White Bitch Can Be Boss Dame

Ей предстояло открывать двери одну за одной, стоило ей зайти за порог многоквартирного дома, опять же не рассчитывая… ни на что. Ни на что-то хорошее, ни на что-то светлое, ни тем более на то, что не заставит, а побудит пылать её сердце, кроме очередного постельного увеселения. Нет, тогда она с превеликим удовольствием делала это по любви, такие случаи тогда происходили с ней не единожды, и ей было за счастье цепляться за чувства, а не деньги. Жаль, что капитал не возрастал не только с этого, и не с обещаний её заманчивого количества любовников со старшей школы или института, а теперь и с плавающих смен на честном заработке… причем некоторые из явлений «ушной лапши» поначалу выполнялись. А с того, что она не требовала, не просила, не настаивала. Считала мерзким падать на колени и слёзно умолять поддержать не только членом до её матки на весу, ощущения с чего были сродни выше божественных. Возвращаясь с ночной швейной смены, она, обучающаяся на дизайнера миловидная мышка, скоро зайдет в квартиру своей матери-мыши, где и жила, чтобы вновь увидеть ещё пятерых её младших деток-мышек. Хоть что-то прикольное и веселое, не считая того, что им всё время нужно кушать и постоянно заниматься их вниманием. И не то чтобы она совсем не выносила ту, которая родила её так же… по той же причине, по которой родила всех их. Только видеть каждый день понемногу опускающуюся, к тому же падшую женщину с длинным хвостиком все эти тянущиеся прицепом друг за друга сутки… Мало кто может глядеть на это совершенно без эмоций, и ещё меньшему количеству вынужденных наблюдателей будет приятна такая реальная картина, становящаяся более гротескной с каждым днём. «Ты любишь постоять на четвереньки, сладкая и с бантиком, ради того, чтобы твои бедра краснели и подергивались от моей любви к тебе и к ним, ха?» Снова не было принуждений, снова была любовь… скорее к тому, как проводилось время в постели, а не в угоду взаимных чувств и тому, чтобы они были едины между двумя душами. Она в свои двадцать лет уже прекрасно понимала, что только чувства остынут и следом начнутся поводы прекращения отношений, где каждый из двух партнёров работал бы только на себя и свою эмоциональную подпитку… об этом можно только пожалеть, без шансов вернуться обратно. Особенно по инициативе женщины — той, которая показывала восторженную негу перед тем, кто был не против быть обманутым любовью, стоит ей начать считать эти часы и минуты невозможными и заставляющими терпеть свой эгоизм. Но стоит пройти времени без сексуального пламенного жара своего тела у кого-либо… она захочет вернуть такое прелестное состояние почти что любой ценой, пусть и с другим. «Не сегодня, негритосный ты непричесанный пёсик. Не хочешь ли попробовать реально по любви быть моим пёсиком, красавчик? Естественно, это всё роли, и если ты думал деликатно предложить мне унижения… они обычно выглядят и звучат всрато и в ролевых. Я бы не стала доводить тебя до стыда со следующей за ним депрессией, ни с кем бы не начинала этого… если только не напросится такой ухажёр недоёбаный». Возвращаясь, она поздно поняла, что следовало бы зажечь вторую сигаретку вскоре после первой, тем более путь от работы до дома составлял по времени пятнадцать минут. Не много и не мало, в самый раз на подумать обо всем и обо всех… но какая часть этого времени будет выделена на мысли о себе? И любимой ли, довольной ли жизнью, а может всё-таки существованием? Или таки забитой и несчастной, но всеми силами не показывающей этого? Всеми возможностями, какие только с трудом можно представить у двадцатилетней на вид хрупкой мышки-девочки в натуральном девичьем платье под длинным синим плащиком. Но никто бы не сказал, что невозможно, и если задуматься… твердый стержень в такой крохе, которую бы при желании сломали как ветку и не заметили бы, на полном серьёзе мог восхищать, убеждаться в её стойкости и возбуждать духовно, а не только половым влечением. Всё это могло занимать мысли мышей-мужчин со стороны, стоило им видеть её, совершенно не подающую намёков на то, что она сильнее, чем они могут себе представить. Даже если спала с кем хотела и сколько желала, только казалось, что она была готова на всё. Нет же, только на то, что не будет её убивать, тогда как «не посмеет» — совсем другое понятие с риском вероятности изничтожения личности. Однако пока она никто, а сексуальными заслугами и умениями мало кто станет хвалиться на всеобщее обозрение вроде пророков конца света на главных площадях. Никто, а может и ничто… а если не столь грубо, типичный рядовой гражданин своего родного города и своей страны. На что ей временами было отчасти плевать, если данная городом и страной такая жизнь не доставляла удовольствия. Скорее потихоньку лишая последнего вместо дарения ложных надежд в лице многих тех, кто спал с ней по любви. Да, очень странной и в первую очередь односторонней, но красивой и затягивающей подобно наркотикам и алкоголю. К слову, стоило ей подумать про зависимость от любви, будь то половая или полная сладких чувств… она тут же напоминала себе, что желание получать её не должно превратиться в наркоманию или алкоголизм. А посему любовь как бы обязана оставаться дополнением, а не личной идеей или образом жизни, где играть с ней или принимать её в себя большими дозами — быть главным участником русской рулетки. Разбогатеешь или сдохнешь… позволит ли случай с каждым днём жизни цвести и свежеть от достигнутого личного счастья или заставит пасть ниц всё ниже и ниже под земной корой. «Я не должна сорваться… уж лучше плюнуть на всё и сбежать, чем прогнуться и ворочаться в экстазе от тех крох благ, которыми бы сыпали на меня с богатых столов хозяев, когда-то поймавших успех за жопу. Так крепко и со впивающимися когтями… не стрёмно мне продолжать думать, что также мнут и мои полушария, будто я для них и есть он?» Был пример перед глазами, он каждый раз напоминал о себе своим явлением прямо дома. Прямо в квартирке, в её темноватой комнате, временами напрочь пропахшей табаком и героином. Ну и что, что он есть, когда первое время мог выполнять роль экстренного вытрезвителя для совести и продолжавших развитие склонностей и наклонностей. Ведь теперь, даже гораздо больше представал опостылевшей картиной, над которой работать художнику с его полотном — то ещё неоправданное, пожирающее изнутри насилие творческой натуры. Имело место быть беспокойство за себя и за деток одинёшенькой матери… Эх, однажды она, её самая старшая и уже взрослая дочь научится лучше вычленять приоритеты для их правильного, последовательного порядка! Пусть это очередная жертва, которая заставляет мозг кровоточить наружу и сходить с ума от неустанной, никак не исчезающей тучи обязанностей над ней… но маленькие не виновны в чём. «Ниггер, твои недрочибельные проблемы от того, что у тебя не особо получалось всасывать мой клитор и цеплять мои губки клычками… Да ничто всё это в сравнение с тем, когда женщина обязана следить за ребенком при всех остальных важных вещах. А если детей несколько, то вообще пиздец… когда подобные вам будут гораздо лучше понимать это, чем сейчас?» У родившей их хватит ума высказать в сердцах или намеренно, зачем она сделала… зачем она даже мысль допустила об этом? От отчаяния, которое часто не посещает умы без виновности тех, кто ему подвергается, может быть всякое. То, что не должно удивлять, сколько бы ни побуждало вздыхать, качать головой и орать во весь голос от недоумения! Стоит такому случиться, эта рано ставшая взрослой мышка, понятия не имеющая, что впускает сталь и нечто пуленепробиваемое в состав того, чем дышит и из чего состоит… не побоится дать своей маме оплеухи и тяжело, но с острой необходимостью обсудить все проблемы. Она, то есть Анна, которая только парочке своих самых давних любовников с учебы оглашала своё прозвище, как Мисс Китти, пока седлала их, сдерживая их бедра своими, не побоится устроить матери трепку в критический момент! Даже если сама будет избита до того, что окончательно растеряет красоту своего лика, без надежды на лёгкие деньги таким же тяжким для девушки-мыши трудом. Дверь за дверью, ступень за ступенью, этаж за этажом, и наконец, комната за комнатой опять же не без дверей. Да уж, ну и слава тебе, Господи Иисусе, что хотя бы двери придавали комфорта этой лачуге среди прочих цивилизованных обществ даже в этом доме? Не сказать, что мать Анны по имени Лиллиан избивала ее после рюмки, стакана или целой пачки за полдня к вечеру, а то и просто так. Не было такого, что доставалось и детям, за что и в начале двадцатого века с занимающимися вопросами опеки лучше вообще не стоило иметь дело. Неужели эта когда-то красивая женщина-мышь с замечательным в меру большими ушками и ровными губами просто устала, тем самым объясняя своё нежелание делать что-либо? Неужели невозможно отыскать грань и настоящую причину между вынужденностью и желанием быстро продвигаться в половой жизни, на самом деле топчась на месте от не особо большого количества денег за секс? А возраст или года мышиной женщины… возрастные особенности тела могли украшать её, как умудренную опытом, или забивали в зародыше всякое желание не то что трахать её, но связываться с ней? Оказалось удобно дождаться взросления первенца, не отнятого у неё мамашами-воинами опеки, чтобы взвалить, когда та не просила. Совестность по поводу нежелания помогать со временем растворилась, стоило Анне или Мисс Китти только для «своих», на автомате учиться, работать и приносить деньги как дань за своё право дышать. Не рабство, и опять же не принуждение, но крест ответственности, которая по идее не должна уничтожать изнутри, но помогать становиться сильнее в самостоятельности и взращивать лидерские качества. Только сам способ чувствовать себя целостной личностью оказался уж очень ускоренным и с бешеным темпом. Доставляя такой парадокс от подмены изначально благородного понятия, что сила вместе с пользой ответственности для жизни в полном обманов злом мире с красивой и зажигательной этикеткой снаружи больше разрушала последние оставшиеся чувства, чем укрепляла и, восстанавливала прежние и предоставляла новые. Или это детские обидки для принцессы, ставшей зрелой девушкой, которой бы пригодилось дойти до состояния взрослой уверенной женщины, а не загнанной «клячи». Или Анна слишком много надумала с постоянным развитием грузивших её жизненных «фактов» и факторов… а значит, настало время только делать, а не напрягать мозги? Она по-прежнему оставалась при белоснежной ослепительности своей шубки. Не говоря о сохранности идеальных бёдер с талией ради оставшейся на месте желанности, которая оказывала ей неуместное внимание с красочным привкусом великолепного мимолётного сладострастия с первых недель её работы швеей. Что могло сломать её изначально трезвое суждение о грамотности и разборчивости в половом выборе, отчего бы она стала спать с кем-либо чаще, как и её мать. У них обеих такие красивые имена… и тем не менее они не считали, что опускают значимость своей красоты, мало-помалу вытирая ступни и подошвы об то, как они были названы с рождения. Особенно жаль было принимать это во внимание, стоило Анне зайти за порог комнаты Лиллиан, не обращая внимание на моления трёх маленьких ходящих в первый класс младшей школы деток-мышей, пока четвертая, на середине старшей школы, заботясь о них, так и не сделала обилие домашнего задания. Заходя, она не готовила себя ни к чему заранее, что бы ей не предстояло увидеть, включив хоть толику света — мало ли, пришло бы время вызывать катафалк, и лучше бы стоило сделать это до вони разлагающегося трупа. Если всерьез принять это во внимание, не рассматривая смерть, то, может быть, стоит зайти в зад, сесть на диван и позвать маму оттуда, если она не была на месте, как было… неужели вечность тому назад? Стоило интересу к жизни, предположительно, пропасть окончательно, желание тихо умереть окажется за счастье, чем со стонами, в муках и уж точно в этих пригородных больницах, как бы они ни значились причисленными к территории Лондона. И вот сейчас Анна, стоило ей зажечь свет, не удивилась, хотя раньше как минимум пискнула бы от неожиданности — от того, что с нижней губы Лиллиан текла кровь сродни ручейку, и ни единой тряпки не было приложено к ране. — Ну что, опять царапнули будь здоров за губы в порыве страсти? Сверху-то за такое платят, мам, чтобы ты позволяла изводить себя чужими руками? — Завались, не доросла ещё, чтобы знать жизнь со всех сторон… хоть и работаешь, но рано тебе познавать её.

Этот хуй не бесплатный! Жизнь в неволе повысила для меня потолок зарплат. Сельдерей, говоришь, и зелень —всё, что мне нужно? Но очевидно, что я видел только консервы из ветчины и сырые сардины. Этот хуй не бесплатный, ясно? Пожалейте болвана, который вложился в твоё процветание.