Я много лгал и лицемерил, И много сотворил я зла, Но мне за то, что много верил, Мои отпустятся дела.
Я дорожил минутой каждой, И каждый час мой был порыв. Всю жизнь я жил великой жаждой, Ее в пути не утолив.
Любви я ждал, но не изведал Ее в бездонной полноте, — Я сердце холодности предал, Я изменял своей мечте!
Валерий Брюсов
Уютная кофейня, от и до наполненная запахом чистой арабики и специй, жужжала тихими беседами постояльцев. Вяло ковыряя вилкой десерт, Мария перестала даже пытаться восстановить нить рассказа. Отягощенный множеством бесполезных деталей и уточнений монолог, который уже добрые десять минут вела ее собеседница, порядком надоел, но она вежливо кивала, время от времени делала заинтересованный вид и даже задавала односложные вопросы, чтобы не показаться ханжой. — Ничего ужаснее не видела, честное слово. В мини баре не было мартини, а на ресепшен, вместо какого-нибудь знойного красавчика, стоял старик. Неслыханно! Я была просто в ярости. — О, да, это ужасно. — А я о чем! — Мари возмущённо скривилась и сделала глоток капучино. — Ладно, что я всё о себе. Ты-то как? Слышала, ты решила задержаться? Надолго? Что, Польша больше не удовлетворяет твой аппетит? — блондинка хмыкнула своим же словам. — Уже виделась с кем-то из наших? Мария отложила вилку и, откинув волосы с плеч, села поудобней. — Нет, как-то времени не было. Впрочем, желания тоже. Думала заехать в школу, взглянуть, как там все…многое ли изменилось. Мари Буше сверкнула глазами и расплылась в ехидной улыбочке, от одного вида которой, к горлу подступал спазм. — Ее ты там не найдешь. — слегка наклонившись над столом, заявила Буше. Мария медленно подняла взгляд. Руки под столом невольно сжались. — О чем ты? — нарочито спокойным тоном поинтересовалась она. — Да брось, не ломай комедию! — Буше добродушно фыркнула и махнула рукой. — Альбертовну ты там не найдешь. Ее уволили в том же году, как мы выпустились. — Уволили? — Третьякова напряжённо замерла. — Или она сама ушла, точно не скажу. Но какой скандал был! — Буше, ожидая реакции собеседницы, испытывала ее нахальным взглядом. Реакции не последовало. — Да, ее видели на выпускном. На балконе с девушкой. Ну, знаешь… С девушкой. — с нажимом повторила Мари, смакуя каждое слово. Третьякова свела брови и мрачно глянула в глаза Буше. — Той ночью на балконе с ней была ты. — процедила Мария. Буше кокетливо повела плечами. — А что? — игриво спросила она. — Ты же не ревнуешь? Минуло столько лет… Мария молчала, сжав челюсть. — Ну полно тебе, я не думала, что это так далеко зайдет. — Буше скуксилась и подняла чашку. — Мне просто всегда было интересно, как это, целовать другую женщину, а там ещё и вино, и она оказалась под руку. Так кстати! Между вами ведь не было ничего серьезного? — Видимо, нет. — сквозь зубы ответила женщина и сложила приборы на тарелке с десертом. Чувствуя, как закипает раздражение, она поднялась, сохраняя лицо, и сделала шаг в сторону выхода, собираясь попрощаться. — А знаешь, — опередила ее Буше, продолжая как ни в чем не бывало. — Дело было не только в моем любопытстве. Мне хотелось узнать, что такого она нашла в тебе. Голос ее сделался чуть звонче, словно натянутая струнка лютни. Мария остановилась, поравнявшись с ней. Она смотрела прямо перед собой, как и Буше, словно они и не знают друг друга. — Ты сказала, «видимо, нет». А я думаю, «видимо, да». Я думаю, — Буше неспешно отпила кофе. — Ты профукала свою удачу, Маша. Спросишь, почему? Надо быть или слепым или влюбленным в другую, чтобы отказать такой, как я. Я надеюсь, Альбертовна не была слепой. По крайней мере, тогда бы ей не понадобились очки. Буше неприятно рассмеялась. Очень неприятно. Рука Третьяковой дрогнула, но женщина совладала с собой. Она тихо выдохнула, разжала кулак и выпрямила плечи. — Чтобы отказать тебе, дорогая, достаточно не быть идиотом. Не дожидаясь ответа, Третьякова твердым шагом удалилась, лавируя между столиками. За собой она оставила лишь аромат духов и оскорбленную физиономию бывшей одноклассницы. Свежий воздух сбавил пыл и разгладил напряжённый лоб, женщина ещё раз выдохнула и замедлилась. Люди как ни в чем не бывало сновали туда-сюда, словно никто и не чувствовал исходившего от нее жара негодования. «Наглая, самовлюбленная сука. Как она смеет.» — ворчал внутренний голос. — Выскочка. — процедила Мария, пнув брошенный кем-то стаканчик, а потом развернулась, подняла его и швырнула в ближайшую урну. Раздражённо запахнув пальто, она направилась в сторону машины. — Плати добром за зло и зло подавится. — решительно проговорила Третьякова себе под нос. Телефон завибрировал. Очередное уведомление затерялось среди десятка других, совершенно таких же, только менее важных. Отыскав взглядом последнее, она притормозила, вчитываясь. Отлично. Калантэ ждёт к шести часам. Надо думать, она созрела для разговора. К четырем часам дверь без стука распахнулась. Берли сонно всхрапнул и поднял голову, возмущённо уставившись на цветастое пятно в проёме. — Лара, как ты могла не сказать мне! Полякова, пестря яркими красками чудаковатого платья, вплыла, не дожидаясь приглашения. — Мм? — Лукина подняла рассеянный взгляд, оторвавшись от связки бумаг, которой посвятила, по меньшей мере, последние два дня. — Привет. О чем ты? Полякова сморщилась и развела руками. — Издеваешься? — она уселась на свободное кресло и взлохматила Берлиозу шерсть на макушке. — Она была здесь? Третьякова Маша, черт тебя дери, что же ты молчишь! Люба мне сказала. Я поражена, что не ты! Лаура Альбертовна выпрямилась и поморщилась от боли в спине, отложила бумаги в ровную, как по линейке, стопку. — Очень тяжёлая неделя, — вздохнула она и потянулась за телефоном. — Секунду. Наскоро набрав сообщение для Марии, Лукина отложила телефон, и, наконец, подняла глаза на Татьяну. Лицо Поляковой, украшенное мелкими морщинками, недоверчиво вытянулось. — Ты выглядишь так, словно я не спрашиваю тебя о встрече, которой ты ждала последние двадцать лет. Лаура тяжело вздохнула, поглаживая руки. — Когда я представляла эту встречу, я надеялась, все будет иначе. Теперь я вижу — это была ужасная идея. — Она узнала тебя? — О, нет. Лучше бы узнала, Поля. — Лукина повернулась к собаке, погладила рыжую грудь Берлиоза, сонно покачивающегося между ними. — Иди на место, Берли. Ложись. — Я не понимаю. — покрутила головой Таня. — Разве не ты пригласила ее? — Нет. Я сперва подумала, что это выходки Любы. Что она решила таким образом нас, ну ты знаешь, свести. — Это очень в ее стиле. — кивнула Полякова и оглянулась. — А где мой чайник? — Выбросила. — Почему?! — Потому что он паршивый, Поля. Кофе надо заваривать на огне или на песке. — Что-то я не вижу здесь ни костра, ни песочницы. — съехидничала Полякова, закатывая глаза. — Очень остроумно. — Лукина поднялась и под недовольное фырканье подруги, достала из шкафа тот самый чайник, пару изящных чашечек, а за ними стеклянный заварник. — В общем, это не Розенберг. Она сама предложила сотрудничество. Полякова недоуменно уставилась на Лауру, а потом прыснула, от чего Берлиоз снова дернулся и проснулся. — Что тебя так порадовало? — поинтересовалась Лукина, насыпая чайные листья в сеточку заварника. — Судьба! — просто ответила Таня, пытаясь спасти тушь от слез. — А что, если не судьба? Она сама нашла тебя, Лара. Не понимаю, чем ты недовольна. Чайник начал активно булькать, под характерный шум закипания. — Тем, что она меня не искала, а просто-напросто напоролась. — ровно проговорила женщина, наполняя кипятком ёмкость с чаем. — И теперь я вынуждена лгать. — Это ложь во благо, дорогая. Лаура Альбертовна скептично выгнула бровь. — Ну рассуди. Она сама пришла, и не к тебе, а за сотрудничеством, если она тебя так и не узнает — все равно получит то, чего хотела. А если узнает, то может получить ещё и тебя. В бонус к публикации. А что, хорошая акция, надо бы использовать. Напечатай книгу и получи любовницу в подарок. — Иногда мне хочется, чтобы тебя метеоритом пришибло. — прошипела Лукина, разливая по чашкам ароматный зелёный чай. — Мое счастье, что небо сегодня ясное. — хихикнула Полякова. — Ну хорошо, Лара, теперь серьезно. Как все прошло? Какая она? Лаура Альбертовна опустилась за стол, поглаживая пальцами нагретый чаем костяной фарфор. — Она…***
Она вошла в кабинет вслед за Любой. Стройная, вытянутая, статная. Бледно голубой брючный костюм безупречно сочетался с теплым блондом и привлекательной аристократичной бедностью. Она изменилась. Изменилась невероятно. Если тогда она была очаровательно прекрасна — красива, как нежный, хрупкий цветок, как орхидея белой цапли, подобная ангелу во плоти — теперь ее красота была совершено иной. Годы подарили ей высокородную стать, породистость, чистокровное великолепие женщины, которая с течением времени становится дороже, эффектней и роскошней. Волосы Мария опустила чуть ниже, теперь они пружинисто качались, закрывая ключицы и вырез белоснежной блузки. Губы не играли нежной, обворожительной улыбкой, а были спокойны и ровны, выделены матовым тоном пыльно-розовой помады. Глаза не горели, не сверлили любопытством и интересом как прежде, а с лёгкой надменностью изучали, оценивали пространство. Взгляд медленно проскользил по кабинету и опустился на Лукину. Внутри все собралось, сжалось в напряжении, ожидании решающего первого впечатления. Узнает или нет. Узнает? Или нет? — К тебе гость. — Люба многозначительно глянула на нее. — Третьякова… — Мария. — выдохнула Лукина, как завороженная. — Мария Владимировна. — холодно поправила Она. Мелодичный, но властный тон совсем не походил на тот, какой запомнила Лаура Альбертовна. Ее голос стал ниже и глубже, стал таким же матовым, как помада. Долгоиграющим. Стал таким, от которого бывают мурашки, который обладает свойством обращать на себя внимание и покорять его, безраздельно владеть и направлять как вздумается. Он определенно был приятным, текучим, пусть даже оскорбительно холодным и чужим. На долю секунды облегчение, нахлынувшее от того, что Третьякова не узнала сидевшую перед собой женщину, сменилось страхом. Страхом, что они ни за что не найдут общий язык. Люба глянула на нее коротко и строго. Она права. Надо взять себя в руки. — Прощу прощения, — осторожно проговорила Лукина, стараясь не дать голосу надломиться. — В нашем рабочем кругу не принято использовать отчества. Соберись же! Ты директор или кто? Она вальяжно облокотилась на стол, демонстрируя спокойствие и власть. Демонстрируя то, что в данный момент не имело к ней никакого отношения.***
— Да, актриса из тебя что надо, — Полякова многозначительно кашлянула, сдерживая смешок. — А что я могла сделать? — Лаура слабо улыбнулась. — Конечно, встреча была назначена заранее, я думала, что готова. Но Она оказалась такой…боюсь, у меня недостаточно слов. — Как ты можешь быть литературным критиком, дорогая? С таким-то словарным запасом. — Татьяна хмыкнула, протянула руку и дружески погладила ладонь Лукиной. — Тебе одной решать, как будет развиваться этот сюжет, слышишь? Да, это будет непросто. И страшно тоже будет. Но не молчи слишком долго. Она должна знать правду, Лара. В противном случае, правда вскроется сама, и поверь мне, ты не убежишь от последствий. А я, имей в виду, не хочу потом ещё двадцать лет слушать твое нытье. Когда Полякова откланялась и покинула ТаЛаур, Лаура Альбертовна и Берли позволили себе короткую прогулку на заднем дворике офиса, под цветущими сводами ольхи и магнолии. Магнолию звездчатую завезли и посадили здесь по личному распоряжению Лукиной. Мало кто знал, что аромат ее цветения навевал теплые ассоциации из детства, безмятежные и ласковые, способные успокоить расстроенные чувства и ослабить тетиву нервов. Нежные бутоны молочно-белых цветов только начали распускаться, целиком покрыв тонкий стан невысоких деревьев. Они выглядели как сама Весна, без прикрас. Берлиоз сантиментов хозяйки не разделил, только зачихал и всячески стал намекать, что в кабинете ему было куда как комфортней. Обратно они вошли вместе, в ногу. Она, широко ступая, грозно, как властитель входит в свои покои, и он, цокая рядом, обводя подозрительным взглядом коридор. Лукина Лаура Альбертовна захлопнула дверь и направилась к шкафу. Мягкая лежанка выкатилась навстречу, легла под ноги. Женщина повесила в свободном отсеке пальто и закрыла дверцу. Обернувшись, она огляделась. Все было на своих местах. Идеально. Почти идеально. Одна книга из ровного ряда на полке слегка выпирала нижним уголком. Исправив ситуацию, Лаура Альбертовна взяла соседний томик и расположилась на диване. Взглянув на своего спутника, она нахмурилась. Зрительный контакт длился меньше минуты. — Хорошо, уговорил. Можно. — тепло улыбнувшись, женщина похлопала по дивану, рядом с собой. — Давай. Рукопись Третьяковой была почти целиком просмотрена, оставалась ещё одна, может, две главы. За последние годы ее манера письма неоднократно менялась, но почерк автора всегда был узнаваем. Мастерство ее слова, отточенное, развитое в полной мере, заостренное сатирой и сглаженное, где следует, чувственной духовностью, задевало самые глубокие струны читателя. Она не ограничивалась направлениями, оставалось лишь дивиться многообразию и кругозору женщины, способной написать складные повести, внушительный исторический роман, сборник провокационных, ироничных стихов, и поэмы, способные тронуть даже самого чёрствого сухаря. В этот раз перед Лукиной лежал психологический роман, драма и единственное произведение Третьяковой, где главный антагонист, Евгений, не получает по заслугам, а вопреки всем понятиям вселенской справедливости — процветает. Образ получился настолько притягательный и детализированный, что герой практически визуализируется перед глазами, заполняет пространство и бродит по комнате, пока читатель следит за строками, погруженный в историю. Иногда даже проскальзывает мысль, будто себя знаешь хуже, чем этого персонажа, глубоко травмированного мужчину, способного снять котенка с дерева, а потом отнять чью-то жизнь, восстанавливая, по его мнению, баланс добра и зла в мире. Он был отвратителен, он был харизматичен, он был мерзок и исключительно обаятелен. Лукина, наблюдая за его личностным становлением и развитием сюжета вокруг его переживаний, не раз ловила себя на мысли, что он слишком реален, словно бы списан по живому человеку. Герой влюбляется, но губит свою возлюбленную, доводит ее до сумасшествия, делает подобной себе, а после бросает в жизнь, покидает ее, в поисках другого сосуда для своих травм. Зачем? По своему образу и подобию он наполняет мир, освобождает его от оков социальной желательности. «Человека, подавляющего в себе мрачность и зло, составляющие обратную сторону жизни, нельзя назвать полноценным. Злой человек — человек честный». Эти слова породили любопытство и противоречия, обсудить которые хотелось с самой Третьяковой, выяснить, как и почему она пришла к такому герою, есть ли у него прародитель, или это лишь игра фантазии, всплеск воображения без какой-либо опоры на действительность. Встреча была назначена. Мария прошла мимо дверей Розенберг, подавляя желание войти именно к ней. Кабинет директрисы вызывал в ней необъяснимое чувство тревоги, словно там, за темно-серой дверью, притаилась опасность, подстерегающая, поджидающая именно ее. Это чувство, слишком знакомое, склизкое, гадкое, замораживало дыхание, неприятно скользило внутри, сжимало органы змеиными кольцами. Несмотря на то, что директор произвела на нее приятное впечатление и смогла подавить предрассудки, с которыми Мария к ней явилась — оставалась какая-то неопределенная нотка беспокойства. Интуиция, особенно интуиция женская, явление тонкое и крайне чувствительное, прислушиваться к которому несомненно следует. Мария, обученная своими ошибками, отнеслась к бессознательному предостережению серьезно. — Спокойствие, дистанция, уверенность. — шепотом повторила она перед дверью. «Главное, дистанция» ответил внутренний голос, транслируя пойманный на прошлой встрече взгляд Калантэ ниже линии стола. Третьякова только фыркнула ему в ответ. А что? Она красивая женщина, примечательная. С такой вышел бы увлекательный роман. «Да что ты?» — презрительно возразил голос. «Заткнись», про себя ответила Третьякова, надеясь, что никто не увидел ее идиотской заминки. Она постучала в дверь, практически так же, как запомнила стук Розенберг. «Тук. Тук-тук-тук. Тук-тук.» — Прошу. — незамедлительно прозвучало в ответ. Женщина открыла дверь от себя и перешагнула порог. — Постойте, — Лаура подняла руку, глядя на нее с диванчика. — Пока не поздно, спрошу. Как Вы относитесь к неожиданностям? Мария растерялась, приподняла брови, так и оставшись в дверях. Подозрительным взглядом она обвела кабинет и встретилась с блестящими, почти черными глазами. Женщина застыла, взгляд ее с недоуменного сменился на восторженный, брови поползли ещё выше. — Видимо, хорошо. — убедилась Лаура и добавила. — Можно. Массивный, широкоплечий, щекастый ротвейлер встал с лежанки и неторопливо двинулся к дверям. Пристально глядя на незнакомку, он приблизился и принялся деликатно, похрюкивая, обнюхивать ее. — Боже мой, — трепетно произнесла Мария Владимировна. — Какой ты хорошенький. Вопреки здравому смыслу, находясь рядом с собакой, голова которой была едва ли не больше ее собственной, женщина опустилась, подала руку и после короткого обнюхивания, запустила пальцы в мягкую, упругую шерсть. Пёс подался ближе, щекотно нюхая лицо, склоняя голову влево, где она чесала. Когда рука поднялась к уху, он поджал щеки, встопорщил усы и скорчил забавную рожицу, наслаждаясь круговыми почесываниями. — Вы недурно влияете на животных, — впечатлено проговорила Лаура, наблюдая с дивана. — У меня была собака в юности, — не оглядываясь откликнулась женщина, продолжая выстраивать контакт с поплывшим от удовольствия псом. — Охотник, курцхаар. Чудесная девочка. — Как ее звали? — погрустневшим голосом спросила Лаура откладывая книгу. Ответ она знала. Помнила. — Гелла. Директор поднялась, шагнула к полкам, вставляя книгу в ряд одноцветных томов. — Не булгаковская ли это Гелла? — поинтересовалась она, поглядывая на заласканного пса, развалившегося на спине, у ног очарованной Третьяковой. — Она самая. — улыбнулась та. — По-истине удивительное совпадение. — соврала директриса, прислонившись бедрами к столу и сложив руки на груди. — Потому что его зовут Берлиоз. Мария подняла голову. Улыбка, светлая и теплая, совершенно недопустимая и несвойственная Третьяковой, очаровала Лауру в долю секунды. Проклиная себя за малодушие и ложь, она могла лишь смотреть, смотреть как преобразилась холодная Третьякова в чудесную Машу, как растекся под ее руками сторожевой пёс в влюбленного щенка, как она сама, плавится и тает под ее взглядом, роняет к ногам Марии Владимировны маску власти и честолюбия, оставаясь хрупкой, уставшей женщиной, загнанной своей собственной старой мечтой. Ей хотелось опуститься рядом и просить, просить. Просить. Просить прощения, милосердия, терпения и веры. Просить понимания и принятия, после вымученных десятилетий ожидания и надежд. Хотелось открыться. Хотелось раскаяться. Хотелось ощутить то электричество и внутреннюю вибрацию от одного единственного касания, пусть даже дружеского, но такого обязательного. — Все в порядке? Лукина вздрогнула, вдруг обнаружив, что внимание Марии уже некоторое время было приковано к ней одной. Лаура проморгалась, в попытках остановить накатившую сентиментальность. — Разумеется. Мария Владимировна выпрямилась, рефлекторно отряхнула руки. — Берлиоз, значит. Весьма любопытно. Разве у них есть что-то общее? — Что? — Почему именно Берлиоз? Мария осталась у входа. Лаура Альбертовна правильно считала ее поведение и отступила от стола, открывая женщине доступ к ее месту. — Берлиоз, помимо всего прочего, был образован, умён, и хитёр. И очень уважал власть. — Лаура скривила губы в усмешке, и, чтобы продемонстрировать силу своих доводов, похлопала по бедру. Берлиоз вскинул голову, внимательно на нее посмотрел, поднялся и, отряхнувшись, рысцой пересёк кабинет. Мария лишь сдержанно улыбнулась. — И потом, у булгаковского Берлиоза тоже была квартира в центре Москвы. — Вот как? — улыбка стала более естественной, но Мария все-таки не поддалась. — Очаровательно. Она опустилась на кресло, расправила бледно голубые брюки и подняла глаза, бесстрастно, выжидающе разглядывая лицо директрисы. На секунду Лукиной даже стало не по себе. Неужели узнала? Но нет, кажется, нет. Хотя это бы так все упростило… — Итак, Вы пригласили меня не ради знакомства с Берлиозом, не так ли? — Верно. — откашлявшись, кивнула Лукина и тоже села. — Ваша работа, я прочла ее, Мария. — Владимировна. — Мария Владимировна, — утомленно повторила Лукина. — Почему для Вас это так принципиально? Моментально, только сказав это вслух, Лаура Альбертовна пожелала проглотить собственный язык. Жаром на щеке вспомнилась старая и единственная за всю жизнь пощёчина, оставленная этой самой рукой, расслабленно лежавшей напротив, на столе. — Границы. — Границы… — облегченно протянула Лукина. — Да, те самые границы. И, обходя мои, надо быть особенно осторожным.