лишь бы уже он не начал говорить, потому что мы вдвоем ходили по натянутому над пропастью канату, и только этот странный танец на двоих мешал нам рухнуть вниз. Мы все еще не умели летать. Мы все еще не были драконами. Глядя на меня с уязвимым отчаянием, Шут отстранился и, сделав несколько шагов назад на неверных ногах, сел на кровать. Все это время он не отпускал моей руки, так что я шел за ним, и позволил увлечь себя следом. Кровь шумела в висках морским прибоем, заглушая голос разума, твердивший, что мы оба сходим с ума. Игра, заведенная лордом Голденом больше от скуки, переставала быть игрой. О, между нами никаких игр никогда не было, я никогда не посмел бы оскорбить Шута даже просто мыслями о таком. Но в то же время меньше всего я ожидал обиженных слов любви. Возможно, я ошибся, решив, что охотником, держащим добычу под прицелом, был я. Возможно, стрела поразила меня между лопаток, слишком быстро добравшись до сердца. Сердца, к которому со стороны шрамов на груди прижималась узкая смуглая ладонь. Его длинные ресницы бросали тень на высокие скулы. Я заставил его поднять голову и посмотреть на меня — и увидел в глазах отражение собственных страхов. Но отступать было поздно. Мы словно двигались по мосту, который осыпался за нашими спинами. И, чтобы спастись, нам требовалось бежать вперед, пока нашим ногам еще было, куда ступать. — Старлинг бы написала возмутительно неловкую песню об этом, — пошутил я первое, что пришло мне на ум. Пошутил неудачно — его глаза зло сощурились, и в следующий миг я уже летел спиной вперед на мягкие подушки, а он нависал надо мной, его тонкие ноздри гневно раздувались, а глаза пылали яростью. — Последний раз я слышу это имя! — угрожающе произнес он, и дождался, пока я кивнул, прежде, чем снова прижаться губами к моим губам. У нас обоих за плечами был свой опыт — позитивный или ужасающий, но он был, и никто из нас не был новобранцем на поле боя. Однако друг с другом мы вели себя чересчур осторожно. Шут словно боялся, что я растворюсь в воздухе, подобно наваждению. Я боялся, что сделаю что либо не так — слишком уж часто в последнее время это случалось со мной. Шут не хотел слышать о Старлинг — но рана, нанесенная ею, была еще слишком свежа, и я не мог мысленно не возвращаться к оскорблениям, что она легко бросила мне при расставании. Хотя бы Старлинг, а не подстершиеся временем зарубцевавшиеся раны на душе от Регала и его подземелий. Шут избавлялся от драгоценных шелков так легко, словно они не имели никакой цены. А может и правда — не имели, для него все было лишь средством достижения цели, весь этот грандиозный спектакль, но, думаю, многие придворные дамы и кавалеры ужаснулись бы при виде переливающийся синим и золотым одежд, брошенных прямо на пол — в лужу от вина из опрокинутого Шутом бокала. Я с наслаждением избавился от ненавистного камзола и желтых штанов — каждую минуту, что я проводил отдельно от них, я ценил с особым блаженством — и стянул через голову кружевную рубашку — последнее, что делало меня Томом Банджерлоком. Но, стоило мне потянуться к тонкому батисту рубашки Шута, который проще было порвать, чем снять, я встретил сопротивление. “Не надо!” — молил — требовал — все сразу — взгляд Шута. Татуировка, вспомнил я. Даже сейчас он прячет ее. Мысли о татуировке, и обо всем, что следовало за ней, обо всем безумии наших дальнейших планов, стер новый поцелуй. Много позже я много размышлял о той ночи. До простого постулата, что Шут это Шут, во что бы он не наряжался, и каким бы именем себя не называл, я дошел намного позже, когда мы прятались от Рапскалевых воинов на улицах Кельсингры. Но даже тогда в относительное мирные баккипские времена, пребывая в тумане заблуждений, я никогда не сомневался, что Шут мужчина, и не требовал доказательств, в отличие от многих. Той ночью я окончательно убедился в своей правоте и, вопреки моим же собственным ожиданиям, это не оттолкнуло меня от него, не бросило в пучину отвращения или жалости к себе и тем более не заставило смотреть на него другими глазами. Это был Шут, мой друг, единственный и лучший, и все, что происходило между нами, не могло быть чем-то противоестественным — настолько естественными были мы сами. Он успел задремать у меня на плече, когда в комнату без стука влетела Йек — в тот момент я особенно сильно невзлюбил ее: — Янтарь, я слышала!.. Ой! — ее взгляд споткнулся об меня, как беглец о лесную корягу, столь неудачно перекрывшая тропу. — Простите. Я потом… наверное… зайду… — Стой, — тихо велел Шут, садясь на постели. — Что-то срочное? — Письмо. Оно от Малты, — понизив голос добавила Йек. — Давай сюда, — Шут протянул руку, и туго стянутый свиток лег ему в руки. Йек тихонько выскользнула за дверь. Я неопределенно хмыкнул. — Прости, Любимый, — мягко сказал Шут, спуская с кровати босые ноги на мягкие ковер. — Это правда важно. Он развернул письмо и углубился в чтение. — Я… О. Мне надо срочно ответить, — он перегнулся через кровать и бегло коснулся моего лица губами, точно боялся, что я развеюсь как мираж. Не успел я ничего сказать — например, что вполне себе из плоти и крови, в чем он мог убедиться, и что сейчас не лучшее время для того чтобы отвлекаться на письма, даже очень важные — все может подождать до рассвета… Он покачал головой и завернулся в шелковый халат. — Спи, — велел он. — Мне надо работать. Утром, решил я. Я поговорю с ним утром, заодно и вытрясу из него всю правду, которую он так усердно скрывает. Вызнаю, кто такая Малта, заставлю рассказать подробности безумного плана, который он вынашивает. Засыпая, я был уверен, что впереди у нас достаточно много времени, чтобы обсудить все. А у меня самого — достаточно, чтобы принять изменения в нашей судьбе. Я ошибался — еще одна ошибка, которую можно исправить, разве что вернувшись в прошлое, а о такой магии не знали даже в Клерресе. Утром у Шута началась лихорадка, затянувшаяся на несколько месяцев, за время которой мир в очередной раз перевернулся с ног на голову, и песчинки в часах, отмеряющих время трагедии, потекли еще быстрее. Если бы я тогда знал, как мало у нас остается времени. Однако даже спустя годы я не жалею ни о том, что обрел Шута тогда так, как мало кому удается обрести друг друга, ни то, что обманул его, отправившись на Аслевджал один. Если бы только он доверял мне так же, как я доверял ему, понадеявшись, что любовь сотрет паутину страхов и пророчеств с его сердца.