***
Из носа и рта капало алым, дыхание — собачье. Икры ежесекундно пронзало импульсом, словно в костях поселились пружины. Костяшки саднило так, что под плёнкой кожи горели ожоги. Из глаз сыпались искры. Фредди рычаще вскрикнул, когда кулак Анатолия врезался в его скулу. Мрамор щеки вмиг лопнул и расцвёл гематомой. Это бой без правил, несдержанно-дикий, и каждый из двоих грызся как мог. Словно завтра уже не будет. Словно на обломках любви выжить должен только один. Отражая атаку, русский проворно вывернулся из-под удара, воткнув локоть в чужую грудь. Оттолкнул, выбился, вырвался. Отбросился в сторону, взрыкнув. Сплюнул вставшую во рту кровь. Горло заколотило. Он сам себя запер в клетку со зверем, вот только не ожидал, что тот, раненый, будет бросаться до конца. Сергиевский даже не успел выдохнуть, как рёбра перемололо — Трампер врезался кулаком в его диафрагму. Чётко, резко. Так, что мир в глазах почернел. С губ сорвался хрип. А затем пулемётная очередь из ударов раздробила тело. Каждый — прямо в шрам. Ещё, ещё и ещё. Захотелось выплюнуть свои кости. Больно. Анатолий несдержанно вскрикнул, когда чужие пальцы сдавили затылок. Фредди, яро рванув, схватил его за волосы и отметнул на пол. Спазм пронзил от головы до колен. Русский рухнул. Треснул. Тело гулко переломило. Трампер моментально бросился вниз и прижал Сергиевского к полу, нависнув, наседая на его бёдра. Теперь — без шансов. Каждая мышца внутри истошно ныла, запятнанная побоями. Американец разрезался сытым, счастливым оскалом: — Последние слова? — с наигранной сталью фыркнул он, шмыгая кровоточащим носом. И тут же угрозой воздвиг кулак перед строгим лицом. А Анатолия сломило всем этим на клочки. Так, что ни слова, ни вдоха не выходило вырвать из глотки. Однако он мелко, с дрожью усмехнулся в ответ: — Люблю тебя до безумия, — растянув разбитые губы. Лицо Трампера исказилось: он гневно поморщился, сведя клином брови. Затем взмахнул короткими прядями, отвернув голову вбок, сцепил в крест кровоточивые руки на груди и едко фыркнул. — Вот же блять… — гневно процедил он. — Знаешь ведь, куда надавить. А Сергиевскому от восхищения рот обвело улыбкой, как только он разглядел проступивший багрянец смущения на родных щеках. — Разумеется, знаю, — просиял русский. — Вот сюда, — и нежно ткнул пальцем в сердце американца. Для него сказать пару слов — ничто. Проще простого. Анатолий готов был хоть горло себе вскрыть, если бы это смогло растопить сердце Трампера и вызвать у него улыбку. Он сколько угодно своей крови прольёт для него, он утонет в ней по горло, он разорвёт себя на части — ему не сложно. Лишь бы возлюбленный был счастлив. Сергиевский провёл пальцами по разбитым ключицам Фредди — и разбился вдребезги сам. Сердце заполонило гематомами. Он и не знал, не думал, что сможет однажды вот так полюбить, однако полюбил ведь. Взгляд американца вбился в него искоса: прошёл клинком, пронзив скулы. Трампер с вызовом склонил голову к плечу и фыркнул: — Покажи мне свою любовь, — остротой улыбки вспоров горло. Сергиевский покорно впустил пальцы ему под футболку — зарезал этим обоих. Кадык с треском переломило. Всё это казалось ненастоящим, и Фредди в руках выглядел столь нереальным и любимым, что сухожилия трещали по швам. Секунды становились отеплевше-ласковыми, и пятна крови на щеках и пальцах виделись выплесками румянца. Трепет души до переломов избивал рёбра. Хотелось схватить родное тело, сжать и не отпускать. Анатолий переломился, согнулся в погибель, уселся, всё ещё пригвождённый, и мягко накрыл губы Трампера своими. А тот, вмиг утопленный в любви, ревностно вплёлся пальцами во встрепленный затылок русского. От поцелуя затрещала гортань. Они вновь оказались вдвоём, один на один в промёрзлой кухне-гостиной, облитые синяками и кровью. Вновь остервенело дрались и целовались. Так, как однажды всё началось — и от этого сознание рябило туманностью. — Я сейчас захлебнусь от воспоминаний, — жарко прошептал Трампер, выдыхая, разрываясь от прикосновений. — Это какая-то пытка. Сергиевский обжёг губами изгиб его шеи, скользнув руками вниз и обведя литые бёдра. Фыркнул: — Однако ты всё ещё на мне. — На тебе… — изломленно выгибаясь, скульнул Фредди, — …на тебе помешался. Сердце билось в груди с неистовым счастьем, разрезая грудину напополам. Русский провёл ладонями по спине возлюбленного, очерчивая, оглаживая лопатки словно крылья. Ткнулся поцелуем в проступы ключиц, пьянясь от родного запаха, слушая, как сбиваются вдохи американца. Январский холод вокруг них окатывал тела, и оттого теплота касаний ощущалась острее. Необходимыми до слёз ожогами расходилась по коже. Кости казались льдинами. По сердцу рассыпались мурашки. Пальцы дрожали. — Почему ты такой.? — погибающе прошептал Анатолий, усыпая поцелуями острые плечи. Руки Трампера обняли его шею, как самая уютная в мире петля. — Какой? — горячо выдохнул он, сотрясаясь корсетом рёбер. — Необходимый. Необходимый и безумно, до внутреннего воя прекрасный, стоило только догола обнажить его тело. Невероятный, драгоценный, до удушья желанный. Сергиевский понятия не имел, сколько раз ладони, что гладили теперь его скулы, были искупаны в крови, но прекрасно знал: его сердце Фредди убил особенно искусно. И оттого лишь сильнее влекло касаться его снова и снова. Русский рассыпался на острые осколки стекла от каждой секунды вместе. Голод обжигал кровь и раскалывал сердце, и целоваться становилось так больно, словно у Трампера во рту ютились лезвия. Восхищение давило на глотку. Возбуждённая дрожь пронимала тело. В этом моменте хотелось застыть на тысячу вечностей. Звон ширинки под пальцами оглушил напрочь. Ладонь Анатолия нарочито-вязко скользнула по члену американца, терзая — и с губ Фредди сбился всхлипывающий стон. Русского тотчас обезглавило. Кадык расцарапал гортань. Сердце превратилось в тонкий лёд: шаг влево, шаг вправо — и расколется. — Блять… — жаждуще взвился Трампер, треснув под напором рук. Он словно погиб сотню раз за секунду и разрушенно впился пальцами в раскатистые плечи. Так отчаянно, что не верилось. Сергиевский с жадностью очертил взглядом изломы необходимого тела и гулко сглотнул, понимая: это всё его. Весь Фредди от макушки до кончиков пальцев принадлежал одному лишь ему. А он — американцу, и от этого вело хлеще чем от всякого дорогого вина. Дыхание у самого свернулось всмятку, стоило только пальцам второй руки вникнуть в чужое нутро — и вырвать этим новый, пронзающий полувскрик. Трампера рассекло, и тот порывисто запрокинул голову назад, рассыпая выдох. А Анатолий моментально впился в обнажившуюся шею вязким укусом, после зацеловав. Темп ладоней ускорился, словно пульс: резко, вспыльчиво, ярко. Губы о губы — с тяжестью, обжигаясь о стоны, с изводящим голодом, пока сердца скулили в унисон. Голова шла кругом до онемения мыслей. Сергиевский смотрел, как Фредди извивался в его руках, и погибельно терял рассудок — вот настолько это было прекрасно. Войд Волопаса в сердце превратился в сверхновую. Тело сгорало дотла. Испепелённые мысли путались в узлы. Американец стонал и гибнул, и голос его вязким мёдом растекался по сознанию. Пожар возбуждения разрастался внизу живота и осыпал искрами кости, как только Трампер на изломе простонал: — Быстрее, — открыто хныча от желания. — Возьми меня. И русского просто похоронило. Он, опьянённый вскипевшим запахом парфюма, целуя горячую кожу, скуля, остался на бледной шее поцелуем. Моментально остановился. Секунда вскрыла сознание. Всего миг — и Сергиевский подхватил Трампера на руки и обрушил на поверхность стола, вжимая его, нависая сверху. А затем вклинился поцелуем в родные губы. И в момент, когда Фредди ответил, Сергиевский разбился, задохнувшись любовью. Он — чёртов шаттл Челленджер: всего семьдесят три секунды — и под пламенем в осколки, взрывом на части от раскроивших чувств. — Ты станешь моей гибелью, — вырвалось сбитым шёпотом. И Анатолий вправду погиб, столько только Трамперу оскалиться на него ослепительно-хищно и впустить пальцы в пряди на затылке. Один взгляд его — и все двести шесть костей полетели обломками. Похоть голодно вылизала все рёбра. Сердце русского лопнуло, стоило только войти наконец в желанное тело — и ладони обожгло его изгибом. Сознание пошло рябью. Крепче сжав литую талию в своих руках, Сергиевский размашисто-медленно толкнулся внутрь. Стон обоих — один в унисон. — Бля-ять… — Фредди всхлипнул, и сознание треснуло как хрусталь. Насколько, что Анатолий сам не сдержал голос и задушенно, ломя брови, проскулил. Сломался, когда фейерверк блажи тотчас раскатился по каждой кости. Трампер в его руках непоправимо задрожал всем своим раскалённым телом. Рывок за рывком разгорелся, словно огнём, стонами. Кислород вышибло из лёгких. Трепет пронзал даже кончики пальцев, а хребет беспощадно жгло разрядами тока. Голова шла кругом. Плавно ускоряясь, Сергиевский порывисто прижался к Фредди, любовно вгрызаясь поцелуями в его горло. По рассудку рассыпались звёзды. Близость сожгла дотла. Кислород заклокотал в лёгких с каждым толчком всё ярче, а глотку накрепко пережало собственным голосом. Сердце захлебнулось. Слушая медовые стоны, резко и рвано вбиваясь в пьянящее тело, Анатолий провёл ладонями по талии Трампера. Расчертил касанием, стиснул до следа и дёрнул на себя. Гортань тотчас прожгло рычанием. — Сука… — задушенно прохрипел он, стоило ощутить объявший его жар. И стало настоящей обсессией выбивать голос с разомкнутых губ американца раз за разом всё ярче. Чтобы скулил, задыхался, чтобы рассыпался на всхлипы, заведённый. И оттого каждый излом его тела навстречу подстёгивал продолжать. Сознание выло любовью. Восхищение распирало настолько, что дыхание перехватывало и тянуло лишь ближе, ближе, ближе. Так близко, как ни к кому другому. Разогнавшись до резких шлепков кожи о кожу, вколачиваясь в желанное тело, Сергиевский с порванным выдохом утянул Фредди в поцелуй. Прильнул к горячим губам и окончательно растерял рассудок. Блажь обожгла вены электротоком. До дрожи. До поломанного дыхания. Каждое касание травмировало душу. Каждый ответный жест — вывих для сердца. Каждый ритмичный, быстрый рывок до упора раскалывал рёбра напополам. — С-Сергиевский… — выбившись из поцелуя, выскулил Трампер, захлёбываясь своим же голосом. — Боже… Блять! От его распалённого вида всё вопило внутри. Он ломился и гнулся, давясь стонами, так, что рёбра остро перекатывались под кожей. Его тело истомлённо и крупно дрожало. Губы были покусаны напрочь до красноты. Невероятный, упоённый, желающий — Фредди казался прекрасным до нежного удушья. Сладкий тремор объял даже пульс. Анатолий нещадно рушился следом за Трампером. Перед глазами плыло и темнело от удовольствия, пока тяжёлое пламя до судорог вылизывало низ живота. Кислород кипел в лёгких с каждым толчком в податливое тело, не давая нормально дышать. Жарко. Слишком жарко. До опьянения приятно. Рассудок выкрутило обоим, когда Сергиевский ускорился на предел, до скрипа мебели и звонких, мокрых от смазки шлепков вбивая Фредди в поверхность стола. Каждый рывок — мощный, яркий. До дрожащих колен и гортанных стонов. До безумия одного на двоих. Русский тонул во всём этом неизбежно. Чувствовал, как блажь пробирала все вены и артерии в нём — и знал, что партнёру тоже нравится всё это. Ибо тот тянулся к нему как в последний раз. Ибо каждый отрывистый поцелуй проливал бесконечно влюблённо. Задыхаясь, цепляясь с жадностью, Трампер порывисто расцарапал Сергиевскому спину. Утянул ближе, разбившись на ублажённые всхлипы. А Анатолию глотку перерезало гулким мычанием сквозь сжатые зубы, как только на коже вспыхнули полосы-ожоги. Сердце расцвело. Русский моментально ответил поцелуем в лезвенный кадык. С жаждой вжался ближе, упиваясь и ощущая подступавшую грань. Возбуждение металлическим спазмом сжимало нутро. Напряжённые бёдра прострачивало дрожью, а влюблённый голод толкал всё глубже нырять в эту сладкую мясорубку чувств. Вбиваясь по самое основание, Сергиевский пьяно терял рассудок. Желая добить обоих, он сомкнул ладонь на члене Трампера — и моментально получил в ответ громкий стон. Американец отчаянно изогнулся под ним, разрывисто скуля, и лишь поддался, стоило только ускориться на максимум. Влечение переполняло настолько, что выплёскивалось через край. От рассудка не осталось ничего. Гортань распилило блажью, и, сдавленно простонав драгоценное имя, Анатолий с последним рывком кончил внутрь. И в несколько движений довёл следом партнёра: так, что Фредди в остервенелой судороге с полувскриком излился в его ладонь. В голове посыпался фейерверк, а в каждом дюйме тела не осталось ничего, кроме слабости. Собираясь воедино из осколков, Трампер вяло улыбнулся — и это ударило русского точно в душу. Обезглавило в разы ярче всякого оргазма. Сердце моментально потеряло удар. Анатолий не выдержал: рассыпался и разбился. Тотчас, облизнув пересохшие губы, ткнулся ими в уголок чужих. Выплеснул всю свою нежность всего в один наивный жест. А затем, огладив ладонями щёки, расцеловал россыпью всё раскрасневшееся лицо Фредди. Осыпал лаской его черты, пока самого внутри распирало до ломоты в рёбрах от светлых чувств. Его Трампер, его прекрасный возлюбленный, лежал под ним, распятый близостью, и сиял ему самым хищным, но нежным оскалом, на который только был способен. И звёзды скоропостижно засияли внутри, как только американец дёрнул Сергиевского к себе и с медленным, усталым поцелуем прижался как мог близко. Только он мог так оглушительно нежнеть после самых откровенных на свете стонов. — Я готов целовать тебя вечность, — донельзя искренне прошептал Фредди. А Анатолий немым ответом сжал его руку в своей. Ещё одно тихое столкновение губ — и одним слитным жестом русский подхватил Трампера со стола. Стянул к себе в руки, чтобы через пару шагов обрушить на мягкость дивана и тотчас прильнуть ближе. Разморённым котом Сергиевский уложил голову к Фредди на рёбра и сразу же ощутил, как тёплые пальцы вплелись в его волосы. Под биение любимого сердца он мирно закрыл глаза и наконец выдохнул. Окутанный теплом, русский чувствовал, как грудина его заполнилась звёздами, и в эту самую секунду стало светло-светло. Хорошо и необходимо. Ему казалось, что его пульс сплёлся неразрывной нитью с пульсом Трампера — вот настолько тот был родным и бесконечно-важным. Был его персональной, высшей драгоценностью. Аккуратно поймав одну ладонь американца в свою, Анатолий трепетно обронил поцелуй в русла вен на тыльной стороне. Прошептал, обжигая кожу: — Ты — всё для меня, — а затем порывисто сжал в объятиях. И, завёрнутый в одеяло ласки, был абсолютно уверен: это взаимно.***
Сергиевский методично смывал холодной водой кровь с ладоней. Та липла к онемевавшим пальцам алыми пятнами, словно гранатовый сок, и с трудом оттиралась с кожи. Кухонная плитка под ногами журчала и хлюпала красными лужами — у трупа на полу сочилось горло. А вместе с ним багровели переломы, оставленные металлической битой. Собственные раны болели. Металлический запах ядом въедался в ноздри. — Толь, — прозвенело за спиной, а затем оттуда вырынула рука в перчатке и протянула свежезажённую сигарету. Анатолий, выкрутив вентиль крана, стряхнул воду с кистей. Перехватил фильтр, поднёс к губам. Затянулся. Формально-благодарно кивнул Арбитру и двинулся по кухне. Моря крови под ногами отдавались звоном по шагам. Мрачнея, Сергиевский тяжело выдохнул табачный дым через нос, щёлкнул усталой шеей и размазанно опустился на стул. Он старался изо всех сил не смотреть на часы на стене и лишь тёр костяшками заспанные глаза. Когда он приехали сюда, было что-то около трех ночи, и оттого теперь, без сна, откровенно тянуло в забытье. Плечи Анатолия мёрзли, губы пересыхали, а горло стискивал прозрачный спазм. Кислород ощущался как электричество. Окурок размеренно тлел между его пальцами, словно жизнь, а ценность вдохов сжалась до размеров напёрстка. Головная боль стучала по вискам. Посуровев, русский сосредоточенно кивнул Арбитру на выход: — Найди Фредди, — с приказом выдыхая сизый дым. Звериное насилие, что он же и породил, вымотало до последней капли. Сергиевскому сейчас хотелось лишь уронить свою встрёпанную голову на родное плечо и молча обнять Трампера. Так крепко, как может. Пригреться, успокоиться вместе и вновь превратиться из хищников в раненых, нежных людей. Радуясь, что смог защитить. Однако судьба взбрыкнулась: консильери остался на месте. Словно и не было никакого приказа, потемнело замер. Уперевшись ладонями в стол, напряжённо выдохнул и честно расфыркался: — Послушай, что происходит? — морща нос. — Мне это не нравится. Кислород медленно заискрил. Выпустив струйку сигаретного дыма, Сергиевский хладнокровно вскинул брови. — Что ты имеешь ввиду? — догадываясь, но позволяя тому собственноручно влезть в клетку к зверю. — Ты изменился, — надавил Арбитр. Анатолий выжидающе-льдисто кивнул — и этим развязал чужой язык. — Как только Фредди появился здесь, ты стал другим, — голос консильери скатился в шипение; тот поморщился. — Я не узнаю тебя, Толь. Совсем. Русский и сам не узнавал. С того момента как он вложил в руки Трампера своё заиндевелое сердце, каждая его кость пережила сотни метаморфоз. Он перестал бояться искренности, ломался немного чаще прежнего, и лёд в его радужках сменился на нечто мягкое, словно котячье темя. Он больше не кровоточил одиночеством, сокрытым под суровостью. Он изменился. Но был лишь счастлив этому. Один. — Мне не нравятся ваши отношения, — прямо отрезал Арбитр. И это словно клинком по рёбрам. Словно тупыми, ржавыми гвоздями прямо в хрупкую душу. Их дружбу, протянувшуюся сквозь взросление, консильери сейчас зарезал за пару секунд как ягнёнка на скотобойне. Анатолий поджал губы, вновь выпалив сигаретный дым через нос. Промедлил, давя повисшей паузой, а затем выцедил: — Тебе было бы спокойнее, если бы на его месте была Света? Сердце незаметно раскололось, когда Арбитр невозмутимо кивнул: — Да. И это — тесаком по глотке. Рассудок больно выломало. Сергиевский флегматично потушил окурок о стол и поднялся на ноги. Фыркнул: — Хорошо, — медленно, но верно вскипая. — Вот только позволь напомнить… Леденея, он твёрдо шагнул Арбитру навстречу, стискивая до бледноты кулаки. Под ключицами всколыхнулось нечто горькое, страшное, гневное. Пёс, что жил в сердце, кровожадно оскалился в защите. Консильери не успел и звука издать, как Анатолий стальной хваткой передавил его запястье. — Когда я мучился от этой огнестрельной раны, — со злобой рыча, Сергиевский дёрнул на себя арбитрову руку и с силой ткнул ею в свой шрам под рёбрами, — когда я сходил с ума от боли, все дни и ночи напролёт рядом со мной был не ты, а Фредди. Гнев пролился сквозь голос вскипевшим свинцом, но в груди всё равно со стеклянным треском что-то ломалось. — Ты не имеешь права меня судить, — рокотом, пока в радужках бился хрусталь. — Ни меня, ни его. Арбитр возмущённо удавился вмиг закипевшим кислородом. Попробовал что-то возразить, но тут же схлопнул рот и сжал зубы до проступивших желваков. — Я люблю его, — отрезал Анатолий. — И я буду кричать об этом на весь мир, если потребуется. Столкновение взгляда о взгляд — словно два сошедшихся ледника. Жестоко. Чёрство. Израненно-зло. Консильери, кривясь, цокнул языком и то ли свирепо, то ли скорбяще поджал губы. Выдохнул гулко, так, что кислород ссыпался комьями, и рьяно зарастирал запястье, как только его отпустили. Проскрипел, словно о мёртвом, глядя в пол: — Раньше ты был лучше. И это — финальным аккордом боли прямо по струнам сердца. Это взрывом на руинах годами выстроенного доверия. Это отравленным клинком в самое нутро. Душу вывихнуло. Сухожилия взныли — и Сергиевский нанёс удар. Костяшки неизбежно впечатались в челюсть, и консильери отшатнуло в сторону. Снесло с равновесия прочь, словно осиновый лист. Обрушило на пол. Его хрип проехался по сознанию тупым лезвием. Выкорчевал наружу все пережёванные обиды. Не медля ни секунды, Анатолий впился пальцами в арбитровы волосы и с силой дёрнул. Мотнул на себя, заставляя с шипением поднять голову. Хотелось то ли разорвать когда-то друга на куски, то ли расплакаться. Разрыдаться, как в тот самый день, когда убили отца, или когда пьяные объятия Фредди впервые сомкнулись на нём. Консильери болезненно просипел, тихо сглатывая кровь с разбитых губ. Взбито взглянул в ответ, смело, прямо в лицо, жаля огнём войны в радужках. По нему текло алым, но он держался. Терпел покорно — потому что для этого и создан был. Потому что слуга. И потому что совместное прошлое сейчас растаяло за спиной. — Молись, чтобы я не забыл всё то хорошее, что ты сделал для меня, — процедил Сергиевский, кривясь то ли в гневе, то ли от горечи, перевязавшей глотку. И как же чертовски больно оказалось вот это: держать на руках труп захворавшей, погибшей почти дружбы. Знать, что ничего уже не спасти и, главное, видеть чужое бездействие. Видеть лишь бойню и боль в том, кто когда-то был солнцем. Сердце мучительно выпотрошило, и Анатолий с рыком взмотнул чужую голову вновь, сквозь ярость вымещая печаль. Стальным голосом высек: — Смотри в глаза, когда говоришь со своим главой. И Арбитр посмотрел. Взглянул нечитаемо-темно и сухо кивнул: — Так точно. Руку обожгло. С кислотой на языке Сергиевский отдёрнул ладонь и отступил прочь, позволяя консильери подняться. Даже не взглянул в его сторону — отвернулся, став тенью посреди комнаты, и вновь закурил. Медленно, тяжко, с каждым вдохом возвращая холод в сознание. Позволил инею вновь затянуться вокруг его сердца. — Избавься от тела и возвращайся в офис, — сухой командой. И даже согласие уже не нужно. Тенью пересёкши комнату, Анатолий растворился в дверном проёме и сквозь разрушенный погоней коридор вырвался наконец на улицу. Подальше от запаха металла и надколов души. Вмиг объявшая его прохлада январского утра ужалила сознание вмиг. Хватило лишь одного отрезвляющего глотка, чтобы выдохнуть с облегчением. Горло перетягивало сигаретным дымом и иллюзорной колючей проволокой изнутри. Хотелось повалиться в снег, затеряться в леденящей белизне сугробов и никогда, никогда больше не вылезать. Но, стоило выцепить взглядом родной силуэт, в сердце тёплой искрой зажглась полярная звезда. Трампер тоже курил; пепел сыпался у него из-под пальцев и запятнывал сливочное пальто, и без того сплошь облитое алым. Он выглядел словно хаос. Словно предчувствие и собственное разодранное сердце. Он обернулся на звук шагов русского, быстрым жестом руки стёр с щеки чужую-свою кровь и остро замерцал. Очеловечился: — Ты в порядке? — даже не пытаясь скрыть беспокойства. Анатолий небрежно взглянул на свои истерзанные ладони, попытался поморщить вправленный, но до сих пор разбитый нос. Неприятно. Больно. Но надтреснутая душа его ещё справлялась. Русский кивнул: — Просто устал, — то ли отмахиваясь, то ли не желая собой обременять. И тут же оказался сомкнут в кольце родных, лелеющих рук. Фредди враз оказался рядом и затянул его в объятия, толком ничего не сказав. Прижал к себе, позволил ткнуться носом в шею, разрешая минутную слабость. А Сергиевский лишь, тая искру светлости, поддался. Вмиг уронил голову на родное, сливочное плечо. Выдохнул с сигаретным дымом скопившуюся внутри горечь. От присутствия рядом американца стало несколько легче. Он ведь был ярче январского солнца. От него сердце то билось быстрее, то вовсе переставало существовать. Анатолий измотанно прикрыл глаза, молча затягиваясь, но неизбежно греясь. Пульс понемногу усмирял свой бег. Внутренний холод плавился, капелью стекая с ключиц. Фредди был рядом — и Сергиевский вновь становился счастлив до костей. — Поедем домой?***
Русский напряжённо поёжился — прохлада дома пробралась даже под одежду, иголками инея пронзая кожу. Пальцы всё ещё онемевали, сколько бы он не отогревал их о керамические края кружек и пламя зажигалки. Кости внутри словно срастались в нечто единое целое и болезненное. Тоска беспощадно выкручивала сердце. Хотелось или выть, или беспомощно провалиться в сон, свернувшись в истерзанный клубок. Ведь никогда ещё пустота собственной души не была столь же душащей. Его словно обескровили. Снежные вихри чувств осыпали горечью и сковывали прежнее счастье. Сознание трескалось на кусочки — и точно так же ломался следом Сергиевский. Мысли о том, что его должны были убить, терновыми лозами закрепились внутри. Огнестрельный вкус безысходности пропитал каждый дюйм мёрзлого тела. На сердце мучительно вспыхнули раны, и русский не мог этому противостоять. Просто не хватало сил. Просто он был слишком измотан и слишком слаб. Хотелось простого, человеческого утешения. И, не говоря ничего, позабыв об остальном мире, Анатолий устало прибился к Фредди. Собственное тело уже не держало. Так, словно корсет рёбер рассыпался вдребезги, а свежий, полузаживший шрам на животе вновь терзающе заныл. Когда русский вдруг шатко опустился на пол перед американцем и провёл ладонями вверх по его бёдрам, на лице Трампера расцвёл острый, бесстыжий оскал: — А ты внезапно. Даже не поцелуешь меня для начала? — хищно мурлыкнул он, вскинув брови и бегло облизнув клыки в предвкушении близости. Однако в ту же секунду замер, словно кости заполнились инеем — ведь Сергиевский лишь молча уронил голову к нему на колени. Устало сомкнул промокшие глаза, потёрся щекой и обнял за икры. Втиснулся жалобно, словно истерзанный, перебитый камнями пёс. Слух разрезало, когда откуда-то сверху послышался вздох Фредди, а затем его ладонь тёплым касанием накрыла макушку русского. Пальцы скользнули по тёмным прядям, нежно загладив. — Что случилось? — мягко фыркнул он, сцеживая прочь свою едкость. Даже не захотел скрывать беспокойства. Разбито скульнув, Анатолий прижался к нему теснее, но уклончиво помотал головой: — Всё хорошо, — пряча за хрипотцой боль. — Всего лишь соскучился по тебе. — Врёшь, — тотчас заметил Трампер. — Вру. Потому что иначе не умел. Потому что учили всю жизнь быть сильным и не давать волю чувствам. Потому что личина холодной неприступности спустя столько лет оказалась в конце концов вшита ему под кожу. Он не знал, как поступать иначе. Он напролом пытался оставаться сильным. Но он сыт. Сыт по горло, и теперь лишь давился, давился, давился. — Я правда устал, — обессиленно выронил русский. Прижался теснее, крепче стиснув в объятиях. — Я устал каждый день бояться за свою жизнь. Я устал запрещать себе уязвимость. Потому что сил оставаться бесконечно стойким уже не хватало. Несмотря на всё, его сердце до сих пор было слабым, дрожащим и беззащитным, и делать вид, словно оно стальное, Сергиевский больше не мог. Ведь шрамы его зияли не только на теле, но и глубоко в обожженной душе. Там, под костями и плотью, где не видел никто. Ведь он, сколько бы не прятался — не гранит, а маленький, перепуганный, прозябший, жертвенный щенок. Он разбивался, словно стекло, что не получится склеить, пока грудина всё больше тяжелела под весом тревог. Это душило. Это раздирало беспроглядной горечью. И этому не виделось конца. Всё было так невыносимо. — Я устал терять близких мне людей, — поджимая губы, скульнул Анатолий. Потому что собственная жизнь разрушала его подчистую. К нему она была жестока и прямолинейна, как клинок в голову, а он даже не мог толком защититься. Он еле-как пережил утрату отца, едва не оказался сбит с ног смертью Молокова, а вот теперь вынужден был смотреть, как в Арбитре понемногу становилось всё больше консильери, чем лучшего друга. Доверять кому-либо русский опасался всегда, вот только раньше у него под рукой был хотя бы кто-то. Теперь — лишь непроглядная тьма. Было больно. Хотелось свернуться в клубок прямо здесь, на холодном полу кухни-гостиной, и тихонько перестать существовать. Кровь, студёная, заиндевелая, безбожно выламывала запястья. Сергиевский обесточенно поднял голову, взглянув на американца. Трампер выглядел непривычно мягко; тусклый свет телевизора мерно трассировал по его щекам. Он смотрел в ответ бестревожно, нечитаемо-тяжело. Его лицо впервые за долгое время не выражало ничего, кроме мирного сочувствия и чего-то ещё, неясного. Словно затишье перед бурей. Казалось, ещё секунда — и то ли оттолкнёт, то ли врежется в губы, но он не делал ничего. Лишь тепло его пальцев до сих пор прожигало ожоги на затылке у русского. Печаль вмиг пронзила навылет, оставив невидимую, но чудовищную рану. Анатолий нервно сглотнул. Он чувствовал себя таким разбитым и уязвимым, что рёбра внутри него трескались, а горло бесконтрольно сдавило спазмом. Хотелось лить слёзы и ластиться в объятия, хотелось безопасности и счастья. И в то же время тошнило бесконтрольно от собственной горькой слабости. Душу звонко переломило, словно хрусталь. По губам катилась дрожь, а где-то глубоко внутри умирало растерзанное сердце. Найдя обе ладони американца, русский трепетно утянул их в свои, накрыв их тепло промёрзшими пальцами. Сжал так крепко, как мог, хмуря брови в отчаянии. Он выдохнул — рвано, разрозненно, не пряча тремора в голосе. — Ты — всё что у меня есть, Фредди, — сбиваясь, скуляще прошептал Сергиевский. — Ты — всё что у меня осталось. А затем Трампер, разомкнув руки, бережно коснулся его щёк. Загладил неторопливо по скулам, молча, но пытаясь согреть. Внемлил чувствам, с робкой теплотой глядя из-под ресниц. И от его заботы заныла каждая рана: и на коже, и на бархатном сердце. Анатолий прикрыл глаза и вновь рухнул головой к нему на колени, позволив зарыться пальцами в тёмные пряди. Сквозь шторм вновь переполнившей боли сейчас он ощутил наконец хрупкий, нежный покой. И пускай рёбра переполняло виной за свою уязвимость, русский ломко, но всё-таки доверял. Слабел, разбивался, искал тепла. Ему просто хотелось, чтобы Фредди был рядом. — Скажи, что ты любишь меня, — треснул вдребезги Сергиевский. — Скажи, пусть даже это будет ложью. Плеяды боли обгладывали его ключицы, клинками впиваясь глотку. Выворачивали, разбивали, душили. Мучили, моря голодом по касаниям. А затем он почувствовал, как вспыхнул ожог на челюсти. Трампер бережным, слитным жестом потянул его за подбородок, заставив вновь взглянуть на себя. Сощурился тепло и склонился навстречу почти пополам, лишь бы стукнуться лбом о лоб. Сделал глубокий вдох, словно глотнул бокал смелости. Анатолий смущённо поджал губы, ощутив, как загрохотал по венам пульс. Поддался всё же, онемевая от волнения. — Я люблю тебя, — с полудрожью, но искренне произнёс Фредди. — И это самая правдивая вещь, которую я когда-либо говорил. Каждая кость внутри иллюзорно разбилась словно стекло. Американец распрямился вновь, заставив с тоской у горла потерять теплоту поцелуев, однако руки его вновь заскользили по лицу русского. С замершим сердцем Сергиевский почувствовал, как бережные ладони очертили его щёки. — Как же тебя искромсало, — встревоженно протянул Трампер, словно любой удар по анатолиевой душе отзывался в его собственной. А у самого Анатолия от этой заботы под рёбрами зажигались тысячи солнц. Он видел во взгляде возлюбленного всю его нежность, что золотом мешалась с варисцитом. Он чувствовал, что нужен и драгоценен — и это было так чудесно, что всё внутри трепетало. Захлёбываясь теплом, русский влюблённо и преданно прижался ближе, позволяя согреть себя и взворошить волосы. Он едва не мурлыкал теперь, вновь найдя утешение в родных руках. И понемногу радовался, замечая, каким лучистым, новорассветным становился трамперов взгляд. — Я всегда буду на твоей стороне, — честно и неожиданно смело пообещал Фредди, а затем стукнулся в тёмную макушку поцелуем. Пульс встрепенулся. Сергиевский поверил — не мог не поверить — и в который раз утянул ладонь американца в свою. Крепко сжал, переплетая пальцы, и наконец выдохнул тяжесть тревог. Сегодня ночью он уснёт на коленях у Трампера, убаюканный тишью и теплом. А на следующее утро его перебинтованное сердце забьётся без боли, и ему обязательно станет лучше.