Чудовища Мэшвилла

      Он всегда один. В своём маленьком жилище, скромном салоне старого лифта. Один, в самом конце живого коридора, уже давно никого не поджидающий. Один, в коридоре голубой луны, один, во всём свете. Он поёт песни от скуки и раскачивается, звеня бубенчиками на кончиках широкой шляпы, цепляясь за выступы и гвозди щупальцами. Или это действительно его свисающий кишечник? Как же он не умер? — он сам и не знает.       Когда-то к нему приходили друзья. Они делились едой, а он играл с ними в карты. Когда-то друзьями были и врачи, когда-то и в детском, и во взрослом было спокойнее. Когда-то, когда не приходилось голодать, а Винфорд ещё не пришёл окончательно.       Его карманы бесконечны. Оттуда можно вытащить бесконечный платочек, белую голубку, колоду карт без пикового туза, что очень его нервировало, ведь его колода не полная. Он был уверен, что его стащил кто-то из санитаров, они всегда что-то воруют, он знал. Но он не сможет найти и забрать его, это страшно… Он считал лифт своим шатром, а его маленький шатёр был безопасен. Выходить страшно… И принимать “гостей” тоже.       Как-то раз пришли доктора. Тогда Шут считал их своими друзьями. Он им обрадовался, затрясся, звеня бубенчиками, и позволил зайти в свой маленький мирок. Он не воспротивился, когда его сняли с крюка и куда-то понесли. Шут смеялся, пел, хотел спросить, как у них дела, и во что поиграют. Никто из них не ответил, все молчали, и тогда он решил, что играют в молчанку. Он веселился, а его тогда ещё звонкий смех раздавался по всему, пока ещё прямому, коридору. Пустынному и холодному…       Они пришли в тёмную комнату. Шут перестал понимать, где он. Он почувствовал что-то неладное, поспешил к выходу. И его ударили несколько раз по голове. После первого удара, он кричал, после второго удара, он заплакал, а после третьего, потерял сознание. Он очнулся, когда Винфорд поднёс к нему острую, длинную металлическую иглу. И тогда Шут взревел, как зверь, он им же помчался по углам комнаты. Он боялся. Ему было больно. Друзья его обманули.       Он старался убежать. Когда он убегал, то откусил кому-то палец. Почему-то Винфорд не остановил его больше, но тогда Шут осознал, что он ему не друг. Ни врачи, ни санитары ему не друзья. И ни с кем из них он больше не дружит.       Он долго плакал в своём шатре. Утирал горькие слёзы разноцветным платочком, и кричал от боли. Очень долго он не подпускал к себе даже Уилли. — Уилли, Вилли, Билли, Милли…       Вскоре Шут открылся ему, и их другим друзьям. Но никого он никогда больше не пускал в свой лифт. А тот, последний, возможно, даже ещё не доктор…       Память шуршит, звенит и гремит, почти что ревёт. Она наполнена различными звуками, запахами, ощущениями… Её пальцы бегут по стенам, словно паук, она улыбается, вдыхая запах крови.       Она любит слушать стоны боли, и сама наслаждаться сытостью... Как же редко это случается, но тем же и интереснее. Тем больше удовольствия от того, что, наконец-таки, её не будет мучать сильнейший голод. Почему-то доктора решили, что все чудовища голодны каждую ночь, несмотря на то, что они ели вчера. В это даже некоторые монстры поверили, а она могла только усмехаться. Такое отношение, полные ненависти люди и обозлённые на них за эту же ненависть, были знакомы ей с самого побега на континент. Это же люди, ведь так? Все они одинаковы. Когда она не заперта в палате, она бродит по коридорам. Она видит носом, ушами, руками и выгнутыми ногами. Коридоры помогают ей не столкнуться с их же стенами и прячут в себе постукивание её когтей о грязный пол. Она с интересом следует за заплутавшим существом, представляющимся всем остальным человеком, просто по своему желанию, и даже без проснувшегося аппетита. Ночью, в последнее время, не так много людей, зато становится больше монстров, желающих ими полакомиться. Даже если это не совсем человек… Пол затрясся. Стены дрожат. “Человек” бежит от своей опасности. И он в этом прав. Его запах почуяли.       Она повернулась к чудовищу. Он больше неё, тяжелее неё, и сожрать друг друга было бы неправильно, они оба правила знают. Поэтому она вытягивается по всему коридору, руки касаются потолка, ноги пола, когти царапают и осыпают на головы обоих куски штукатурки. Под аккомпанемент звука рвущейся плоти и хруста ломких костей, она ревёт, предупреждая. Только она может регулировать порядок, в отсутствие Уильяма. Она ведь друг. Чудовище потопталось на месте, заставив все стены коридора пойти ходуном. Она ждёт.       Сзади скрипнула дверь. Что же. Он пробежал вглубь коридора, так и не услышав за своим топотом и пыхтением скрип двери. Да, он искал человека. А того “человека” лучше не отдавать на корм.       Пусть он живёт.       Я просто хотел есть. Меня держат там два дня. Я просто хотел есть. Запах крови бурлит в моём носу и заставляет чихать. Они иногда приходят и бьют меня, так, что крови становится больше. У меня болят глаза. И дышать тяжело. Болит спина и рука, я сам повредил их, но я случайно, правда, я не хотел. Я очень хочу есть…       Я завидую Уильяму. Ему дают есть хотя бы раз в день. Его бьёт только одна тётка. А теперь я услышал, что он вернулся. Неужели доктора, когда боятся, готовы пойти на уступки? А что, если бы я был на его месте? Если бы я их запугал? Если бы я тоже установил все законы? Может, я тоже хочу быть главным?       Но вместо этого я поедаю сам себя.       Мисс Венсан хранит свой секрет. Почти каждую ночь она остаётся на подольше, якобы у неё остались неоконченные дела. За время работы в этой лечебнице, она многому научилась, и не только в работе с пациентами. Она так же научилась искусно врать, иногда так убедительно, что она сама была в небольшом замешательстве, когда она начинала делать то, что и задумывала. Она постоянно врёт, и этому, кажется, нет конца…       На самом деле, она ждёт, пока услышит эхо песни с закрытой лестничной площадки. Когда дверь открыта, песня разливается по всему коридору, проникает во все его завитки, прямо в сердца монстров и, конечно, людей… Но она никогда не могла даже приблизиться к сердцу молодой медсестры.       Она старается идти незаметно, практически не издавая ни единого звука. Она знает, что из-за её секрета её здесь никто не тронет, но опасение быть съеденной другими оставалось, как и любовь к ним всем, особенно к одному. О, да, хорошенькая Лиза была повёрнутой на голову, и её не пугали следы крови, то и дело появляющиеся на стенах, её не пугал рёв зверей, их клыки, когти, и их аппетит. Её любовь не была похожа на что-то нормальное. Мисс Хейзер и доктор Кальтенбреннер, другие доктора, интерны, медсёстры и санитары, они боятся не просто за свою жизнь, они боятся чудовищ, так как знают, что обладают властью лишь днём, и то — лишь частично, ведь все они во власти ночи. Все они бегут, стараются убежать, кто успевает, кто нет — они бессильны перед ночными ужасами. И самое смешное, что это допустили именно они. Особенно на это надавил в своё время самый старший Кальтенбреннер. Умер ли он в самом деле, или решил сбежать, свалив ответственность на нервного Вольфганга? А ведь Винфорд был главным, и среди людей, и среди монстров, но даже он исчез в ночи. Виноват ли в том Уильям?             Действительно ли он был способен на убийство отца Кальтенбреннеров? И хотел ли? И если всё так, — какая ей разница, если паникуют все, кроме неё? Она выходит на лестницу и сразу же застревает ногой в липкой паутине. На самом деле, как бы противно ей ни было раньше, она уже привыкла, и даже полюбила такие их встречи. Она привыкла видеть вздрагивающего паука внизу, копошащегося со старыми трупами, подготавливая их головы для будущих детей, она привыкла видеть, как он торопится наверх, и с улыбкой ждала. Лиза только никогда не могла разгадать, рад ли он возможности прибытия новой добычи, или её же самой? Действительно ли он её любит, или видит в ней только игрушку, утешение в своей тягостной безмолвной жизни?       Несмотря на все её опасения, Паук всегда радостно и звонко шипит при виде её. Он сильно отличается от того Алекса, днём неподвижного из-за ломких костей и нежнейшей кожи. Паук ночью свободен, и она не может не улыбаться, когда видит его, когда он свободно и резво двигается, когда грубая ткань не сдирает с него кожу, и когда он может питаться самостоятельно…       Он протягивает ей одну из своих волосатых лап, а она ему свою человеческую ладонь, берётся за его лапу и ступает через вязкую паутину, что липнет и к ногам и к юбке, и Лиза уже привыкла ходить с такими незамысловатыми узорами на подоле своей юбки, и привыкла к своему пустующему днями и ночами домику. Паук в любом случае снова заранее позаботился о её месте для сна — тоже паутина, но со всеми его усилиями странно уютная, настолько, что Лиза не может не быть ему благодарной. За безопасность, за отдых… За комфорт, который для других бы показался самым настоящим кошмаром. Но её это не заботит. Она счастлива…       Он положит её на самодельную кровать и сам устроится не рядом, но чуть поодаль, и будет следить за ней, поочерёдно моргая всеми своими глазами, от первого с одного до восьмого на другом крае. Счастливые, полные любви и надежды глаза смотрят за Венсан, и, когда она закрывает свои, их взор чувствуется ещё пару минут, пока Паук, наконец, не убеждается, что она действительно заснула.       Его лапа поправляет ей волосы, а потом он уходит вниз, дальше отделяя головы от тел тех, кто раньше имел над ним полнейшую власть. Тех, кто над ним издевались. Тех, кто посмел тронуть его Лизу, что, в самом деле, ещё долго не cможет уснуть…       Он и она. Они вместе, и их любовь для всего персонала отвратна. Они сами не заботятся об этом: крысиная королева и слизь. Он обволакивает, ласкает её, а она пищит от этого извращённого удовольствия, кусает его, но ей нравится. Им обоим это всё нравится.       И им никто больше не мешает…       Сон. Превращение. Возможно, еда. Превращение. Сон. Завтрак. Одиночество. Обед. Я одна.       Конвульсии. Меня берут за руки, я уже не сопротивляюсь. Я сломала ногу. Не двигаюсь. Обычно потом я одна.       Но пришёл он. Один из врачей. Боль. Ещё боль. Боль внутри, боль снаружи. Я ненавижу его рожу. Я хочу оторвать его член. Я не хочу быть беременной от него. Я не хочу рожать ему детей. Он говорит мне, что если я выйду за него, я освобожусь, и он будет обо мне заботится. Он меня трахает. Он меня заполняет. Я вырву его хуй. Я вырежу его семя из себя.       Меня остановили. Облили холодной водой. За что? Без сна. Превращение. Меня заперли. Без еды. За что? Завтрак. Тень в углу. Это я. Я уже не одна. Обед. Конвульсии. Я не одна. Но он пришёл. Испортил всё. Снова боль. Его сперма снова внутри меня. Он снова что-то говорит. Я смотрю только в угол. За что?       Без сна. Без еды. Тень во мне, мы одно. Она меня понимает. Она меня любит. Она избавляет меня от семени. Превращение.       Завтрак. Тень. Обед. Тень. Конвульсии. Он. Его сперма розоватая. Мне больно ходить. За что?       Превращение. Дверь открыта. Тень во мне. Она готова. Розовая сперма ещё не вытекла из меня. Она готова нанести удар изнутри, но мне плевать. У меня моя тень. Я с ней.       Его плоть таяла в моём рту. А кости хрустели и застревали в зубах и когтях. Из меня вытекла его розовая сперма.       Меня окружили. Темнота. Я проснулась от боли в глазу. Свет. Врачи. Винфорд.       Тень кричит. Я не могу шевелиться. Я в тумане. Я не могу двигаться. Тени больше нет. Я не превращаюсь.       Ко мне потом присоединились другие. Мы не обращаемся. Где моя тень? Где моя еда? За что? Я заслужила?       Напротив лежит бывший доктор детского отделения. Он понимает. Единственный, кто поймёт. Он может частично обращаться.       Я старею. Годы без моей тени идут. Я очень скучаю. Мне больно. Меня тошнит. За что мне это? Я заслужила? Он больше не один. Он скрывает свои секреты, какие другие, лежащие с ним, знать не должны. многие из них знает Уильям — однако не все. Ведь, знай он его от и до, он с ним не хотел бы и заговаривать. На самом деле он ненавидит их всех: перенесших лоботомию, живущих, он теперь ненавидит и санитаров, и докторов. А в особенности Кальтенбреннеров…       С каждым из них своя история. Но он бы обвинил во всём младшего. Ведь именно из-за него, и брат, и папаша, на него обозлились. О, ну уж нет, — сказали как-то они. — Ты больше не доктор. Ты Тед.       Имя трёх букв. Такое носят только эти ублюдки, которые ещё недавно ночью пытались его сожрать. Сейчас он вынужден завоёвывать их симпатию, усыпить бдительность Уильяма, и он сделает всё, чтобы его злость вылилась на того, кто ему это всё устроил. Он уже отомстил одному. Остались лишь двое. И ему никто не помешает. — В моём мире всё так, — произносит сиплый голос, пока его глаза смотрят вниз. — Всё серо и мрачно, как и для них. Я не вижу цветов, только чёрный, белый, серый, иногда красный. Ты можешь понять это? Я не хочу смотреть лишь на красный. Я не выбирал это, как и многие из нас. Они хотят видеть красный, только потому, что им внушили, что по-другому никак. Внушил твой отец. До него они не убивали людей. Они считали их своими друзьями, мы не кусали руку, что нас кормила всё это время. Мы боялись, а теперь нет. Теперь боятся нас, а мы полны ненависти. Финн слушал истории Уильяма с замиранием сердца. Наконец-то всё прояснилось, рассеялись предыдущие страхи и сомнения. Парень, наконец, убедился, что они оба всё ещё могут разговаривать по-человечески. Что Уильяма, чей сон был по привычке коротким, нужно не бояться, а уважать, и оснований для этого много… И даже стало гораздо больше после того, как он всё объяснил. — Как же так вышло? — решился спросить Финн. — Винфорд мог сделать всё, что угодно… Но я не могу даже представить, что конкретно привело бы к этому? — Он сделал всё, Финн, — Уильям содрал кусочек обоев со стены и растёр в тонких, в этот раз человеческих, пальцах. — Ты даже не представляешь. Он постоянно писал о своих опытах в дневниках. Каждую деталь, каждую капельку крови его пациентов. Он научил нас всему этому.       Финн ничего не мог сделать, кроме как тяжело вздохнуть. Всё это время он хотел найти Винфорда, понять, что с ним, и, если он жив, вернуть домой. И, если бы он захотел, на работу. А теперь… Выяснилось, что именно он ответственен за смерти стольких людей, и таких долгих мучений… Неудивительно, что Вольфганг настаивал на том, что он умер. Чтобы его не искать. Чтобы хоть как-то прекратить то, что он делал. Братья никогда бы не заговорили об этом, но Финн с тяжестью на душе признавал, — и он был уверен, что Вольфганг признал бы тоже, — что они рады исчезновению Винфорда. — А Вольфганг? — спросил Финн. — Вы тоже его ненавидите? — Все Кальтенбреннеры вызывают у монстров отвращение, — сказал Уильям, резко и чётко, срывая очередной кусок со стены. — В разной степени. Тебе достаётся просто потому, что ты Кальтенбреннер. Винфорду — потому что он это всё и устроил. Вольфгангу за то, что он и пытается это исправить, и явно вредит нам.       Уильям стал ковырять пальцем в разодранных им же обоях. Финн даже не знал, что и говорить, он лишь думал о чудовищах. Причины их ненависти более, чем ясны.       Однако, неприятное чувство разрасталось в нём. Чувство несправедливости, ведь Финн пришёл сюда совсем недавно, он никоим образом не участвовал в постановлении такого порядка, как, на самом деле, и Вольфганг, что был вынужден лишь наблюдать за этим, а теперь разгребать, при этом стараясь сохранить жизнь персонала, засчёт жизни людей. Это замкнутый круг, и Финн даже представить не мог, под каким давлением находится старший брат.       С другой стороны, если бы он оказался на месте пациентов… Он сам бы так относился ко всей семье Кальтенбреннеров. Человечно ли это? Нет. Человечно ли так относится к пациентам? Нет. Человечно ли создавать такие условия, где каждый борется за свою жизнь? Нет, нет и нет! Чем больше вопросов о человечности поступков самых разных людей, — да, теперь точно людей, — тем сильнее назревает другой. Как применить человечность в месте, где каждый перестаёт быть человеком? Финн, закрыв уставшие от очередной ночи глаза, тихо вздохнул. Из этой ситуации, действительно, выхода нет. Чудовища не виноваты в случившемся, однако их голод, который специально и развили в ходе экспериментов, делает ситуацию сложной. Никто из докторов не послушает его доводы о том, что монстры тоже люди — даже звучит смехотворно. Хотя они и виноваты в случившемся, они имеют право бояться за свою жизнь. В то же время, обычные пациенты, которых привозят сюда, многие из которых совсем ещё дети, однозначно заложники ситуации. О них стоит позаботиться в первую очередь… Это всё сложно, это всё не получится решить с подачи только одного мужчины. Но, возможно, и двух, если Уильям попробует помочь. Но захочет ли он в этот раз? — Уильям, — он тихо позвал его, поджидая, пока тот не посмотрит на него. Когда же Уильям поднял свой взор, Финн ещё собирал свою смелость в кулак. Ему хотелось услышать ответ на этот вопрос, и он почему-то был уверен, что уже знает его, но в глубине души ему хотелось услышать нечто другое. — Вы ненавидите и Вольфганга, и меня? Желание услышать что-то другое, что-то, что подтверждало бы, что в глазах самого могущественного существа здесь он не просто Кальтенбреннер, носитель этой ужасной фамилии и потомок того, кто превратил его жизнь в ад. Что он не просто какая-то пешка для него, для выхода наружу, или для других своих собственных планов. Что, возможно, он мог бы стать ему другом… — Вольфганга я презираю. Тебя нет. — Спасибо, Уильям, — Финн хотел бы спросить ещё что-то, но просто не решился. Уильям и так рассказал ему предостаточно, и, парню казалось, даже слишком много. Столько, сколько человек, тем более, Кальтенбреннер, как он, знать не должен. Но Уильям, почему-то, ему рассказал, и это было чем-то удивительным, чем-то, что опровергало все слова о том, что Уильям не больше, чем обычное чудовище. Уильям сам тяжело вздохнул. — Финн, ты можешь обращаться ко мне как обычно. Всё нормально. На это Финн не мог не улыбнуться. — Хорошо. Большое спасибо, Уильям. За маленьким окошком было совсем светло. Совсем скоро начнётся смена, что пройдёт гораздо легче обычного…