Танцевальный зал

В этом не было ничего удивительного. Они оба проводили много времени в танцевальном зале сверх необходимости. Довольно часто пересекались, иногда спланированно приходили одновременно, чтобы заниматься вместе, когда у Минхо было настроение на социальность. Чаще виделись рандомно, кивали друг другу и тренировались как бы вместе, но и отдельно. В какой-то из дней, когда надоело спорить за колонку, условились заранее обозначать часы. Несмотря на это, у них случались пересечения, а значит у Минхо не было ни единой причины застыть перед закрытой дверью. Конечно, он не выучил вкусы своего друга наизусть, и то, что они в последние месяцы в некоторых отношениях, никак не должно было заставить его узнавать больше. Нет, но Минхо знал песню и еще до того, как открыл дверь, знал, кого увидит там. Он не был вуайеристом, может, только слегка интересующимся темой, но скользнул в зал бесшумно, медленно. Второй припев — Хенджин слишком сосредоточен на своем теле и слишком расслаблен в отношении своего лица — нет зрителя, ему не для кого играть. Поэтому его глаза закрыты, но не зажмурены. Его лицо ровное, губы лишь чуть поджаты, как всегда он делает, когда танец не заучен до идеала и ему еще требуется думать в процессе. Хенджин двигается так же «легко», мягко и технично, как и всегда, и все же Минхо видит, что нечто не в порядке сразу, как входит. Он знает, как Хенджин великолепно владеет своим лицом, как чувствует музыку, и списал бы это на привычную драматичность, подходящую к песне. Минхо привык считать себя наблюдательным, но первое, что выдает ему Хенджина — это именно ощущение. Лишь затем он начинает замечать. Акцентный шаг, выброс руки — их танцор сделал бы это сильно и элегантно. Хенджин так же, как всегда, изящен и точен, но что-то мимолетное видится Минхо в этом шаге слишком резким. Хенджин кружится, открывает глаза, чтобы поймать точку и не потерять равновесия, но видит словно в себя, не замечает ни Минхо, ни — он готов ответить за того — ничего вокруг. Хенджин видит мысли образами, в отличие от Ли, и тот готов поклясться, что он затем и танцует — не видеть. Сейчас это играет Минхо на руку. Он может безнаказанно видеть, как разъезжается Хенджин ногами в широкую складку, как выполняет связку на полу — идеален даже в женской хореографии и, когда завершающую восьмерку движений выполняет, смотрит на себя в зеркало. Там ровное, едва раскрасневшееся лицо, висящие у лица неаккуратные пряди и растянутая в сторону неестественно линия губ. Хенджин дергает уголком, возвращая свой рот в обычное расслабленное и приоткрытое состояние. Хочет выглядеть красивым, даже если некому оценить. К счастью, Минхо здесь и смотрит выразительнее, чтобы Хенджин почувствовал и поймал взгляд в отражении. — Красиво вышло. — Нет, — быстро отворачивается, возвращаясь к колонке, где уже играет то же на повторе. — Еще много чего нужно доработать. — Для этого ты здесь. Минхо моргает, чувствуя искусственность их слов. Однако у него есть давняя привычка не спрашивать. Он знает — Хенджин расскажет, если захочет. Минхо бросает сумку в углу и садится переодеваться прямо у стены — давно нечего стесняться. Хенджин включает что-то английское, у Минхо остается только его тело, чтобы понять, о чем песня. Хван тоже не знает языка, но он тот глубокой осознанности человек, что читает перевод песен; в отличие от Минхо, которому важен только ритм и желательна повышенная сложность хореографии. Он не видит пока последнего — Хенджин раскачивается в середине зала, поглядывая на него через едва повернутый подбородок, будто спрашивает: «Ты все еще здесь? Почему ты не оставишь меня страдать в одиночестве?» Минхо не добрый и не жалостливый. Он просто слишком долго тащился сюда. Поэтому не отказывается от намерения и влезает в кроссовки. Хенджин двигается, и Минхо понимает, что это — всего лишь попытка во фристайл, он не знает настоящей хореографии. Ему же лучше — не так сильно отвлекать будет взгляд. Ритм четкий и выверенный — под такой разминка идет заряжающе и неторопливо. Хенджин танцует, смотря самому себе в глаза сквозь зеркало, Минхо разминается, поглядывая на него из-под полуприкрытых век. Играет женская попса — Хенджин пытается в хип-хоп. Минхо усмехается: самое главное, что у него получается. Он чувствует, как мышцы тянет и покалывает, хрустит абсолютно каждая кость. А Хенджин летает, гнется, даже жесткие степы в его исполнении полны хрупкой грации, хоть и смотрит он при этом на себя волком из-под беспорядочных волос. Минхо не терпится начать двигаться, но он знает — будет болеть потом, завтра не сможет совсем ничего, и разогревается, насколько хватает терпения. Заканчивается песня, Хенджин выглядит в меру потным, но его взгляд слишком трезвый. Минхо знает, что он хочет затанцевать себя до поплывшех мушек. Он подходит к колонке первым — включает то, что Хван точно учил, он видел. — Издеваешься? — Нет, зачем. Ты прекрасно справляешься сам. Я только помогаю тебе в самоуничтожении. Я хороший друг. Хенджин улыбается слабо и криво, но в глазах на пару тонов теплеет, а после разворачивается к стеклу с чем-то ведьминским во взгляде. Минхо ухмыляется и садится на пол, ожидая начала, тянет ноги. Раскрывающий вдох. Мягкие носочки, изящные руки, чернота во взгляде, сталь в прямых ногах. Хенджин нагибается к полу, поводя округлым локтем, второй — сломанное крыло. Легко вздрагивает в коленях, распрямляется резко, движется предвкусительно медленно. Сбрасывает, и Минхо вспоминает, что забыл тянуться. Он видит это не в первый раз, и его снова завораживает. Вскинутое крыло, второе и — распахнутыми перьями к горлу. Хенджин подается вперед, раздвигает руками-крыльями пространство, и это выглядит, как нападение. Минхо по-хорошему страшно. Разворот на месте — простой, а Хван исполняет по-балетному совершенно, и не по-женски в том же числе — естественно и легко получается у него выглядеть превосходительным. Расправленная рука, перьями медленно закрывает лицо. Хенджин водит плечом и головой совершенно жутко — это так прекрасно. Выброс в сторону, сильными кулаками к груди, перескок, рука к горлу, и он подтягивает себя вперед за шею. Минхо ведется на его уловки, сразу же выкупает и все равно радуется. Второй рукой обводит голову, взбивает гнездо из волос случайно, пусть в его танцах в случайности и не верится. Снова за горло — он подается вниз всем телом, ему невозможно не верить. Пальцами ко рту, и сломанная поза, бедные его колени. Искривленная спина, согнутые неестественно ноги — а Хенджин по-прежнему прекрасен. Минхо знает, что будет дальше, и ожидаемо ловит себя на легкой дрожи. Мелкий кик ногой, Хенджин выпрямляется, смотрит на себя через плечо и легко опрокидывается назад, играючи проводя по груди рукой, второй, отводит свое лицо в сторону, смотрит прямо на Минхо, а сам опускается так быстро, летит головой к полу, и снова рукой по телу вместо того, чтобы ловить себя, будто не страшно, будто ничего не стоит шаткое равновесие между полом и сломанной шеей — и падает, выставляет ладонь в краткий миг. Оказывается зависшим спиной над полом на одной руке, второй к лицу — перебирает перья, гнется в лопатках, встает на носочки, почти парит. Собирает пальцы у губ, опрокидывает себя вниз грубо, но — как Минхо и учил — с техничной опорой на пятки, поднимается, скрестив ладони. У него есть два счета, меньше секунды, чтобы успокоить головокружение, и возводятся к потолку собранные крылья, чтобы в следующий удар бита ударить вниз одновременно со вскинутым коленом. Хенджин практически выпрыгивает, и взгляд из-за всклокоченных волос у него совершенно дикий, еще не оправившийся от перевернутого мира. Воздух сквозь зубы, вокруг них яркое обрамление раскрытых губ, и Минхо запоминает этот пойманный летящий миг с упоением. Снова нежное крыло прикрывает лицо, а ногами отбивается мелкий дробный жесткий ритм. Скрест, прыжок. Раскрытые руки в стороны — у Хенджина самая изящная грудная клетка, которую Минхо видел — и закрывающим взмахом влево. Откидывает голову напряженной шеей, собирает крылья за спиной, и никак нельзя не смотреть на его раскрывающиеся-собирающиеся колени, а после Хенджин вырастает перебором ступней, проводит ладонями по себе, очерчивает неидеальный круг тяжелой головой. Поднимая подбородок, глядит на себя темно и не мигая, закрывает ладонями рот. Снова взмах — и садится на землю, пяткой под себя, а глаза — на Минхо. Теперь очаровательно нерешительные, будто не те же были бешено прекрасными только что. — Это хорошо, — признается ему Минхо. — Не надо жалеть меня, обычно ты только критикуешь мое исполнение. — Сегодня я к тебе мягче не потому, что ты грустный, а потому, что я не танцевал это сам. «Ведусь на твою подачу так, что за техникой слежу лишь третью сознания». — М-м, спасибо, — Хенджину не легче, он вытирает виски, подходя к колонке. Должен ли был Минхо соврать? — Станцуй мне Psycho, — предлагает он, видя, как Хван сомневается в выборе песни. — Сам себе его станцуешь, — тут же тыкает он пальцем в экран. Минхо усмехается, сразу узнавая трек. Что ж, он как раз закончил разминаться. — Настроение для мрачного фристайла? Хенджин отвечает ему взглядом сбоку, спрятанным за челкой. Минхо все видит по сжатым губам. Да, пожалуй, из него так себе утешитель, он скорее по танцам. Они выходят, деля зал. Он просторный, но рядом с таким Хенджином кажется, будто им мало места. Минхо смотрит, подняв подбородок, Хван — исподлобья. Ли уступает, зная, что обычно Хенджин тушуется быть первым. Не сегодня. Глухая тоска и выливающаяся грусть из первых запечатленных сегодня им танцев Хенджина уже перешли в стадию агрессии. Хван в себе, но смотрит несвойственно — дерзко, но не играючи. Они знают, что Минхо всегда выигрывает. Он смотрит, как двигается Хенджин, его тонкое тело бывает удивительно жестким, иногда он ударяет кроссовками так, что их стук перебивает мощные биты, а громкость они выставили наверняка опасную для здоровья ушей. Кому может быть дело до этого, когда Хенджин телом пластичный, а в ногах металлическая пружина — не стержень. Он любит рэп своего бэйби-двэкки, танцует со вкусом. Контраст между грубым голосом из динамика и мягкими линиями Хвана не ощущается неправильным, потому что ступнями Хенджин бьет так, что давит визуально, перекликается с сильным битом. Припев они знают, конечно, танцуют вместе. Минхо раскачивается, Хван восстанавливает дыхание. С первого же захода второго куплета вступает Ли. Он знает, что хорош в этом. Ему не надо смотреть на Хенджина, чтобы видеть скупое восхищение и подмечающее детали подергивание пальцев, но он смотрит. Пока получается, даже опрокидываясь на пол, смотрит напирающе. Хенджин стоит, опершись на одно бедро, и с ленцой прикрывает глаза, но Минхо по-прежнему знает, что он хорош. Хенджина ничего не выдает, это просто факт — ему нравится смотреть на Минхо. Они переходят в припев одновременно, танцуют лицом не к зрителю — друг к другу. Сегодня они сами у себя — единственные зрители. Молчаливо договариваясь, одними переглядками решают — последний куплет танцуют вместе. Расходятся подальше, уступают пространство, чтобы с первых же взрыкивающих слов двинуться навстречу, давя. Хенджин наступает, Минхо подкрадывается, они давно знают все уловки друг друга и продолжают играться. В движениях что-то одинаково хищное, но совсем различное. Минхо выиграет, но отдается этому баттлу полностью, ему нравится. Хенджин умотанный в край уже давно, но выкладывается до последнего. В этом всегда ошибается он в таких случаях — слишком старается. Хван знает все дешевые способы уничтожить простым, но эффектным движением, и не делает так, чтобы вытащить себя — только чтоб вознести еще выше, когда уже оставил великолепное впечатление. Минхо опытнее, он знает, что не ошибающихся танцоров не бывает, есть только умеющие вытаскивать шоу мимолетным кадром, отпечатывающимся в сознании зрителя еще надолго. Хенджин все умеет и многим не пользуется — Минхо менее принципиален. Особенно, когда речь о том, чтобы растоптать Хвана. У него нет тормоза. Хенджин танцует, будто дерется. У него закушена губа, он не устал — максимально напряжен. Они с Минхо никогда не устают, пока двигаются — только стоит музыке закончится, обнаруживают смертельную вымотанность. Хенджин давит на кнопку на колонке сразу с последним дзыньком и тут же опрокидывает себя на стену, сползая спиной. — Не сиди, ходи и дыши, — из Минхо правильные слова как выплескиваются обрывистыми выдохами. — Сходи нахуй. И можешь там подышать, — от нехватки воздуха Хенджин начинает говорить не своим мягким хвановским голосом, а перебором камней по легким. — Если приглашаешь, делай это нормально. С вином и цветами. — Есть только пиво. И чипсы из нори. — Тоже вариант. Минхо падает на пол тоже. Они переглядываются. — А у меня есть роллы. Хенджин заинтересованно оборачивается, мокрая челка закрывает ему половину лица, но Минхо все равно видит, как он улыбается. — Ты знаешь толк в соблазнении. — Еще есть сок. — У-уф, я весь горю. С чем роллы? — Там сет. Остатки со вчера. — М-м, — Хенджин уводит взгляд в сторону. Минхо верен своим принципам: он не спрашивает, что случилось у его друзей, он просто делает то, что в его рациональных силах. И сейчас он подходит к колонке, потому что знает Хенджина. — Не делай мне одолжений, — морщится Хван, слыша первые же струны комунго. — Что бы ты себе там ни думал, я пришел сюда танцевать, а не ради тебя. Хенджин доползает до телефона. Видя время, вытягивается в лице и оборачивается: — Окей, прости. Я забыл следить за часами. Помню, что ты бронировал зал. — Ну, раз уж ты здесь, — тянет Минхо самым своим напевным голосом. — Можешь танцевать со мной, так и быть. Хенджин фыркает, но уже поднимается, слыша ускоряющийся бридж. — Ты ненавидишь эту песню. — Зато ты любишь. У тебя отвратный вкус. — И ты — тому доказательство, — говорит окончательно охреневший Хенджин и тут же тушуется, отступает от наклонившего голову Минхо на пару шагов и принимается танцевать, зная, что от этого его отвлечь хён не посмеет. Но Ли не забудет и не спустит ему этого с рук. Хенджин танцует припев чуть зажато, но не изменяет движений, только делает местами жестче точки руками, местами уменьшает кач бедрами. Минхо терпит — он знает, что любимая часть Хенджина — не эта. Идет запев, и он меняется. Шлет через зеркало пламенный взгляд, ударяет плечом. Хенджин садится на пол гораздо аккуратнее, чем в их хореографиях, когда плюхается на колени вроде по всем правилам — не прикопаться — но обязательно хоть раз да стукнется. Минхо со своей чисто профессиональной точки зрения считает, что удары бедрами у Хенджина получаются лучше, чем у кого-либо, но не собирается говорить. У него очень давно есть подозрение, что Хван из тех учеников, которых лучше лишний раз не хвалить. Но он не может не признать, как энергично выглядит денсбрейк в его исполнении, и знает, что Хенджин хотел бы видеть его даже более сложным. У него сильные тонкие руки, и он размахивает ими так, что звук удара пальцев о плечо слышится через музыку. Хенджин кружится быстро, хоть и совершенно просто, но его вытянутая фигура с закинутыми за плечи руками, мелькнувшая в зеркале отраженным мгновением, — это красиво. Минхо имеет вкус. Хенджин мажет концовку, после окончания «хореографичной части хореографии» как сдувается и отходит к стене. Минхо торопливо переключает на что-то другое, пока не включились другие песни той же группы. Хенджин будет называть его «блинк» всю следующую жизнь и немного дольше. Он запускает свой плейлист. — Е-е-е, дедовский хип-хоп, — тянет Хенджин, отрываясь от горлышка бутылки. Минхо достаточно обернуться, чтобы тот развел руками: — Не-не, я про свое, это очень современная и популярная песня под стать молодому и современному тебе. — То-то же. Минхо знает целиком, он встает и начинает сразу, как заканчивается их привычный обмен любезностями. Он вообще считает, что классику стыдно не знать, но, озвучь он эту мысль вслух — и Хенджин будет хохотать над ним с такой силой, что никакие взгляды не помогут, а бить этого придурка Минхо так и не научился. Хенджин присоединяется к нему с припева — позер. Минхо периодически ловит его взгляды через зеркало — Хенджин сомневается, подглядывает. Минхо цыкает в потолок, отбивая в ладоши. В классике нельзя сомневаться. Однако у Хенджина выходит хорошо. Он не ошибается, но видит сам — ему есть куда расти. Минхо знает, что у него выйдет. У Хвана пластичный торс — волна от груди у него выходит заметно заметнее, но со своими тонкими длинными руками он тут выглядит иногда забавно. Минхо радуется, что тот в футболке. В момент, когда они выпрыгивают вперед, он может видеть просвечивающие соски — и нет, это не что-то необычное, они живут вместе много лет, в конце концов, он видел члены всех членов группы, но…это Хенджин. Минхо не смотрит на каждого мужика, как на Хенджина. Этот попросту напросился сам. Хотя Минхо, конечно, приглядывался не к нему одному. До того, как проводил Хенджина до спальни с его мигренью. Не то, чтобы Минхо влюблен и никто больше ему не мил, вовсе нет. Он замечает других людей, которые кажутся ему сексуальными, но он знает, что этот интерес ни на секунду не стоил бы того, чтобы хоть теоретически потерять Хенджина. Он старается не романтизировать происходящее тут ни на йоту, просто иногда выходит плохо, и всегда в этом виноват только Хенджин. А он выкидывает ногу в прыжке, и Минхо не знает, как это может быть одновременно по-балетному точеным движением и все еще не выбивающимся никак из хип-хопа киком. Они делают перескоки — единственный трудный степ за весь припев, и Минхо внимательно следит за ногами Хенджина, помня, как психовал тот, когда еще с пару месяцев назад оно у него не выходило. Видит, что позже, как и обещал, Хван доучил до конца, и ловит себя на мысли, что, на самом деле, и не сомневался. На самом прекрасном движении в мире, подталкивающим бедра к рукам, они переглядываются, пытаясь держать лицо, заканчивают квадратом шагов и после этого только позволяют себе рассмеятся. Да, они сегодня без зрителей, но, кажется, Минхо на самом деле давно не может заставить себя не танцевать для. Они восстанавливают дыхание, сидя у стены, спустя еще с десяток своих и чужих треков. Хенджин уже очевидно издыхается, и ему все еще недостаточно. Минхо знает, когда так бывает. Минхо видит за смешками и энергией пустоту и усталость. У Хенджина что-то происходит, а Минхо не может помочь ничем, кроме как наблюдать за тем, как он выплескивает из себя танцем эту хероту. Пожалуй, Минхо знает Хенджина слишком хорошо. — Эй, — окликает он, когда Хенджин поднимается к колонке, неровно ступая. Его уже не держат ноги, у него болят колени и ступни. Минхо замечает, но какой смысл говорить об этом? Хенджин давно знает все, что Минхо только может ему сказать, и даже чуть больше. — Станцуй для меня. — Я тебе кто, чтобы тебя услаждать? — Хенджин фырчит через плечо, природная дерзость лениво прогрызает себе путь сквозь усталость. Минхо молчит — ему нужно только подождать. Он глотает воду, пока Хенджин лихорадочно листает плейлист. Видит его прикушенные губы, тяжело опирающиеся на тумбу руки, покачивающиеся бедра — он переносит вес с одной уставшей ноги на другую, переваливаясь, и все равно не может найти положения, в котором может стоять дольше секунды. Минхо глотает воду и ждет. Он знает — Хенджину нужно что-то, что позволит ему раздолбать себя окончательно. Минхо уже смирился с тем, что свою хореографию сегодня не поучит — раздробленного Хенджина кому-то надо будет потом собирать. Хенджин не в порядке, но не настолько, чтобы сопротивляться своему же порыву поддаться Минхо. Он не протянет долго. Минхо снова прав. Хенджин выбирает песню и подзывает к себе, нагло, двумя пальцами. Мерзость, но приятная — Хван все еще задет и хочет показать, что они на равных. Минхо, вообще-то, никогда и не сомневался, но зачем об этом знать Хенджину? — Включи через двадцать секунд, — когда Минхо подходит, Хенджин отдает ему телефон, сам направляется к центру зала. Он встает на колени с пустым лицом, обращенным к зеркалу. Минхо хмыкает неслышно. Теперь снова зритель — зеркало. А он, Минхо, тогда — наблюдатель. Это его устраивает. Он включает песню. Хенджин возносит руку с ударом колокола. Его тонкие пальцы органичны в этой песне, она ему к лицу. Минхо невольно отступает, лопатками чувствуя стену. Хореография женская — Хенджин не выглядит в ней нежным. Он выглядит ранимым. Хенджин гнется пластично, не жеманно. Он то играет за центр, то мечется к любимой айдолке, то вдруг выступает в роли подтанца, как в самом начале. Минхо не учил этот трек, но много смотрел — видит, что Хенджин миксовал роли, брал за ту, которая нравится в этом конкретном движении, не следил за кем-то одной всю песню. Может, брал то, что лучше всего ему подходило. Как и многие, Минхо считает, что на Хенджине восхитительно сидит все. В отличие от большинства, Минхо уверен в этом потому что видел его в полотенце и в одеяле. Он почти по-детски не дает своим мыслям разрушить магию, заметив, как старательно Хенджин примеряет на себя не только одежду, но и улыбки. А он разгоняется, продолжает двигаться за кого угодно, от того и получается, что танцует он от себя. И будто бы не для Минхо. Если позволить себе отвлечься от мыслей и просто смотреть — это просто красиво. Нет, не так. Страстно, изысканно и немного магически. Только Минхо также видит почти совсем пустое лицо. Хенджин закрывается, не дает поймать свой взгляд. Наверное, боится пропустить это через глаза и рот — а там и до головы недалеко. Другое дело — его тело, оно Минхо не врет, оно танцует, как правильно чувствуется. Минхо любит честных. Хенджин любит танцевать — каждый жест его пропитан любовью к этой музыке. Минхо знает текст песни. Минхо не хочет знать, не позволяет себе думать о том, почему Хенджин танцует именно это по его просьбе. Если это то, что помогает ему — пускай. Если Хенджин — то, что помогает Минхо?.. Он ускоряется с темпом, а потом замирает на мгновение, чтобы в следующее выгнуться, обвести своими пальцами линию челюсти. Минхо должен быть чуть более профессионален, но он смотрит на его покачивающиеся бедра и не чувствует стыда за это. Минхо последние лет двадцать вообще колоссально бесстыден. Чего не скажешь о Хенджине — поэтому и надо ловить взглядом каждый изгиб его поясницы, каждый взлет изящных пальцев — так Минхо говорит себе. Он любит честных, и поэтому не слишком благосклонен к себе. Хенджин оживает — его глаза хотят играть. Губы шепчут текст лихорадочно, сбито. Минхо улыбается — если Хенджин начал выпендриваться, он уже ближе к себе нормальному. Он снова за центр, он усмехается сам себе сквозь зеркало, наклоняет голову очаровательно, как подцепил у Минхо, и коротко, почти компульсивно облизывает большой палец. Тут же отпрыгивает в сторону, встает за подтанц, двигается чуть быстрее, чем нужно, как будто это поможет Минхо забыть об этом жесте. Минхо шкрябает шероховатости на своих костяшках, и, заметив это, опускает руки, чтоб не стоять, как школьник перед любовью всей своей жизни и ближайших двух недель, теребя собственные ладони. Минхо — уважающий себя взрослый человек, он может позволить себе шкрябать стену. Хенджин снова на коленях, по-прежнему лицом к зеркалу. Минхо не уверен, что так должно быть, но он давно не может отвечать за свои анализирующие способности. Хенджин исполняет второй припев, как подтанц — на полу, а Минхо моргает и думает, что Хван был бы тем бэкденсером, чье имя после концерта гуглят чаще, чем фанкамы айдолов. Это порочно, но не грязно. У Хенджина все еще каменное лицо, непривычное такое, неуместно логичное на перетекающем по полу теле. Минхо не может осуждать его стеснение, он может только какой-то умирающей частью сознания отметить, что исполняет при этом хореографию Хенджин чисто. Чего нельзя сказать о мозге Минхо. Он не склонен к тому, чтобы искать символизм там, где его нет, как и излишне романтизировать. Он просто видит то, что видит, и говорит то, что думает. Поэтому произносит то, о чем думает с самого начала: — Повернись. Хенджин дергает щекой, оставаясь прикован взглядом к самому себе в отражении. Чертов поклонник самолюбования. Минхо не может осуждать его — он бы и сам смотрел в зеркало круглые сутки, если бы был в теле Хван Хенджина. Минхо никогда не был просящим, Хенджин никогда не был покорным. Но он ловит момент перед завершающим припевом и разворачивается к нему. Поднявшись в полный рост, исполняет перед Минхо. Кажется, тот скоро впитается в стену. Хенджин поднимает голову гордо, а в глазах что-то почти детское, такое отдающее маргаритками и фиолетово-сиреневыми оттенками. Что-то такое, что Минхо никогда не позволит себе даже мысленно произнести по отношению к Хенджину. Он втягивает воздух — не может иначе, жмясь спиной, чувствуя минутную слабость перед силой движений Хенджина. А может, перед страшной силой в его взгляде. Хенджин краток — он исполняет танец, как по автомату с танцевальным караоке, а смотрит на две тысячи ярдов. Минхо знает такой взгляд. Он вообще не склонен к поиску символизма, но, когда песня заканчивается тем же, с чего начиналась — ударом колокола, а Хенджин стоит теперь перед ним, то вместо пустоты на его лице что-то, чему Минхо не знает названия, отчего пухлые губы подрагивают, а в глазах мнимое безразличие, граничащее с усталостью. Хенджин никогда не устает танцевать — Минхо помнит. Он вовсе не любит излишне романтизировать, он навсегда реалист, но именно реалии подсказывают ему, что нет ничего лучше, чем шагнуть к Хенджину ближе и обнять. Так он и поступает. Минхо никогда не позволит себе влюбиться в Хенджина, но он может позволить тому жаться крепче и может разрешить себе о нем заботиться. Потому что никто больше не знает, зачем они танцуют. — Заминка, Хенджин, — напоминает он, когда тот тыкается ему носом в плечо. — Никуда без заминки после такого не пойдешь. — Не становись, как Чан, — Хенджин тянет с искривленным ртом, отстраняясь. Он горячий и потный, и немного вонючий после пяти часов здесь. Минхо придется прийти для отработки своей хореографии завтра утром, пока Хенджин будет отлеживаться. Впрочем, оно полностью стоило того. А для того, чтобы Хенджин действительно отлеживался, а не подорвался нагружать надорванные связки — Минхо скрысит и пожалуется Чану. Тот если не сам, то по крайней мере пришлет Бина проследить за большим ребенком. Они растягиваются под медленную музыку. Хенджин болезненно стонет, даже просто наклоняя голову. Минхо велит себе заткнуться и не осуждать — главное, что сейчас Хенджин успокоился, пройдя через активную стадию своей личной драмы и умудрившись никого смертельно не покалечить. Вот если уйдет сейчас с этими перетруженными мышцами и микротрещинами в коленных чашечках, завтра не встанет в принципе. Это, конечно, в интересах Минхо — он может вызваться отнести его до душа, до завтрака и обратно в постель, но он, вообще-то, это… Минхо заминается в своих мыслях, хмурясь отражению и потягивая плечи. Косится на шипящего от боли Хенджина, закидывающего сцепленные руки за голову. Сам ощущает только приятное растяжение. Да, ему было бы это невыгодно, потому что они вместе работают, и в его интересах, чтобы завтра Хенджин уже репетировал их грядущий камбэк, а не отжигал тут девчачьи танцы для себя. Минхо садится, тянется к своей ноге, слышит сдавленное пыхтение сбоку. — Ты там дыши. — Я тут сейчас сдохну. — Так ты сдохни и дыши, — Минхо на заднице подъезжает поближе к согнувшемуся Хенджину. — Не трогай меня, — Хван обиженным хорьком скалит маленькие зубки. Минхо покорно присаживается на пятки. — Ладно. Хенджин косится недоверчиво, продолжает тянуться, Минхо просто смотрит. Не проходит и минуты, когда Хенджин раздраженно взмахивает мокрыми прядями: — Ну че сидишь? Сделай уже что-нибудь. Минхо осторожно давит, примерно миллион раз напомнив о дыхании. Хенджин все равно пищит. — Я даже не сильно давлю. — Ты мне сейчас что-то порвешь! — Нет, не сейчас, — Минхо убирает руки, Хенджин складывается в позу эмбриона. Лежит, кряхтит. — Давай вторую ногу и отстану. Хенджин хнычет в колени. — Завтра болеть будет, — напоминает Минхо. — Так оно и так, и так болеть будет, — Хенджин все-таки садится. — Разница в том, будет оно болеть как забитая, одеревенелая мышца… — Минхо давит снова. — Или как порванная нахуй мышца. — Доиграешься, — дотянув до писка, Минхо отпускает и принимается за свои ноги. Хенджин, отдышавшись, гнет спину. Получается дерьмово — его вес даже руки не держат. — Ляг, я потяну. — Че мелочишься, сразу массаж предлагай. — Предложу после душа. Приходи с цветами и пивом, — Минхо осторожно берет его плечи и приподнимает бережливо, до натяжения в животе, не до хруста позвонков. Касается даже излишне аккуратно, чтобы чувствовать кожу под мокрой футболкой только ладонями, чтоб Хенджин не надумал… С него же станется из огня да в полымя бросится, а Минхо сейчас и слово против сказать не сможет. Но лучше не здесь, не сейчас, не когда у Хвана от усталости даже мышцы плеч не могут позволить себе до конца расслабиться, а у Минхо с собой только бутылка с водой, которую, впрочем, всегда можно всунуть Хенджину в зубы. Минхо садится, почесывая щеку костяшками ладони — они настолько шершавые от сухости, что чешут лучше ногтей, лучше пилинга. Думать адекватные мысли лень. Он думает бессмысленную чушь, скользя взглядом от потолка к Хенджину и обратно. Растяжка всегда погружает в некоторый транс. Но вскоре Хван начинает откровенно засыпать с открытыми глазами. Убедившись, что он потянул и расслабил все, что было необходимо, Минхо закидывает воду в сумку. Еще не очень поздно, но почти хочется спать. Хенджин лежит осенним листом на полу — скукожившийся и мокрый. Минхо косится на него, снимая штаны. — Переодеваться лень? — На кой? Сейчас с разбегу в душ запрыгну и не выйду оттуда ближайшие три года. Закажи такси, а. Минхо жмет плечами, протирая влажной салфеткой руки и затем телефон. — Хён? А я сильно воняю, да? — Умеренно. — Ну блять. Все-таки переоденусь. Хенджин доползает до своей сумки. Грациозно, как морская черепаха на дороге. Настолько же быстро. Минхо следит глазами за точкой их машины на экране смартфона, а затем оборачивается. В Хенджине все ему знакомо, и взгляд из-под нахмуренных бровей «чего смотришь, извращенец, хотя погоди, смотри еще» тоже. Минхо теперь смотрит не скрываясь, напрямую через зал. Хенджин знаком ему настолько, что вид его полуобнаженного тела не вызывает трепетной тягости в животе. Только эстетическое наслаждение, не лишенное и грязных помыслов, но все-таки в том, как Минхо смотрит на Хенджина, недавно что-то поменялось. Минхо не романтик и никогда им не станет. Он не садится рядом с Хенджином, не берет его за руку и даже не пялится на его трепещущие на щеках пряди отросшей челки. Минхо смотрит в телефон и иногда в окно на одинаковые пейзажи города. И все-таки чувствует присутствие Хенджина. Минхо смотрел видео с Джисоном вчера: у рыб есть боковая линия, которой они чувствуют предметы в мутной воде. Он почти уверен, что боковая линия ощущается именно так, как чувствует он Хенджина, не видя его; знает, как он сидит, как перебирает нервными костлявыми пальцами складку на одежде, как смотрит в окно дымчато-задумчиво, словно анимешная девочка, что настолько же порнографично приоткрыты его губы в полной расслабленности, но в мыслях, попрятанных за высыхающей челкой, вряд ли есть что-то детское и невинное. Хенджин выглядит не просто хорошо, как и все они. Он даже не выглядит великолепно, как сам Минхо. Хенджин выглядит, как опасность, спрятанная за мнимой мягкостью губ, грациозностью походки. Минхо знает себя, знает, что опасаться должен не прищура глаз, не острых черт и не плавности движений; ему смертью всего, что он в себе ценит, грозит теплый запах, навевающий мысли о кашемире, и песчинки плохого кофе в пластмассовом стакане из автомата, что зачем-то напоминают ему едва подернутый золотинкой отблеск пары крохотных точек у самого зрачка. Их можно увидеть только в утреннем свете, а Минхо, наверное, слишком часто просыпается с Хенджином в последнее время. Они сбавляют шаг, будто от усталости, подходя к развилке в небольшом дворике между двумя идентичными домами, которые делили они как новое общежитие. Хенджину в другую сторону, и Минхо, не сомневаясь, обнимает его, прощаясь: — Отдохни, пожалуйста. Я поговорю с Чан-хеном, чтобы сегодня никто не трогал тебя особо. Завтра на танцы если опоздаешь, не поругаюсь, — Минхо прикрывает глаза, ругая себя за то, как размяк, и добавляет: — Но только сегодня. И не потому, что я люблю твою тощую задницу. Хенджин вздрагивает, наверное, от зародившегося смешка и похихикал негромко в его куртку. Осень надвигается на них, но они еще могут стоять средь дороги, влажные от пота, вовсе не романтичные, скорее, вонючие и заебавшиеся. Минхо сам бы над собой посмеялся, какой он. Сейчас, когда Хенджин едва собрался и не просох клей в трещинах, его завалить — раз плюнуть. Серьезно, Минхо легко может представить себе это. Он бы сказал что-то такое небрежное, с совсем мелким намеком. Хенджин поймет и кинется с радостью изголодавшейся собаки на обертку от сосиски, не знающей, что пахнет мясом обманчиво и застрянет в кишках, возможно, убьет. Хенджин сейчас уже не хрупко-дребезжащий — он пластичной глиной валится в объятия и не спешит уходить, ждет, когда Минхо предложит. И ведь это будет хорошо для них обоих. Минхо получит уставшее и от того необычайно послушное тело в свои руки и очень, очень податливый разум, замученный переживаниями. Хенджин упьется в удовольствии, забудется, как хочет, Минхо поможет ему не видеть мыслей, ведь за этим он пришел в танцевальный зал, ведь именно дружеской взаимопомощью строились эти их недоотношения. И все-таки Минхо поглаживает его по голове и ждет, пока Хенджин не находит в себе силы поднять голову и улыбнуться — едва-едва, зато наконец искренне. Он бодается лбом в чужое плечо под курткой и проговаривает: — Пошел. Позвонить? — Если ты захочешь поговорить. — С тобой это крайне непродуктивно. У меня Феликс для поговорить. — Говори с Феликсом, если поможет. Я передам ему, чтобы зашел? — Не стоит. Он наверняка у Чанбина сейчас. Минхо оглядывает Хенджина всего целиком еще раз. Его губы мягкие, а заточены в резной, как по глянцевому журналу выточенной форме идеала. Кожа гладкая, острыми линиями овала лица очерчена. Хенджина бы такого мокрого и чуть печального брать и привязывать к себе болезненными переживаниями, чтобы и самому не чувствовать опасности от этих его черт, чтобы знать, что в нем нуждаются так же сильно, как в первый раз. Только Минхо все равно улыбается и отступает. Хенджин нужен ему не влюбленный в него, Хенджин ему нужен любимый собой. И, если Минхо по-прежнему будет нужен Хенджину, когда ему будет хорошо и одному, он придет. Потому Минхо разворачивается, чтобы уйти, чувствуя теплоту правильности и немного защемления под ребром от едва уловимой грусти.