Переписать нельзя изменить

Помните, как говорила сестра мистера Бингли? «Образованная женщина обязана хорошо музицировать, петь, рисовать, танцевать, владеть языками. И в ней самой должно быть что-то особенное». Поверьте, до сих пор есть люди, которые принимают её слова за истину. Некоторые индивиды и в двадцать первом веке продолжают страстно придерживаться этих устаревших представлений о том, какой должна быть женщина. Ведь, если что-то из перечисленного будет упущено, значит молодой особе попросту нечего делать в приличном обществе. Как правило, эти же люди часто делают вид, что знают толк в искусстве, однако вполне достаточно одной короткой беседы, чтобы их раскусить. Но почему-то для некоторых их притворство может быть настолько неочевидным, что их с завидной регулярностью умудряются приглашать работать в музеи, театры и даже выступать советниками в одном известном министерстве. Такие люди, прознав, что у их младшей сестры подрастает дочь, могут решить, что необходимо взять дело в свои руки, пока девочку окончательно не разбаловали и не упустили из виду. По-видимому, «окончательно разбаловать» в их понимании — это воспитать в любви и заботе, а «упустить из виду» — позволить ребенку самому решать, чем интересоваться и что изучать. Любезные просветители взяли на себя обязательство привить своей племяннице любовь к прекрасному. Любовь эта, в первую очередь, должна была соответствовать их пониманию о красоте и духовности, а уже потом пробуждать трепет и волнение в сердце маленькой девочки. Иными словами, ей приходилось любить все то, что любят они, и не любить то, чего они терпеть не могут. В общем, слушай Моцарта, чти Малевича и люби Пушкина. Задача ясна. Любая свободная минута этого ребенка оборачивалась походом в Мариинку, Филармонию или Эрмитаж. Ещё немного и можно было бы смело менять адрес прописки — дома она практически не появлялась. Годами продолжались эти танцы с бубном вокруг разных эпох, художников, композиторов. Девочку пытались запихнуть на всевозможные дополнительные занятия в Аничковом дворце — этикет, краеведение, английский, французский, испанский, живопись, хореография. Все это считалось жизненно необходимым для нормального человеческого развития, поэтому бессонные ночи за выполнением домашних заданий и отсутствие времени на игры с друзьями находили свое оправдание. Прошло время, девочка выросла и обрела характер. Контактов со своими горе-просветителями она больше не поддерживала, благодаря чему и стала жить счастливо. Вот только протест юной души обрел такие масштабы, что на долгое время изгнал высокое искусство из ее сердца, уступив место поп-музыке, дешевым романам и мыльным операм. Ненависть к прекрасному у нее была рождена отнюдь не глупостью и не невежеством, как это часто бывает. Девочка хоть и чувствовала иногда себя падшим ангелом или священником, сознательно отрекшимся от Бога, никогда не жалела об этом, потому как полагала, что это отречение даровало ей свободу. Лишь к выпускному классу отвращение её начало постепенно сходить на нет. До сих пор в ее памяти всплывают образы того знаменательного дня, когда искусство вновь наполнило ее душу. «Медный всадник» все в том же Мариинском театре. Бельэтаж. Небесная музыка. На сцене сама Диана Вишнева. Девочка охвачена волнением. Она замирает от восторга. С хрупких плеч, наконец, сбрасывают свинцовое одеяло. Чудесные звуки проникают внутрь и топят лед охладевшего сердца. Болезнь отступает. Да, той девочкой была я. Вскоре после этого памятного события любовь моя укрепилась настолько, что я добровольно стала посещать всевозможные выставки, концерты, спектакли и, по мнению своих угнетателей, смело могла считаться полноправным членом общества. Но забудем старые обиды. Бог этим людям судья. Им еще предстоит проделать то же самое, но уже с собственными детьми. Повезло, что к встрече с Призраком Оперы я смогла окончательно оправиться от нанесенного удара и меня больше не выворачивало от оперного пения и мужчин «в кальсонах». Иначе презабавный бы вышел анекдот — встретились как-то реакционер и homo universalis и давай Глюка обсуждать. Эрика бы, пожалуй, пришлось вперед ногами выносить. Одно дело вести беседы с человеком несведущим — его можно вразумить и направить на путь истинный, показав ценность искусства, и совсем другое дело говорить с человеком знающим и сознательно отрекшимся от этой ценности. В особенности, если этому человеку пятнадцать лет. Тут попробуй вообще переубедить хотя бы в чем-то. Француза сразу удар бы хватил. Хотя, зная с каким воодушевлением наш гений может говорить о высоком, не исключено, что ему все же удалось бы пробиться сквозь толщу подросткового максимализма. Но все это лирика и воспоминания ради воспоминаний. Мне необходимо было отвлечься, чтобы окончательно не сойти с ума. Увы, все было тщетно. Ни позитивный настрой, ни поддержка опытных Кристины и Мэг, ни наставления мадам Жири, ни горсти успокоительных не помогали мне справиться с разъедающим изнутри страхом. Да, это было не просто волнение, это был постоянно усиливающийся первобытный ужас. Все то время, что я провела в гримерке, готовясь к выходу, вокруг сновали разные люди и пытались меня ободрить, кто как умел. Машинист сцены, которого я постоянно прикрывала после его вечных попоек, принес мне бутылку арманьяка, настаивая на том, чтобы я добавила его в кофе. «Помогает от всех тревог, мадемуазель!» — уверял он. Капельдинерша, которой я добилась прибавки, передала мне банку домашнего абрикосового джема, потому что знала, как я люблю сладкое. Зашел даже Арман Моншармен и принёс мне атласный мешочек с сухой лавандой — якобы ее запах благотворно влияет на нервную систему. Такое внимание мне, конечно, очень льстило. Со мной носились, как с первым лицом государства или как с великим артистом. Я же не была ни тем, ни другим. Но оказываемые мне почести все равно не смогли отвлечь от переживаний надолго. Когда из гримерной вышел последний человек, оставив меня наедине со своими мыслями, вся тревога вернулась обратно. Я присела на стул перед трюмо. Ноги меня совсем уже не держали. Взглянув в зеркало, я едва удержалась от того, чтобы в очередной раз не скривить лицо. Все было не то и не так. Из Зазеркалья на меня смотрел совершенно чужой человек. Поникший, испуганный, жаждущий поскорее покончить со всем. Возможно, вам знакомо ощущение перед спортивными соревнованиями, когда ты настолько не уверен в своих силах, что думаешь «сейчас быстро отстреляюсь и забуду все, как страшный сон». У меня было то же ощущение, только вот я отчетливо понимала, что «быстро отстреляться» не выйдет — три часа и два антракта, по прошествии которых мне можно будет только посочувствовать. Почему на мне это неудобное, тяжелое платье? Эта нелепая прическа… Грим… Я прикасаюсь к щеке в попытках вернуть связь с реальностью. Не помогает. Тело мое, лицо мое, но взгляд… Взгляд выдает в сидящей напротив девушке незнакомку. Ведь это не я, — мотаю головой в разные стороны. Нет, совершенно точно не я. Не может эта фарфоровая кукла в зеркале быть мной. Я другая! Другая… Как же хочется все снять, смыть, плюнуть на премьеру и уйти домой. Как же хочется вернуть то, что у меня вечно пытаются отнять — саму себя. Что тебе мешает? Вставай, иди. Они тут сами как-нибудь разберутся. Не могу. Не имею права. Не имею права подвести театр, опорочив его репутацию. Не имею права подвести артистов, рассчитывающих на гонорар. Не имею права подвести Ришара, у которого начнутся проблемы из-за моих капризов. Не могу подвести его. И, если первые три причины еще можно было отбросить, последнюю — нет. Я могла наплевать на театр — и без меня тут не гнушались осквернять его честь. Я могла наплевать на артистов — мне с ними детей не крестить. Да, я могла наплевать даже на Ришара — он взрослый человек и смог бы со всем разобраться. Но Эрик… Эрика я подвести не могла. Что же ты сделал со мной, проклятый Призрак? Я уткнулась в лицо руками и всхлипнула. Замечательный настрой перед выходом, Алисия. Давай, размажь грим, залей слезами платье — без этого же непонятно, что у тебя роль куртизанки, больной туберкулезом. Этой мыслью я вбила последний кол в свое состояние, балансирующее на грани нервного срыва. Скопившееся напряжение вылилось на поверхность крупными, горячими слезами. Успокоить себя больше не получалось. Я смотрела, как хрустальные капли одна за другой стекают по щекам, оставляя за собой широкие, влажные полосы. Я плакала, а время неумолимо бежало вперед — до начала представления оставалось меньше часа. Господи, пусть в меня ударит молния или придавит шкаф. Я буду так благодарна за это. В комнате стало тяжело дышать. Мои громкие всхлипы перемешивались с рваным, свистящим дыханием. Какая ты слабая, Алисия. Испугалась какой-то сцены. У нас и похуже времена бывали. — Замолчи! — прорычала я сквозь зубы. Что, не нравится, когда бередят старые раны? То ли еще будет! Тут уже я завыла раненым зверем. Для полного счастья мне не хватало только начать ненавидеть саму себя. — Вы готовы? Сорок минут до начала. Артисты уже за кулисами, — в отражении выросла высокая мужская фигура в белой маске. А вот и виновник торжества. Как всегда, не вовремя, — и хотя я втайне надеялась, что Эрик зайдет ко мне, для своего появления он выбрал самый неподходящий момент. Не поворачиваясь, я пробежалась по нему взглядом. Выглядел он серьезно, но было видно, как его распирает от гордости и торжественности. Черный фрак, накрахмаленная рубашка и манжеты, белые перчатки, новый шелковый платок (по крайней мере, раньше я его не видела), маска… Маска была прежней. — Дьявол, Алисия! — прогремел он. — Что с вами? Я попыталась отвернуться, чтобы спрятать от него свое заплаканное лицо, но меня тут же с силой встряхнули и схватили за подбородок, не давая вырвать голову. — Я задал вопрос, — процедил он сквозь зубы. — Что. Произошло. Почему вы в слезах? Я попыталась выдавить из себя улыбку. — Ничего не произошло. Обыкновенное волнение. Эрик начал рычать. — Обыкновенное волнение? Ваше лицо белое, как сама смерть. Вы знаете, что похожи сейчас на труп? — Конечно, знаю, вот же зеркало, — показала я рукой на трюмо. Мужчина обреченно вздохнул и покачал головой. — Что за напасть для бедного Эрика, — уже спокойнее произнес он. Он достал платок из нагрудного кармана и начал заботливо вытирать мои слезы. Я почувствовала себя маленькой девочкой, за которой ухаживает отец, и зарделась. — Теперь вы покраснели. У вас, случайно, не лихорадка? — спросил мужчина, трогая мой лоб. — Все в порядке, — пробурчала я, отстраняясь от его руки. — Не беспокойтесь. — Я вижу, как у вас все в порядке. Я захожу в гримерную, намереваясь поговорить с вами перед вашим дебютом, но вместо светящегося счастьем и радостью лица, которое я ожидал увидеть, передо мной сидит заплаканное, измученное создание. И кем я должен считать себя после этого? Сатрапом? — Бросьте, Эрик. Обыкновенная женская истерика, — я не собиралась объяснять ему всю глубину своего чувства. Лучше пусть думает, что это одна из тех женских тайн, которые мужчинам не суждено постичь. Призрак выглядел встревоженным. Похоже, он и вправду за меня переживал. — Может, все-таки поведаете причину ваших слез? Выскажитесь. Вам станет легче. — Эрик, мы не на исповеди. — А я и не претендую на роль священника, — усмехнулся он. — И все же? Я набрала в легкие побольше воздуха, собираясь с мыслями. — Мне страшно, — призналась я. — Страшно настолько, что хочется удавиться. — Чего же вы боитесь? Я замешкалась, выбирая между тем, чтобы сказать правду или соврать. — Разочаровать… Вас, — отводя взгляд, ответила я. Эрик усмехнулся. — Я полагал, что заслуживаю услышать от вас правду, — холодно отозвался он. — Но это она и есть! — воскликнула я, не ожидав такой реакции. Мужчина слегка наклонил голову. — Вот как… — удивленно сказал он. — Ну, что ж. Если это действительно правда… И, если это единственное, что вас так пугает, то будьте спокойны. Вы меня не разочаруете. — Откуда вам это известно? — Я просто знаю это. И совсем скоро вы сами во всем убедитесь. Мне стало чуть легче от мысли, что он не строит на мой счет никаких ожиданий. — Как бы мне хотелось вам верить, — сказала я, повернувшись к зеркалу, чтобы поправить грим. — Кстати, вы сегодня хорошо выглядите, — сделала я ему между делом комплимент. Конечно, Призрак всегда выглядел великолепно, одевался по последней моде и душился так, что от аромата его духов у меня подкашивались ноги. Но повод сказать ему об этом у меня появился только сейчас. Он поджал губы. Кажется, это его смутило. А я-то думала, что больше не увижу его таким. — Я бы сказал вам то же самое, не будь вы… Я сердито махнула рукой, чтобы он замолчал и быстро перевела тему — и без его неуклюжих комментариев неловкости хватало. — Лучше скажите, о чем вы хотели со мной поговорить. Мужчина переменился в лице. — Я счел необходимым проведать вас перед началом, так как знал, что вы будете волноваться. Но я не ожидал увидеть вас настолько… подавленной. Поэтому я пребываю в растерянности и не знаю, как подойти к тому, что собираюсь сказать, не сделав вам при этом только хуже. — Эрик, хуже мне уже точно не будет, — пошутила я, надевая серьги. — Я бы не был так в этом уверен. По моей спине пробежал холодок. — Не пугайте меня. Говорите же… Он начал расхаживать по комнате, сложив руки за спину. Видно, что мысли у него не связывались в слова, а слова никак не хотели становиться предложениями. Пока он мерил гримерную шагами, я с ужасом перебирала, что такого страшного он мне может сейчас сказать. — Из-за вас я растерял все свое красноречие, — с раздражением сказал мужчина, снова вставая позади меня. — Из-за меня?! — воскликнула я, возмутившись такому заявлению. — Да, представьте себе, из-за вас! Алисия, вы… — начал он, но тут же передумал. — Черт с ним, с красноречием. Я внимательно следила за движениями в зеркале. Эрик погрузил руку в черные бездны фрака и достал оттуда небольшой предмет. Сердце пропустило удар. Между пальцами у него что-то ярко блеснуло. Я распахнула глаза и еле поборола желание раскрыть рот. Мужчина держал кольцо. — Оно ваше, — произнес Эрик и положил украшение слева от меня. Я замерла, не проронив ни звука. Казалось, любое мое движение будет нести разрушительные последствия. На лице застыла маска отчаяния. Я не понимала, как должна вести себя в этой ситуации. Я не понимала, как женщины ведут себя в таких ситуациях. Особенно те из них, кто не мечтает о помолвочных кольцах и замуж, вообще-то, не собирается. Особенно за Призрака Оперы! Доигралась. Эрик испытующе смотрит на мое отражение. Я не могу прочесть ни одной его эмоции, но спиной чувствую, как накалены его нервы. Он ждет от меня реакции, а я не знаю, как должна реагировать. Радоваться? Удивляться? Смущаться? Может, самое время начать кокетничать? А, может, упасть в обморок? Что со мной не так… — Вы должны знать, что независимо от того, как вы исполните сегодня партию Виолетты, я не отказываюсь от своей части уговора. Я дарю вам это кольцо, а вместе с ним и свое сердце, — Эрик делает паузу. — Которым вы завладели по праву. Из меня вырывается звук, похожий на стон. Мне хочется ударить себя, ущипнуть, расцарапать до крови кожу, лишь бы убедиться, что все это сон. Лишь бы это происходило не со мной. Не овладевала я ничьим сердцем, и мысли у меня такой не было. Выходит, я все испортила. Из-за своих прихотей я развернула корабль так, что он теперь с бешеной скоростью несется прямо на скалы. — Я полагал, что закрыл для себя эту тему раз и навсегда, — продолжил он. — Но ваше появление в моем театре… — дыхание Эрика участилось. — Принять это кольцо или нет — выбор за вами. Я не смею вас ни к чему принуждать. Я закусила губу и кивнула, все еще рассеянно глядя куда-то в сторону. Голос отказывался прорываться наружу, и мне приходилось разыгрывать эту нелепую пантомиму. Как же было стыдно. Краем своего сознания я понимала, какое волнение испытывает сейчас Эрик и что ему-то уж, должно быть, в разы тяжелее, чем мне. Но что я могла сделать? Мне всего двадцать два года, мне впервые делают предложение, я нахожусь в другой стране, в другом веке, черт побери! Я не могу посоветоваться с родителями, не могу рассказать обо всем подругам… Они-то уж точно бы мне сказали: «Алисия, он ходячий красный флаг. Уноси ноги», а я бы им ответила: «Девочки, вы чего? Это же Эрик! Ну, помните, из книги? Эрик хороший!». Но самым кошмарным по-прежнему оставалось то, что через четверть часа я должна стоять на сцене и петь произведение, которое я даже не смогла до конца запомнить, исполняя его так, чтобы ни одна живая душа не смогла заметить подмены. А как ее можно не заметить, когда на сцену вместо примадонны ставят абсолютную музыкальную бездарность! Нет, ну Эрик держится молодцом, конечно. Чего нельзя сказать обо мне… — Радость моя, я снова вижу страх в ваших глазах, — ласково сказа он. — Я прошу вас, не переживайте так сильно. Эрику больно видеть вас такой. Улыбнитесь. Настройтесь. Вот увидите, все будет лучше, чем вы можете себе представить. После спектакля я буду ждать вас здесь — мы непременно должны отпраздновать ваш триумф. Чары его голоса оказывали на меня поразительный седативный эффект. Неподъемный груз в миг исчезал, стоило ему сказать мне хотя бы одно доброе слово. Какими же все-таки ценными качествами обладал этот странный человек. И умение успокоить женщину было одним из них. — Вы будете там? — с надеждой спросила я. — Мне будет спокойнее, если я буду знать, что вы где-то рядом. Мужчина улыбнулся и коснулся губами моего затылка. — Само собой. Он вышел из комнаты, но перед тем, как закрыть дверь, едва слышно произнес: — Я всегда буду рядом. Такая короткая, но такая важная фраза. Она попадает в самое сердце, даря нежность и тепло моему окоченевшему существу. Ко мне возвращается ощущение собственной силы. Я выдыхаю и убеждаюсь, что все смогу. А, если не смогу, то и пошло оно к черту! Вскоре прибегает бутафор и сообщает, что пора выходить на сцену: — Мадемуазель, дирижер пошел в оркестр. Через пять минут начинаем, начинаем. — Иду, месье. Спасибо. Я бегу за кулисы. Сердце бешено колотится где-то в горле. Пульс давно вышел за пределы нормального. Руки дрожат, словно я несколько часов таскала чугунные гири. Во мне перемешиваются волнение, предвкушение, возбуждение. Я еще раз прокручиваю в голове текст «Травиаты», последовательность, анализирую свою партию. Мне нужно не просто спеть, мне нужно сыграть, постараться передать боль обездоленной души, донести всю полноту эмоций до зрителя. Толпа возбуждена, из зала доносится адский гул. Публика ожидает начала. Она еще не знает, что Виолетту им исполнит не Кристина Даае, а никому не известная Алисия Кулон. Раздается звонок. Всех просят занять свои места. Зал замирает в ожидании. Вступает оркестр, и повсюду разливается дивная мелодия струнных. Занавес еще опущен, но уже пора выходить на сцену. Шаг из кулис. Артисты давно стоят на позициях — все ждут только Виолетту. Я сажусь на диван, еще раз вспоминаю все, что видела на репетициях, сосредотачиваюсь. Милый Кристиан Пети, исполняющий роль возлюбленного Виолетты, подмигивает мне и жестом показывает, что все будет хорошо. Я улыбаюсь в ответ. Тремор все еще присутствует, но я могу его контролировать. Занавес медленно плывет вверх. Раздаются аплодисменты. Представление начинается. Ну, с Богом.