Charm/Очарование

— Грейс —

У меня такое чувство, что ноги сейчас отвалятся. Вообще, все мое тело как будто собирается рухнуть, а до зданий впереди еще как минимум миля, а может и больше. Хадсон заметил их несколько миль назад, но теперь, когда мы достаточно близко, чтобы я могла их увидеть, я просто хочу уже быть там. Надеюсь, у них есть стулья. И душ. И стулья. Пожалуйста, Боже, пусть там будут стулья. Я постоянно бегала на пляже в Сан-Диего — Коронадо, Ла-Джолла, иногда даже в OB, если мы с Хизер ходили в Бельмонт-парк, чтобы покататься на американских горках и машинках. Но бег по песку или по снегу возле Академии Кэтмир — ничто по сравнению с ходьбой по этой странной фиолетовой почве. Большую часть пути она была каменистой и трудно было закрепиться, но последние пару миль, когда мы приблизились к горам, почва стала другой, мелкой и глинистой. С каждым шагом я немного погружаюсь в нее, что означает, что мне также приходится бороться с каждым шагом, чтобы вытащить себя из нее обратно. Это не зыбучие пески, но кажется, что они могли бы ими стать, если бы я провела несколько дополнительных дней в спортзале. Тем не менее, позволить Хадсону нести меня всю дорогу туда было не вариант. Одно дело, если мы спасаемся бегством, и моя человеческая медлительность — помеха. Совсем другое дело — позволить какому-то большому, сильному парню нести меня на руках, словно я его личная тряпичная кукла. Не говоря уже о том, что сейчас я чувствую себя неловко, так неловко, прикасаясь к Хадсону. Я сделала это один раз во время прогулки, потому что не хотела упасть на задницу и создать еще больше проблем, но висеть на нем? Наши тела прижаты друг к другу, когда мы не боимся за свою жизнь? Я, черт возьми, так не думаю. Не после того недопоцелуя. Что это вообще было? Я думала об этом — а говоря «думала об этом», я имею в виду одержимость этим — без остановки с тех пор, как дракон решил оставить нас наедине по Бог знает какой причине. О чем я думала? Как я могла так поступить? Я знаю, что брачные узы между мной и Джексоном исчезли. Я знаю, что прошло больше года, а мы с Джексоном знали друг друга всего две недели. Я знаю, что не могу вспомнить, как он звучит, и если бы у меня не было фотографий, я даже не уверена, что вспомнила бы, как выглядит его улыбка. Или как он морщит глаза. Или как его волосы падают на глаза. Но у меня есть фотографии. И я помню, каково это — быть на руках у него. Быть любимой им. Может быть, он больше не любит меня — может быть, поэтому брачные узы исчезли. Но я не знаю этого. Я ничего не знаю, пока я в ловушке здесь. Я не могу ему изменять — я не буду ему изменять. И уж точно не буду делать это с его родным братом. Это значит, что нам с Хадсоном нужно поговорить, как можно скорее. Просто… не сейчас. Не тогда, когда я измотана, воняю и не имею ни малейшего представления о том, что я должна ему сказать. И, возможно, он чувствует то же самое. Что тот почти поцелуй был своего рода заблуждением, основанной на одиночестве и эмоциональной перегрузке, и, возможно, нам вообще не нужно ничего говорить об этом, потому что он не планирует, чтобы это повторилось. Но что, если он чувствует себя иначе, чем я? Что, если он думает, что тот почти поцелуй действительно что-то значил? Между нами что-то происходит. Я достаточно взрослая, чтобы признать это. Что-то постоянно тянет меня искать его взгляд, дразнить его улыбку, уверять себя, что он рядом и в безопасности. Но это может быть просто побочным эффектом того, что мы так долго были заперты вместе в таком маленьком пространстве. Может быть, мы вызвали друг у друга стокгольмский синдром. Такое ведь бывает, правда? От этой мысли у меня внутри все странно, я не могу понять, в чем дело. Но я не хочу думать об этом, пока мы одни в том месте, которое кажется мне чертовски похожим на середину нигде, и уж точно не хочу копаться в этом чувстве и пытаться понять, что оно означает. Некоторые вещи лучше оставить в покое. Внезапная мысль заставила меня споткнуться. Хадсон протянул руку, чтобы поддержать меня, и я пролепетала: — Ты же не можешь читать мои мысли? Хадсон переводит взгляд на меня, приподнимая одну бровь. — Нет. Вот откуда я знаю, что мы больше не в твоей голове. А что? Какие злые мысли обо мне ты там выдумываешь? Я выдохнула, не зная, что сдерживала дыхание. — Продам тебя первому, кто предложит мне душ. Он усмехается, но отворачивается, чтобы посмотреть вдаль, и я пытаюсь заставить жар покинуть мои щеки. — Эй, ты видишь то же, что и я? неожиданно спрашивает Хадсон, выдергивая меня из самого неловкого экзистенциального кризиса в моей жизни и возвращая к реальности. — Наверное, нет, ведь у тебя зрение гораздо лучше, чем у меня, — отвечаю я. — Правда? — Он указывает в сторону строений. — Ты не видишь ряды, вырезанные в земле? Это очень похоже на… — Посевы! — взволнованно перебиваю я. — Это ферма! — Это работающая ферма, — поправляет меня Хадсон. — В смысле, там есть люди. И еда для тебя. И… — Стулья, — хнычу я. — Там есть стулья. И, может быть, даже кровать. И душ. Пожалуйста, Боже, пусть там будет душ. — Мой желудок выбирает этот момент, чтобы заурчать, как будто упоминание о ферме подсказывает ему, что больше не нужно притворяться, что его не существует. — И еда для тебя, — твердо повторяет Хадсон. — А что для тебя? — спрашиваю я, осознавая, как много изменилось с тех пор, как мы покинули логово. Потому что если я так голодна, и я ела вчера, то как должен быть голоден Хадсон, учитывая, что он не ел уже больше года? Я знаю, он сказал, что в логове это не имеет значения, но мы больше не в логове. Ему придется поесть. От этой мысли я вся раскраснелась. Мне становится не по себе, хотя я не знаю почему. Мы направляемся на ферму. Как и кровь в холодильниках в Кэтмире, там наверняка есть что-то, чем Хадсон может питаться — кроме меня, я имею в виду.