До и после потопа

После нас хоть потоп. В Метеор-сити потоп пролился до них, обрушив на головы мусор, пропахший метаном. «Мы примем что угодно, но у нас ничего не забрать». И сверху изверглись реки с обломками металла, и пластмассой, и радужными пятнами. Метан, аммиак и сероводород — вот что приняли жители. Впитали сквозь противогазы и отравили души. Не до и не после Куроро сел подле креста, воздвигнутого из двух балок, чтобы встретить своего первого друга. На голову падали реки — света, который проникал через уцелевшее окно. Они рассыпались цветами песка и крови… Ржавчины, солнца… Вслед за светом ворвалась пыль, и ее подхватили раскрытые книги, заперев между страниц. Если бы Куроро увидел собственную душу, может, он бы не воздвиг себе и перевернутый крест. Может, поднес бы его на спине и оставил гнить. — Меня зовут Куроро Люцифер, я сам назвал себя так, — вместо этого улыбнулся он, когда к нему вошел друг и швырнул на пол красивый дар. Друг и сам был красивый — аура его пророчила темный, нечеловеческий страх. Но Куроро не боялся страха. Веки распахнулись шире. В руке потянуло вызубренным — до остроты, наизусть — весом переплета. Велением забрать не дар. Всё. Не призывая книги, он потянул — руку к ладоням, как в челюсти зверю, где ее приласкало дыхание. Оно пахло не метаном — смертью. Друг ничего не ответил, но открыл лицо, спрятанное за платком, и толкнул человека ближе. Тот испускал волны нэн. Наружу торчало сломанное ребро, и из грудной клетки птицами вылетали хрипы. Шелестящие, как страницы, на вдохе, тяжелые, как нота «до», на выдохе. Когда человек встал на колени, легкие выжали секвенцию. Такое можно было сделать, только вложив любовь. Куроро посмотрел на друга с любопытством: это твоя — мне — любовь насиловать человеческую жизнь? Он должен подарить что-то взамен. Притянувшись в ладонь, явилась книга — та самая немилосердная Библия. Она питалась историями о сокровище, о тех красивых редкостях, которые Куроро коллекционировал. Вспыхнув, страницы распахнулись и затихли. В глазах его дара застыла боль. Но он дышал — потому что тело облек тонкий ареал, охватывая вплоть до торчащего ребра. Края изогнулись, стоило протянуть пальцы. Эта сила запечатывала жизнь. Куроро запечатывал любую силу. Брал и не принимал. Отдавал и не удерживал. Пока он ничего не сделал, разве что упер ладонь человека в обложку. А аура вокруг взволновалось. — Когда ты пользуешься своей способностью, ты будешь жить, какие бы травмы тебе ни нанесли? — Д-да… — Хорошо. Последнее условие — ответов — исполнилось. В руке треснул холод, потому что через нее книга повлекла энергию, поглощая. Высасывая всю. Когда несчастный забился в корчах, мелодия распалась и смолкла. Ребро, преломленное два раза, дернулось вместе с грудью. В зрачки обвалилась агония. Но он не двинулся с места. Не умер и не умрет. Всё то, чего его друг был мастером, легло в ладонь — как подношение, скользнуло на страницу книги, пока не впиталось до конца. До капли. Это его — для него — животворительная преданность смертельному мастерству?.. Удар — тело упало на пол. Удар — захлопнулась книга. Куроро поднялся, откинул волосы со лба и обошел человека по кругу. Просто болевой шок. Друг выломал ему ребро искуснее, чем хирург. У него была не только нечеловечески красивая страшная аура — он будто не отражал тот свет, который окрашивали стекла, а выделял его. С пальцев капала кровь. Океаны ее прольются. Такой потоп Куроро по душе. Он посмотрел в глаза, заглянул на изнанку — и спросил не: «Как тебя зовут?» — У тебя есть семья? — вот что спросил он. — Нет, я сирота, — качнул головой тот. Свет блеском гулял по его черным волосам и срывался каплями с пальцев. — Я один. Метеор-сити — город сирот, таких, как он. Детей сбрасывали туда вместе с токсичными отходами. Куроро замер, будто они пролились на голову вместо потопа. Может, поэтому мать болела, надышавшись испарениями серы. Может, поэтому отец его не любил. — Ясно. Я беру что угодно и возвращаю когда угодно, — раскинув руки, он прислонился к кресту затылком. Как к косяку двери. Как к расстрельному столбу. Точка опоры вбила терновый шип, который воспрял, пронзив плоть. Его раскачивало и не роняло наземь. Он забрал столько, сколько никто бы не вместил, но внутри всё равно пустовало. Гудел ветер. — Я есть часть и ты есть часть, но имеет значение только целое. Согласен? Колокол сережки звенел, задевая металл. Пока Куроро блаженно и с блаженством возлежал затылком на балке, друг его истекал чужой кровью. Черно блеснули светлые глаза. Он шагнул вперед, и по полу расстелилась кровавая дорожка. Эти руки проникли внутрь человека, и сломали ребро, и перетревожили органы, и принесли сюда. Попади в нутро Метеор-сити, они бы вырвали химический реактор, сердце свалки. Оттуда бы брызнуло масло. Друг его — враг всего живого и способного испытать боль. — Согласен, — принял подарок он, наклонив голову. — Бери, что хочешь. Любовь. Преданность. Всё до капли. Куроро оторвал затылок от креста и подошел к нему ближе. За плечами сгустилась тьма. То был не истинный подарок, нет, не он. Друг не получил то, за чем пришел. Однажды в ветхой книге, чьи страницы жгли ядом, Куроро прочел все легенды его народа. Острый край надрезал ему линию судьбы. Каждый отпечаток пальца сожгло о бумагу. К послесловию пальцы брызгали кровью, как чужие — чужой. К языку прилипли иероглифы, расшифрованные под строками, такие же жестокие, как истории и сам друг. Куроро простер к нему ладонь, тронул лоб. Начертал две линии крест накрест — взамен порезанной своей. Своей судьбы у него не было. Между черепом и накаленной кожей, стоило по ней провести, вскипала боль. Значит друг и сам ее испытывал. Понятно. Куроро сопричаственно улыбнулся, когда сжег отсутствующие отпечатки во второй раз. — Тогда я назову тебя. Фейтан, — нарек он, чтобы вычеркнуть друга из безымянного списка жителей Метеор-сити. Вот истинный подарок. Фей-тан — сорвалась с языка искра. На миг глаза ослепило. Два легких слога сложились, как две половины. Над горизонтом взошло темное-темное солнце, которое сжигало и горело изнутри. — Теперь у тебя есть больше, чем семья. Фейтан вскинул руку и повторил за ним, раскрасил линии в багрянец, улыбнулся тоже. Так улыбались художники и садисты. И то, и другое, он вытер руки о пиджак. Наступил на полумертвую ладонь, которая отозвалась аккордом. По стенам ударило эхо, завершив мелодию оборванного дыхания. Для него. Куроро, тронутый, сел на пол и запрокинул голову. Может, Фейтан тоже увидел его… Красивым? Может, распял бы, распахнув ребра, и зарисовал содержимое? Его не заботило то, что он этого не стоил. Это поразило. Сердце забилось в хлынувших предчувствиях. Сгоревшие пальцы прошли по щекам, ища что-то — но ничего не нашли. Поверх упали лучи света. — Побудь со мной, — сморгнув слезы, попросил Куроро и взял очередную книгу с ядовитыми страницами. И Фейтан сел подле.

***

На город Йоркнью никогда не обрушивался потоп, но разноцветное стекло преломляло свет так же ярко. Похожие стекла вставляли в церквях. От Фейтана по-прежнему пахло смертью — ее запах остался на языке. Разве что истончился. Куроро потянул к нему ладонь, тронул ребра, разворошив паучье гнездо постели. В конце концов, это дьявол породил смерть, а смерть породила грех. — Я беру что угодно и возвращаю когда угодно, — напомнил он, пока они лежали на свету. Фейтан повернул к нему голову. Она покоилась на черных волосах, которые сплетались с собственными. Одна и та же тьма ползала вокруг них и приглушала огни свечей. Много ее ушло в то, как он просидел подле не день и не ночь. А потом Куроро подарил — забрал у него — поцелуи, которые ужалили небо. Елеем капнули они вниз на язык. — Тебе нечего возвращать, данчо, — положив полутеплую руку ему на грудь и сжав пальцы, вздохнул Фейтан. Любовь — не к насилию. Преданность — не мастерству. Того, что поглотил и впитал, не вернешь.