***
Блейз Забини всегда был умным мальчиком. Он всегда понимал, что его домашняя ситуация была довольно особенной: никто другой не видел смерти своих отчимов хотя бы раз в два года. Никто другой не учился варить яды с того момента, как только научился ходить. Ни у кого другого не было такой замечательной, любящей матери, которая всегда учила его заботиться в первую очередь о себе, а потом уже о ком-то ещё, заботиться о семье, то бишь о матери, и именно она делала всё, чтобы убедиться, что сын никогда, никогда не отвернётся от неё. Даже если это значило давить на него и манипулировать им, то так тому и быть. Блейз любил свою мать. Правда, он очень сильно её любил. Он был счастлив, что она заботится о нём, что позволяет заботиться о ней, счастлив знать больше, видеть больше, ведь maman никогда не скрывала от него жестокие, кровавые подробности своей жизни. Блейз в первый раз увидел смерть в четыре года. Это была смерть его первого отчима. Мать дала ему яд, который заставил его задыхаться во сне, не давая проснуться, и незаметно убил, пока все думали, что он просто испытывал проблемы с дыханием и это несчастный случай. Блейз тоже так сначала подумал. И когда спросил об этом у мамы, та лишь хрипло, низко рассмеялась, закинув голову назад, и потрепала его кудри: «Конечно, нет, глупенький. Я отправила в ад этого мужчину, мой милый». Позже это стало почти что рутиной. Жить год или два под гнётом отчима, который чаще всего был жестоким по отношению к Блейзу, а потом видеть, как мать убивает этого мужчину. Ужинать с ним за одним столом, а на следующий день осознавать, что вчера вечером в тарелке его был яд. Блейз правда любил свою матушку. А ещё Блейз любил Гарри. Правда, он ему очень нравился! Гарри не был похож на мать, но это было немного освежающе: не было ощущения, будто его душат материнские пальцы с красным лаком для ногтей, контролем и заботой, пристальным взглядом, ты же никуда не ходил и никому ничего не рассказывал, да, мой милый? Гарри был холодным, никогда не проявлял внимательность добровольно — это выражалось в мелочах — и если уж и давил на него, то делал это с помощью давления на чувство страха или уважения, а не как его мама: на чувство вины, стыда и желания оказаться таким маленьким, чтобы навсегда пропасть. В общем, Блейз обожал Гарри. И он был внимательным. Настолько внимательным, что никто этого, казалось, не замечал, просто принимали как должное и забывали об этом — кроме Гарри, конечно. Гарри часто пользовался его внимательностью к деталям и называл его очень способным. Это было почти так же, как когда его мама называла его милым, талантливым мальчиком, идеальным сыном. Тем не менее! Такие моменты быстро проходили, потому что Гарри, казалось, всегда замечал его дискомфорт и чему-то хмурился, но быстро мог совладать с собой и продолжить улыбаться уголками губ, будто это не имеет значения. Таков уж Гарри. Всегда или холоден, или вежливо улыбается, другого не дано — даже когда он злится, особенно когда он злится; Гарри может быть в ярости, но никогда не повысит голос. Только будет давить магией, чистой сырой энергией, и сухо, резко цедить слова разочарования. Блейз легко мог определить, когда Гарри нехорошо. В конце концов, его мама тоже отлично скрывала самочувствие за улыбками, и она была взрослой женщиной, которая имела стаж сокрытия эмоций в несколько десятков лет, а Блейз всё равно научился в них разбираться. Гарри, конечно, не был его мамой, но Блейз всё же чувствовал, что способен считывать хотя бы некоторые поверхностные чувства друга. На самом деле Гарри всегда был несчастен. Это проявлялось особенно хорошо в первые несколько месяцев первого курса. На пире в честь начала года он выглядел абсолютно растерянным, моргал, глядя на обилие блюд, и неловко орудовал вилкой и ножом. Позже он немного поднаторел и перестал так удивляться еде, но для Блейза это имело значение. Это также проявлялось, когда Драко или другие дети говорили об условиях проживания: об обыденных вещах вроде балдахинов на кроватях, обедов с семьей или бутербродов с маслом и повидлом на завтрак. Будто Гарри до Хогвартса никогда и пальцем не прикасался к роскоши. Ну, на самом деле это так определённо не выглядело: Гарри казался аристократом до мозга костей, всегда элегантный и уверенный, но Блейз видел, как тот немного неуклюже ориентировался в некоторых аспектах магических культуры, таких как сказки, привычки нянь-домовых эльфов, детства в большом особняке и других удобствах. Никто этого, казалось, не замечал, но Блейз был умным мальчиком. Он всё видел. Молчал, конечно, но видел. В конце концов… Блейз понимал Гарри. «Ты живешь взаймы, мой сынок», — говорила матушка, сжимая в кулаке яд, которым она на следующее утро лишала жизни временного мужа. «Всё это богатство здесь только благодаря мне и тому, что я отнимаю жизнь у этих мужчин, ты понимаешь?» — сладко-сладко шептала она, улыбаясь и заправляя отросшие кудри ему за ухо. «Ты живешь в роскоши только благодаря своей матери, запомни это, хорошо, мой миленький?» И Блейз чертовски хорошо это запомнил. Трудно не чувствовать страх и чудовищное чувство вины, когда он разбивал кружку маминого сервиза, любимого, пусть это и быстро можно было исправить простым Репаро, что эльфы моментально и делали. Трудно не чувствовать мурашки на коже и прогорклый дым в лёгких, когда тебе в макушку шепчут: «Ничего страшного, мой милый, но не смей сделать это снова, иначе выплачивать будешь собой», трудно… Трудно вообще не чувствовать. Блейз чувствовал. Блейз очень много всего чувствовал. И не мог от этого убежать, прямо как Гарри; нет, если Гарри способен игнорировать свои эмоции, то Блейз горел каждую секунду. Каждую секунду в нём все выше вздымалось пламя таких оглушающих чувств, что становилось просто громко, это ошарашивало, это потрясало, это заставляло задыхаться и изо всех сил пытаться втянуть ртом воздух, а в ушах стучало ты живешь взаймы, ты всегда можешь оказаться следующим, ты должен быть благодарен— Блейз был благодарен. Он все же любил жить. Любил смеяться вместе с друзьями, любил дразнить Тео, любил вместе издеваться над людьми с Драко, любил сидеть тихо рядом с Гарри, читая что-нибудь про зелья из того, что оставила ему maman. Она всегда будет в его жизни во всех её аспектах. Она позаботилась о том, чтобы прорасти, как ядовитый плющ, в каждом его увлечении, в друзьях, в учебе, в радости и горести, она связала его, проросла в костях, в мозге и в глазницах— И когда он находился с Гарри, когда он находился рядом с этим восхитительным мальчиком с волосами цвета оникса и глазами-изумрудами— Он чувствовал, что звенящее в ушах эхо голоса матери немного успокаивалось. Он чувствовал вместо этого что-то непонятное, окрыляющее, что-то, чего он никогда раньше не испытывал, и ему казалось— Казалось, что именно так ощущается свобода. Свобода — это запретное слово. Свобода — это то, что он добровольно согласился никогда не ощущать, чтобы всегда быть рядом со своей maman, даже когда она будет лежать в кровати от старости и не сможет ходить. Только они есть друг у друга, и Блейз поклялся себе что никогда, никогда не оставит её, чего бы это ни стоило. И всё же… Всё же. Свобода оказалась на вкус такой, такой сладкой… Это пело в его душе. Это задевало струны сердца. Это заставляло улыбаться так широко, как никогда раньше. Блейз не мог себе этого позволить, но, кажется… кажется, он полюбил чувство свободы. И это было непростительно. Но он не мог заставить себя волноваться об этом.***
Бонусная сцена: диалог Тома и Гарри. Ты в курсе, что ты создал систему упразднения стресса у сдающих СОВ и ТРИТОН настолько невероятную, что она используется до сих пор, спустя пятьдесят лет? Чего? Это каким таким образом? Я пока ничего подобного не создавал, хотя и думал об этом. А, погоди, правда? Не думал об этом. Ну, прости за спойлеры — так уж произошло. Заставляет меня испытывать самодовольство, если честно. Довольно забавно, что они, вероятно, пользуются этим, не задумываясь о том, кто это начал. Особенно смешно учитывая мой статус грязнокровки, от которого я в моё время на шестом курсе ещё не полностью избавился. В точности мои мысли. Не хочу ещё сильнее подпитывать твоё и так огромное эго размером с защитное поле Хогвартса, но ты действительно проделал хорошую работу. Это сильно упрощает мне жизнь в том, чтобы успокоить учеников. Во-первых: моё эго заслужило таких размеров, потому что я просто замечательный, так что это оправдано, спасибо. Во-вторых: я до сих пор не понимаю, как ты умудрился взять шефство над людьми, чьи родители являются твоими прямыми оппозиционерами в первые два года. Это просто кажется невозможным. Ну… они молодые. Их умы легко поддаются влиянию, они дети, и это очень помогает. Ах, как по-злодейски с вашей стороны, дорогой Гарри. Несомненно, дорогой Том. Несомненно.