Charm/Очарование

— Грейс —

— Хорошо, ты можешь открыть глаза, — говорит мне Хадсон. — Серьезно? — говорю я, открывая глаза и пытаясь сориентироваться. — Ты довел нас до самого верха? — Ничего, кроме самого лучшего для тебя. — Лучшее, чтобы столкнуть меня отсюда, ты имеешь в виду? — спрашиваю я, заглядывая через край. Убедив меня забраться ему на спину и закрыть глаза, он забрался на огромную городскую башню с часами, и теперь мы стоим прямо за циферблатом часов. С трех других сторон башни есть перила, которые доходят мне примерно до пояса, а остальная часть открыта — нам предоставляется невероятный вид на огни и фестиваль внизу без лишнего шума. — Как высоко эта штука вообще находится? — спрашиваю я, рискуя еще раз заглянуть за край, думая, что Смоки, возможно, что-то задумала, когда отказалась подниматься с нами на башню. Она где-то бегает внизу, наверное, собирает очередной букет цветов, чтобы подарить Хадсону. Он перемещается, чтобы встать рядом со мной. — Двенадцать или тринадцать этажей, а что? — Ничего. Кроме того, что мне интересно, сколько времени мне понадобится, чтобы упасть и разбиться насмерть, если я упаду с этой штуки. — А люди говорят, что я пессимист, — добавляет он, покачав головой. — Не волнуйся, Грейс. Я не позволю, чтобы с тобой что-нибудь случилось. — Сейчас ты так говоришь, — говорю я ему. — Я обжегся, спасая тебя от дракона меньше чем через час после нашей встречи, — напоминает он мне. — Я всегда так говорил. Он прав. Так и есть. — Я когда-то благодарила тебя за это? — Мне не нужна твоя благодарность, Грейс. — Что тебе нужно? — я вздохнула, а затем готова дать себе пинка, потому что не уверена, что должна услышать ответ на этот вопрос. Но оказалось, что мне не нужно было волноваться, потому что Хадсон — ничто иное, как изворотливость. — Чего ты хочешь? — спрашивает он. На кончике моего языка вертится миллион разных ответов, некоторые из них честные, некоторые лживые, все опасные. Поэтому я проглатываю все, кроме самого безобидного. — Потанцевать. Пойдем. — Я протягиваю ему руку. — Я научу тебя. Он бросает на меня забавный взгляд. — Я не говорил, что не умею танцевать. — Нет, говорил. Там внизу, когда я пригласила тебя на танец, ты сказал, что не танцуешь. — Вот именно. Я не танцую. Но это не значит, что я не умею. — Ты шутишь? Ты все это время умел танцевать? Это не круто. — В каком мире наследник вампирского трона не умеет танцевать? — спрашивает он. — Балы все еще проходят при Дворе Вампиров, да и при многих других дворах тоже. — Вот и все. Это решает дело. — Что решает? — спрашивает он, но я не отвечаю. Вместо этого я достаю свой телефон, который до сих пор ношу с собой, но Интернета в этом мире не существует, а звонки не могут проходить через барьер. Но к гостинице прилагается удобное солнечное зарядное устройство, и единственное, что телефон все еще делает, это хранит то, что я скачала. Включая мою музыку. — Что ты делаешь? — Выбираю песню, — говорю я ему. — Прямо здесь, прямо сейчас, пока мы находимся на вершине чертова мира, ты будешь танцевать со мной. Он смотрит настороженно. — Я уже говорил тебе, что не танцую. — Да, но сегодня мы это изменим. Он выглядит еще более настороженным. — Грейс… — Знаешь что? Притворись, что ты Найк и просто сделай это, Вега, — говорю я ему, как раз перед тем, как включить выбранную мной песню, и первые ноты Walk the Moon «Shut Up and Dance» звучат через динамик моего телефона. Хадсон смеется. — Это песня, под которую ты хочешь танцевать? Песня выбирает этот момент для заглавных слов, и я показываю, будто они висят в пузыре над моей головой. Хадсон качает головой, но хватает меня за руку и тянет к себе в очень сложном вращении. А потом он танцует со мной на вершине башни с часами. Кружась, мы покрываем каждый сантиметр нашего импровизированного танцпола. А когда песня затихает, Хадсон подтягивает меня к себе, чтобы завершить танец, кружась и кружась так, что любой профессиональный танцор танго померкнет. Когда он поднимает меня, я смеюсь от счастья. Он качает головой, а затем смеется вместе со мной. — Ты просто потрясающий! — говорю я ему. — Это было так весело! — Да? — На секунду он усмехается, как будто ему нет дела до всего на свете, и я вижу только его неотразимую ямочку. Это так очаровательно — он так очарователен и доволен собой, — что мне требуется вся доля самоконтроля, чтобы не протянуть руку и не коснуться ее. Прикоснуться к нему, совсем по-другому, чем мы делали это во время танца. Но это предложение, к которому я не совсем уверена, что готова. Потому что с Джексоном все было так легко, но сейчас я могу признать, что это было просто первая любовь и все такое. Но с Хадсоном, я инстинктивно чувствую, что это будет намного больше. Сложнее. Более интенсивно. Гораздо более страшно. И поэтому я сжимаю кулаки и использую силу воли, о которой даже не подозревала. — Да, — говорю я ему. — Ты невероятный. — Ты тоже. — Он делает глубокий вдох, выглядит так, будто пытается что-то сказать. Но в конце концов, он просто выдыхает, покачивая головой. Я чувствую, как расслабляюсь, чувствую, как мышцы, о напряжении которых я даже не подозревала, расслабляются в промежутке между одним вдохом и следующим. Еще до того, как он поднимает бровь и спрашивает: — Хочешь повторить? Я хочу, больше, чем я хочу чего-либо. Даже больше, чем я хочу вернуться домой. — Конечно. — Я достаю свой телефон. — Та же самая? Это может быть наша песня. — Вообще-то, у меня есть другая идея, — говорит он мне. — Можно? — спрашивает он, указывая на мой телефон. — Конечно. — Я протягиваю ему телефон. Он пролистывает мою музыку в течение секунды, а затем говорит: — Вообще-то, я думаю, что это наша песня. — Затем он включает, и начальный текст песни «Переписать звезды» заполняет ночное небо вокруг нас. — О, Хадсон, — шепчу я. — Потанцуй со мной, — говорит он. И на этот раз, когда он притягивает меня в свои объятия, не надо кружиться. Только он и я, двигающиеся под музыку, танцующие вокруг башни с часами, наши тела, прижатые друг к другу, пока его дыхание не станет моим, а мое сердце — его. Пока я не забуду, где начинается он и заканчиваюсь я. Пока не начну верить в невозможное. Когда песня заканчивается, я говорю себе, что нужно отойти. Отойти. Притвориться. Но я не могу этого сделать. Я не могу делать ничего, кроме как смотреть в его глаза и хотеть. Поэтому я остаюсь там, где я есть, в объятиях Хадсона, и шепчу его имя, как будто это единственное, что имеет значение. — Все хорошо, Грейс, — шепчет он в ответ. — Я держу тебя. И в этом все дело. Я начинаю думать, что так было всегда. Может быть, именно поэтому я делаю первый шаг. Тот, что сокращает небольшое расстояние между нами, чтобы я могла прижаться губами к его губам. Сначала он не двигается. Он держится совершенно неподвижно, словно боится вздохнуть и разрушить все вокруг. И когда мои губы прижимаются к его губам, он наконец расслабляется. Издает звук глубоко в горле. Поднимает руки, чтобы запутаться в моих кудрях. А потом он целует меня в ответ. О Боже, как он целует меня. Я ожидаю, что он будет опустошать меня, что напряжение последних нескольких месяцев взорвется между нами, как сверхновая звезда. Но вместо этого все развивается как песня. Медленная, сладкая, красивая, но от этого не менее сильная. И определенно не менее важная. Его губы мягкие, его дыхание теплое и сладкое, его руки твердые, но нежные, когда он прижимает меня к себе. И когда он проводит языком по моей нижней губе, я таю. Я просто таю и открываюсь, как тайна. Он тоже открывается, как воспоминание, которое только начинает формироваться. Его язык касается моего, и он на вкус как волшебство, как падающая звезда. И я никогда не хочу, чтобы это заканчивалось. Никогда не хочу отпускать этот поцелуй, этот момент, это чувство. Я хочу остаться здесь, с ним, навсегда. Я хочу обнять его и поглотить его. Я хочу утешить его и разбить на миллион кусочков. Я хочу, чтобы он сделал то же самое со мной. И я боюсь, что он уже сделал это. Боюсь, что он может сделать это прямо сейчас. Мои руки ползут вверх, чтобы запутаться в его рубашке, и я хочу держать его, пока время не остановится. Но он уже отстраняется, проводит рукой по моим волосам, шепча: — Хорошо? Я киваю, потому что забыла как говорить. — Хорошо. — А потом он снова целует меня. И снова. И снова. Пока песня не превращается в симфонию, а секрет не становится самой сильной правдой. Тогда он целует меня снова. И я целую его, потому что ничто и никогда не было таким правильным. Когда он наконец отстраняется настолько, чтобы заглянуть мне в глаза, я чувствую, как что-то сдвигается в моей груди. И когда он поворачивает меня к себе, чтобы посмотреть, как в небе вспыхивают падающие звезды, я понимаю, что ничто и никогда уже не будет прежним.