Весна для Лань Сичэня

      Сначала церемония, закрепляющая новые договоренности, затем торжественный ужин. Великие кланы — Гусу, Юньмэн, Ланьлин и Цинхэ — наконец сумели договориться о торговле и охране восстановленной Лохэ, и теперь заслуженно празднуют это воистину историческое событие.       Переговоры с Ланьлин Цзинь завершаются весьма неожиданно: личное распоряжение молодого главы, озвученное во всеуслышание на очередном совете, ставит жирную точку в вопросе патрулирования Лохэ. Цзинь Лин принимает предложение Хуайсана в обмен на его военную и торговую поддержку. Сам Хуайсан, выслушав зачитанное решение племянника, звонко щелкает веером — и по залу пробегает резкий звук: еще одна долгожданная победа теперь в его руках.       Но с кланом Цзян так изящно договориться не получается. Главе Цинхэ приходится идти на немалые уступки, и не без труда кланы все же приходят к взаимовыгодному соглашению.       В результате сегодняшний вечер посвящен этому важному политическому достижению, и все кланы по праву чувствуют себя причастными. Такое единство Первый Нефрит может припомнить разве что во время Аннигиляции Солнца, когда и битва и победа стали общими. И праздновали так же торжественно, и говорили велеречиво, и, главное, верили, что самое худшее позади и враг уничтожен… Он тоже тогда верил, не представляя даже, что испытания для него еще впереди… Сейчас же Лань Сичэнь сидит во главе рядом с братом по правую руку и Лань Цижэнем по левую, слушает речи гостей, отвечает, поздравляет сам и ни единым жестом, словом или даже взглядом не позволяет проявиться тоске, что разливается в сердце, стоит лишь посмотреть в сторону главного виновника этого торжества — главы Цинхэ Не Хуайсана. ***       В тот вечер он долго еще не покидал павильон «Шепот трав». Лежал, любовался Хуайсаном, растрепанным, слегка смущенным, расслабленным — совсем не таким собранным и строгим, каким обычно выглядел глава клана Не. Смотрел, как его подарок — роскошный пурпурный шелк, безнадежно порванный, оттеняет светлую кожу любовника, подчеркивает лукавую темноту глаз и спелость зацелованных губ. Он слушал голос Хуайсана, чувствовал теплое дыхание на собственном плече, касание кожи, прикосновения — и не было ничего важнее и прекраснее в тот момент.       Лань Сичэнь буквально насильно вырвал себя тогда из томных объятий, чтобы успеть вернуться в ханьши затемно и не дать повода для непристойных слухов.       Любовники.       Горячее, запретное слово, которое Сичэню прежде не приходилось примерять к себе. В тот вечер он произнес его про себя несколько раз, каждый раз испытывая внутри настоящую бурю. Она выметала из его души остатки зимы, заставляла сердце колотиться чаще и сильнее, а дыхание сбиваться с привычного ритма. Впервые в жизни Первый Нефрит хотел прочувствовать это слово до самого дна.       Но потом все стремительно поменялось. Переговоры вступили в финальную стадию, и застать Хуайсана одного стало почти невозможно. Он только и успевал принимать у себя делегатов других кланов, своих собственных старейшин и военачальников. Из Нечистой Юдоли зачастили гонцы — иногда по несколько раз за день, так, что в конце концов, по списку главы Цинхэ Не Сичэнь распорядился раздать им именные пропускные жетоны. О любовании весенними садами Облачных Глубин пришлось вовсе забыть.       Сичэнь знал от самого Хуайсана, что тот ведет интенсивную переписку с главами Юньмэн Цзян и Ланьлин Цзинь, замечал, что на его пальцах остаются следы от туши, как бывает у заправских писарей. Одновременно с этим Цинхэ вместе с уже подписавшими соглашение кланами начал активно разрабатывать план расстановки охранных отрядов. Хуайсан и в этом желал участвовать лично и контролировал каждый утвержденный пост.       Единственные свободные от посторонних минуты выпадали разве что во время совместных обедов в ханьши. Однако наедине оставаться не удавалось: переговоры и новые соглашения пристально контролировал не только Хуайсан, но и Ванцзи, который не мог забыть о своих обязанностях Верховного Заклинателя. Он всегда появлялся исключительно с Вэй Усянем, так что эти встречи на четверых превратились для Сичэня в новое испытание. И если сами обсуждения были необходимы и полезны каждой из сторон, то во время трапезы его буквально изводила почти открытая, пусть и в рамках приличий, нежность молодых супругов. Ему приходилось собирать все свое легендарное спокойствие, чтобы не выдать себя излишне горячим взглядом или нетерпеливым прикосновением. Никогда еще соблюдение приличий не давалось ему с таким трудом. Сам Не Хуайсан, кажется, чувствовал себя на этих обедах так же свободно, как и везде, задавал насущные вопросы, внимательно слушал краткие ответы Ханьгуан-цзюня и многословные — Старейшины Илина, и лишь изредка позволял себе долгие нечитаемые взгляды на побратима. О том, чтобы встретиться вечером и думать не приходилось: в гостевом павильоне Хуайсана допоздна шли совещания и горели огни — Сичэнь лично дал позволение не соблюдать час отбоя всей делегации Цинхэ.       Наедине они виделись совсем редко, Сичэнь успевал лишь сжать его пальцы, погладить запястья, притянуть к себе на несколько сладких мгновений. Хуайсан подавался навстречу охотно, прижимался сам, скользил теплыми губами по его губам, дразня языком, шептал, что скучает, что хотел бы снова повторить тот вечер, и… они расходились, снова возвращаясь к своим не заканчивающимся делам. ***       В один из таких невыносимо кратких моментов, когда Сичэнь прижимает Хуайсана к себе, утыкается лицом ему в волосы, словно ледяной волной накрывает понимание: быть вместе они смогут только вот так: тайно, урывками. Эта мысль проходит по сердцу острым мечом, ранит так больно, что после ухода Хуайсана он еще долго не может заставить себя вернуться к делам и стоит, не двигаясь, лишь сжимая в бессилии кулаки.       На что он рассчитывал, поддаваясь соблазну, раскрывая непристойные тайны, позволяя себе нарушать запреты? Где это видано, чтобы главы кланов позволяли себе такого рода связь? Обрезанные рукава, тайные любовники, позор для своих орденов!       Он думает о брате: того, что есть у Ванцзи сейчас — этой свободы, права быть рядом с любимым человеком, несмотря на все предубеждения, — никогда не получить ему самому.       Супружество Ханьгуан-цзюня заклинатели приняли на удивление спокойно, было очевидно, что чужое мнение его самого не волнует, и чудо воскрешения Старейшины Илина, как ни странно, сыграло им на руку. Те, кто помнил эту пару с юности, мало удивились их необычному союзу, а те, кто не знал или осуждал, предпочли прикусить языки: репутация обоих не давала возможности позубоскалить открыто, а о Вэй Усяне и его темном всемогуществе до сих ходили небывалые слухи.       Но как бы ни был равнодушен Ванцзи к сплетням и кривотолкам, все равно он выбрал оставить высокий пост, и Сичэнь не единожды слышал облегченные вздохи от старейшин Лань: репутация адепта и всего клана как раз их волновала немало.       Что уж говорить о главах двух орденов? Их связь в глазах окружающих обернется бесчестьем. Закрыть на это глаза и не думать вовсе — на такую безответственность Первый Нефрит не может пойти. Конечно, Хуайсан — непревзойденный мастер сокрытия тайн, но люди все равно узнают — они всегда узнают — и им придется разбираться с последствиями. Если только он не… Сичэню становится трудно дышать… Если только Хуайсан не продумал все это заранее. И получил за один очень длинный визит и желанные договоренности, и лояльность побратима, да еще какую…       Опасные злые мысли, навеянные гнетущей тоской, снова роятся в голове в самый неподходящий момент. Нужно успокоиться. Незаметно выдохнуть, приветливо улыбнуться старейшине клана Цзян, который обращается сейчас к нему с очередной благодарностью, и ответить не менее учтиво, строго и в то же время доброжелательно. Сичэнь так и делает, никак не показывая, что замечает, как в этот же момент улыбается своему супругу Вэй Усянь, тоже сидящий среди почетных гостей, какие откровенно горячие взгляды бросает на него, и как Ванцзи мгновенно реагирует на это чуть заметным разворотом плеч, так, что никто другой и не увидит — никто, кроме старшего брата.       Лань Сичэню даже гадать не надо. Не прерывая разговора с высокими гостями, он наблюдает за этим молчаливым диалогом и уже понимает, что Вэй Усянь очень скоро найдет любой мало-мальски удобный предлог, чтобы уйти с торжества пораньше, а Ханьгуан-цзюню даже и придумывать не надо: общеизвестно, как много дел всегда у Верховного Заклинателя. Вот только не ради этих дел он покинет торжество. Его праздник — вот он, сидит неподалеку, с неизменной алой лентой в волосах, широко улыбается, плавит жарким взглядом своего супруга, ждет уединения и знает, что совсем скоро дождется.       Сичэнь никогда не завидовал своему брату, и в мыслях подобного не было. Но сейчас, когда он по своему обыкновению со всем приличествующим вниманием и доброжелательностью отвечает главе делегации Цзян, он чувствует, как отчаянно хочет для себя такой свободы: вот так смотреть и ловить такие же горячие взгляды, иметь предлог, чтобы уйти раньше и уединиться с полным правом, ведь Хуайсан совсем рядом, невероятно красивый в своих клановых одеждах, улыбается темно-сливовыми губами и принимает поздравления, но вместе с тем — так безнадежно далек.       Лань Ванцзи делает еще проще: прерывает течение празднества краткой речью и объявляет о своем скором уходе с поста Великого Заклинателя:       — С согласия Великих Четырех Кланов и их глав я передам полномочия Верховного Заклинателя главе клана Гусу Лань Цзэу-цзюню на исходе Чуньфэня.       Конечно, эта новость вызывает всеобщее волнение, которое, впрочем, быстро сменяется поздравлениями. И первое из них произносит сам глава Цинхэ Не:       — Прошедший год для каждого жителя всех наших земель стал щедрым и благодатным. Никогда еще кланы не знали решений справедливей, чем во время правления достопочтимого Ханьгуан-цзюня. Его уход с поста Верховного Заклинателя был бы невосполнимой потерей для мира заклинателей, если бы не достойнейшее из решений. Мое сердце наполнено радостью и спокойствием за наше общее будущее, ибо нет кандидатуры достойней, благороднее и мудрее, чем глава клана Гусу Лань.       Речь его полна доброжелательности, но Лань Сичэнь буквально впивается взглядом в лицо побратима, пытаясь удостовериться: искренен ли тот сейчас? Вправду ли рад такому решению? Внезапное сомнение ядовитой змеей кусает в самое сердце: что если их близость — просто очередная игра Хуайсана? Попытка подобраться поближе или даже — кто знает? — занять высокую должность самому? Усилием воли Сичэнь гонит эти мысли: Хуайсан открыл ему слишком много секретов и так доверчиво шагнул в его объятия, не может быть места обману и лицемерию между ними. Или?..        Два Нефрита со всей подобающей вежливостью благодарят главу Цинхэ Не за поддержку, которая неоценимо важна в таком сложном деле, как передача полномочий. Хуайсан, не подозревая о темных сомнениях, что одолевают его эргэ, смотрит тепло, уверенно и горделиво.       После всех высказанных благодарностей, Лань Ванцзи кратко добавляет, что еще раз объявит свое решение на Ежегодном Совете Великих Кланов, а прямо сейчас составит письма и оповестит об этом глав Цзян и Цзинь и, с достоинством поклонившись гостям и брату, удаляется.       Вэй Усянь сразу следует за ним вовсе без объяснений, совершив в свою очередь все необходимые церемонии. Хуайсан провожает его легкой улыбкой, а Сичэнь снова чувствует болезненный укол в сердце: воистину счастливы лишь те, кто обладает главным богатством этого мира, что не купишь ни за какое золото — свободой.       Он продолжает праздничный обед, снова обращаясь к Хуайсану ровно тогда и так, как того требуют правила. И не позволяет себе задерживаться взглядом ни мгновения дольше положенного. Он должен быть рад удачному завершению переговоров и горд оказанным ему доверием, но вместо этого тоска разливается темными водами в его душе, грозя утопить полностью. Лань Сичэнь чувствует, что не справляется больше, не может выдерживать всю эту опостылевшую ему церемонность — он должен поговорить с Хуайсаном прямо сейчас.       Дождавшись паузы между поздравлениями и торжественными речами, Цзэу-цзюнь поднимается со своего места, ссылается на неотложные дела и обещает скоро вернуться к гостям. Лань Цижэнь хмурится, смотрит удивленно и с неудовольствием, но Сичэнь лишь мягко улыбается дяде и просит не прерывать празднества.       Солнце зашло, Облачные Глубины окутывает прохладный сумрак. Бледный молодой месяц почти не заметен на темно-синем небе. Пожалуй, было бы и вовсе темно, если б не праздничные фонари, разукрасившие сегодня весь Юньшэнь. Лань Сичэнь выходит за порог, дышит вечерней свежестью, пытаясь вернуть себе здравомыслие. Напрасно. Эта весна сильнее его. Он находит взглядом одного из слуг, которые крутятся неподалеку, жестом подзывает к себе и отдает краткое распоряжение.       — Я буду ждать в саду, — негромко добавляет он и уходит подчеркнуто неспешно в неосвещенную тень цветущих деревьев.       Айва с заходом солнца скрыла свою красоту, но сейчас Сичэню не до любования садом. Ему надо поговорить с Хуайсаном, пусть это внезапный, совсем не свойственный ему порыв, но быть в неизвестности больше невыносимо. Если они не обсудят все сегодня, возможно другого момента и вовсе не представится. А отпустить его из Гусу вот так, ничего не решив друг для друга, это выше сил.       Поглощенный мыслями и взволнованный до крайности, Сичэнь машинально бредет по саду, почти не смотрит по сторонам, поэтому не успевает понять и свернуть, когда вдруг совсем рядом за деревьями слышит приглушенные звуки и замечает Ванцзи и Усяня. Те его не видят — вечерние сумерки превращают Сичэня почти в невидимку. Прислонившись к одному из деревьев, они целуются слишком отчаянно, откровенно и вовсе уже неприлично. Их праздничные ханьфу распахнуты и частично сдернуты с плеч, волосы у обоих растрепаны. Лань Ванцзи прижимает к дереву супруга — и целует, целует, не останавливаясь, жарко — в губы, лицо, в шею, гладит руками, забыв, кажется, обо всем. Их дыхание слито в одно, бедра плотно прижаты друг к другу, Усянь бесстыже выгибается, совсем не тихо стонет и повторяет срывающимся голосом, словно в забытьи:       — Лань Чжань… Ох, Лань Чжань…       Лань Сичэнь застывает в ужасе и растерянности: Верховный Заклинатель и его супруг, бессовестно предаваясь плотской любви за пределами своего дома, нарушают сейчас строгий порядок Облачных Глубин. Но в то же время они так безмерно поглощены друг другом, целуют, ласкают с такой жадностью и отчаяньем, словно только что встретились после многолетней разлуки… Впрочем, почему «словно»? Вероятно, забыть и изжить из себя страх потери и вправду невозможно, особенно для Ванцзи, поэтому каждый раз для него так же желанен, как самый первый и самый последний. Лань Сичэнь никогда не испытывал подобного, но прямо сейчас почему-то прекрасно понимает брата и потому не вмешивается. Лишь с оторопью, даже не отдавая себе в том отчет, продолжает подглядывать за их весной и со странной ожесточенностью отдается непонятному душевному голоду: ему подобного не дозволено. Нельзя. Запрещено. Никогда.       Супруги так и не замечают его присутствия, и когда боль в груди поднимается к самому горлу, готовясь вырваться вскриком, Лань Сичэнь, бессознательно поднеся ладонь к губам, глушит ее, заставляет себя опомниться и покинуть место преступления. Нет, он не станет им мешать. Не станет отчитывать. Его сердце так долго болело за брата. До самой смерти не забыть ему, как много лет назад он лично лечил полуживого Ванцзи, неустанно обрабатывал его раны, поил лекарственными настоями и слышал болезненные стоны, в которых непрекращающимся кровавым узором было вплетено лишь одно имя: «Вэй Ин!». В какой-то момент Сичэню показалось, что это все слишком для него, что он сам не выдержит. И когда в один из дней их пришел навестить дядя, Сичэнь едва не выкрикнул ему прямо в лицо: «Ненавижу!». Остановила его в тот момент лишь боль — не своя и не брата, а самого Лань Цижэня, которая плескалась в глазах и старила благородное лицо на десяток лет сразу. Первый Нефрит тогда стиснул зубы и невероятным усилием воли запретил своему сердцу разбиться на тысячу ранящих осколков. Но пообещал себе, что никогда ничего больше не запретит Ванцзи, лишь бы тот выжил.       И брат выжил, а Вэй Усянь вернулся. Если и осталась в Облачных Глубинах любовь, то пусть она достается самым достойным. Ему же стоит помнить о возложенной на него ответственности и не роптать на судьбу.       Лань Сичэнь решительно разворачивается и тут же почти сталкивается с Хуайсаном. Он так сильно увяз в своих мыслях, что забыл о назначенной им же встрече и не услышал его шагов. Лицо побратима растерянное, это заметно даже в темноте сада, он явно видел и слышал злостных нарушителей правил. Хуайсан быстро прикрывает щеки распахнувшимся веером, смотрит неуверенно и невесело. Несколько мгновений они просто растерянно молчат, глядя друг другу в глаза.       — Кажется, мы с тобой выбрали не самое удачное время для любования цветущей айвой, — отмирает наконец Хуайсан и, складывая веер, улыбается чуть дрогнувшими губами.       И, возможно, это идеальное решение моральной дилеммы Сичэня: брат с Вэй Усянем услышат их — в вечерней тиши голоса разносятся далеко — и прекратят наконец так вопиюще попирать приличия.       — Даже если и так, не мы с тобой здесь нарушаем правила, — Сичэнь нарочно говорит громко, чтобы его точно услышали, улыбается в ответ немного скованно и решительно следует прочь, увлекая побратима за собой. — Я хотел успеть поговорить с тобой без лишних ушей.       — Наши желания полностью совпадают. Но это место слишком живописно и, наверное, стоило догадаться, что оно может привлечь не только нас, — Хуайсан негромко смеется над их общей неловкостью, — я хотел еще раз поздравить тебя с новой высокой должностью.       Лань Сичэнь не может не улыбнуться в ответ:       — Твоя поддержка греет мне сердце, А-Сан, благодарю тебя. Хотя окончательное решение будет принято лишь на Общем Совете. Но разве я смогу быть достойным Верховным Заклинателем, если прямо сейчас сам не соблюдаю правила: ведь я обязан наказать нарушителей…       — Я уже сказал на обеде и с готовностью повторю: нет для меня решения лучше и справедливее. О, сегодня такой важный и счастливый день, поэтому я прошу своего эргэ не омрачать его ни для кого. Тем более, что я обязан Ханьгуан-цзюню не меньше, чем тебе: во время переговоров он был на моей стороне и всячески способствовал наиболее удачному разрешению всех вопросов. Вэй-сюн тоже дал мне несколько полезных советов. Уверен, что без их и твоей помощи не достиг бы столь удачного результата.       — Это честь для Гусу — быть причастным к столь важному делу, как восстановление Лохэ. Хуайсан, ты… сделал великое дело, — очень серьезно и искренне говорит Сичэнь и добавляет тише: — Жаль, что ты покидаешь Гусу.       Он хочет сказать: «Останься со мной. Останься в Гусу хотя бы еще на несколько дней». Но как долго они смогут оттягивать момент расставания? Они главы великих кланов, и их ответственность выше любых личных желаний.       Что остается на их долю? Тайные игры, одинокие ночи и вечный страх разоблачения? Могут ли они позволить себе отношения, которые идут вразрез с их обязанностями? Стоит ли впускать в душу весну, зная, как безнадежно будет разбиваться сердце в каждый отъезд А-Сана? А это так и будет — он уже чувствует.       Нет, Сичэнь, который еще не так давно избегал даже мысленно упоминать имя Хуайсана, сейчас не готов пережить это разочарование, не может каждый раз смотреть в лицо своей весне — и добровольно отказываться от нее.       — А-Сан… — он останавливается и, не думая, подчиняясь порыву, привлекает одной рукой к себе за талию, а другой касается щеки. — Не хочу тебя отпускать…       Это безрассудно и опасно, их тоже могут увидеть, но Лань Сичэнь чувствует, что и сам готов сейчас нарушить любые правила.       — Эргэ, — слабо выдыхает ему Хуайсан почти в губы, но вдруг вздрагивает и отстраняется. Он качает головой, лишь на мгновенье позволив себе обнять Сичэня за плечи, но тут же разрывает объятия. — Я понимаю, правда. Я тоже многое хочу тебе сказать. Но сегодня я не…       И не договаривает. Откуда в нем эта почти звериная осторожность? И только ли в осторожности дело? Сичэнь безуспешно пытается разглядеть ответ в непроницаемых лисьих глазах.       Он хочет спросить прямо, но краем глаза замечает слуг, ищущих, несомненно, именно их. И снова остается лишь поражаться предусмотрительности Хуайсана.       — Завтра, — добавляет вдруг Хуайсан, тоже замечая посторонних, — завтра до отъезда я собираюсь посетить Цайи. Хочу сделать это сразу после утренних отчетов, без свиты и лишних глаз. Ты… присоединишься ко мне?       Что ж, возможно, он прав. И будет правильно поговорить откровенно за пределами Облачных Глубин, где всегда слишком много посторонних глаз и ушей — ведь только что сами невольно ими стали.       Побыть с Хуайсаном еще совсем недолго вместе, еще немного продлить общение, пусть даже совсем формальное, без всякого волшебства и запретных тайн — это сейчас важнее всего остального, поэтому Сичэнь не колеблется ни мгновения:       — Разве могу я позволить тебе уйти из Облачных Глубин вот так, в одиночестве? Конечно, я присоединюсь к тебе, А-Сан, и мне это будет только в удовольствие.       Слуги уже совсем близко, Сичэнь понимает, кто их прислал, и только неслышно вздыхает: он так и не спросил самого главного и сам не сказал… Они возвращаются на праздничный ужин по отдельности. ***       Цайи шумит голосами многочисленных торговцев, покупателей и просто зевак. До праздника весеннего равноденствия еще несколько дней, но веселое предвкушение уже витает в теплом городском воздухе. На главной площади пахнет горячими лепешками, пареным рисом и мясом с ароматными специями, скопление ярких красок — всевозможных тканей, посуды и сувениров — неудержимо притягивает взгляды. Хуайсан и Сичэнь, одетые в простые теплые одежды и грубые дорожные плащи, без всяких украшений и клановых знаков отличия, бродят среди торговых рядов, стараясь не привлекать лишнего внимания. Мало ли в Цайи заезжих благородных заклинателей…       — Смотри, эргэ, — Хуайсан воодушевленно, с почти детским восторгом указывает на лавочку с тканями, — цвет этого шелка точь-в-точь как цветущая в твоих садах айва, ты не находишь? Превосходное качество, — хвалит он, в то время как Сичэня снова влечет лежащее рядом алое полотно.       Он подходит ближе, почти касается яркой ткани, но в последний момент отдергивает руку. Не стоит бередить и так надорванное сердце. Мечта останется только мечтой, они ведь оба это понимают. Потому молчат, не пытаются делать друг другу каких-то признаний, ничего не обещают. Они увидятся снова уже совсем скоро, на Ежегодном Совете Великих Кланов, но, наверное, о большем не стоит думать. Какой смысл продолжать топить друг друга в лживых иллюзиях?       Они покидают торговца тканями и идут дальше. Хуайсан останавливается еще у нескольких лавочек, увлекается, спонтанно покупает какие-то безделушки, больше из прихоти, чем из реальной необходимости. Он будто ребенок, дорвавшийся до игрушек, которые может теперь позволить себе в любом количестве. Маленький смешной каприз главы грозного клана. Сичэнь наблюдает за ним с улыбкой и не может перестать любоваться. Пусть в памяти останется побольше таких приятных и очень личных воспоминаний о ласковых лисьих глазах, розовеющих скулах и темных прихотливой формы губах…       Наконец, устав от рыночной суеты и шума, они уходят, направляясь к западным воротам Цайи, за которыми они смогут незаметно встать на свои мечи и вернуться в Облачные Глубины. До обеда остается достаточно времени, и оба идут не спеша, желая еще немного продлить их беспечный побег. Просто побыть вместе. Еще раз взглянуть друг другу в глаза. Дотронуться до руки, всего на мгновенье…       — Прогулка, вероятно, вышла слишком долгой, — после очередного затянувшегося молчания говорит Хуайсан. — Это был лишь мой каприз, захотелось вспомнить прежние беззаботные дни, когда я был всего лишь учеником Облачных Глубин и мог вот так свободно пройтись по ярмарке, без свиты и охраны. А в результате я утомил тебя, эргэ. Давай вернемся сейчас?       Сичэнь в первый момент удивляется, но потом понимает, почему А-Сан так решил: ведь он и двух слов ему не сказал после той лавки с тканями, позволив сомнениям взять верх над собой. Нужно сказать о том, что терзает сердце, задать вопросы, которые крутятся в голове и мешают связно думать. Развеять тяжелые сомнения…       Сичэнь замедляет шаг, тянется к Хуайсану — благо дорога, по которой они идут, совершенно пуста. И краем глаза успевает заметить движение — летящую прямо в грудь Хуайсану тонкую огненную молнию. Он не успевает подумать, что-либо понять, рука действует сама: выбрасывает заклинание, заставляя стрелу замереть, и следующим движением отправляет к ее источнику Шоюэ. Меч попадает в цель — пригвождает на месте невысокого худого человека, чье лицо скрыто под капюшоном серого плаща. Но уже сейчас Сичэнь понимает, что все-таки опоздал: стрела направляла бумажный талисман с заклинанием, и тот уже достиг своей цели.       Хуайсан не отклонился и не ушел с пути стрелы — он видит опасность мгновением позже и тоже не успевает. Вместо этого выставляет правую руку, особым образом поворачивает запястье и резко распахивает зажатый в ладони веер.       Удар талисмана приходится ровно в центр изящной безделушки. От раздавшегося громкого треска и яркой-голубой вспышки Первый Нефрит вздрагивает. Он направляет новое защитное заклятие на Хуайсана, но снова опаздывает.       Веер, словно щит, принимает на себя и гасит основной удар, но атакующее заклинание коварно и явно сделано сильным и опытным мастером — потому, ударившись об духовное оружие, не сгорает, а разбивается режущими осколками и жалит Хуайсана — в пальцы, запястье, плечи и грудь, заставляя его вздрогнуть всем телом и коротко вскрикнуть. На его толстом походном плаще тут же проступают алые пятна.       — А-Сан, держись! — Сичэнь ловит его под локоть, когда тот отмирает от шока и тяжело опускается на землю.       — Схвати преступника живым, — хрипло шепчет Хуайсан, раненая рука подрагивает. Он облизывает пересохшие губы и уже тверже добавляет: — Его надо допросить. Узнать имя… предателя…       — Но ты…       — Почти никто не знал, что я собираюсь в Цайи. Всего нескольких человек, близких, — он переводит дыхание. — Не упусти, эргэ…       Сичэнь сжимает губы, переводит свое внимание на раненного преступника — совсем молодого юношу, который без особого успеха пытается уползти — Шоюэ все так же хорош и не дает тому ни малейшего шанса спастись от возмездия — и подходит к нему. Он не видит себя со стороны, но не пытается сдержать ярость, которая готова разорвать ему грудную клетку. И страх, проступивший на лице разбойника, доставляет ему странное, никогда прежде не испытанное удовольствие. Сичэнь вытаскивает из его тела меч одним быстрым движением, затем приставляет Шоюэ снова, прямо к его груди, и направляет заклинание льда, которое заставляет того замереть на месте:       — Кто тебя послал? Отвечай!       Тот крупно дрожит в ответ всем телом, кусает губы и молчит.       — Кто послал?! — Сичэнь не повышает голоса, но нажимает острием меча сильнее: вот-вот пронзит снова.       Неудачливый убийца оказывается упрям, и Сичэнь применяет то, что прежде старался не использовать — заклинание боли. Когда под его действием юноша начинает стонать, а потом и кричать, Сичэнь краем сознания только удивляется взявшейся откуда-то собственной безжалостности. Он делает над собой немыслимое усилие, чтобы не думать о сидящем за его спиной раненном Хуайсане, иначе точно потеряет контроль. Но А-Сан прав: убийца кем-то послан, и им нужно узнать имя предателя. Того, кто был рядом и точно знал, где и когда искать главу клана Не без свиты и охраны…       Сичэнь отрезает мешающие сейчас эмоции, не тратя ни мгновенья на лишние размышления. Обернувшись к Хуайсану, кратко озвучивает свое решение:       — Я позову Ванцзи. Помощь придет быстро.       — Закрой ворота Юньшэня, — голос побратима сипит, но горло его не задето, и в данный момент для Сичэня это пусть небольшое, но облегчение.       Распахнув свой плащ, Хуайсан пальцами левой руки сплетает на себе целебные заклинания — совсем простые, которым учат едва ли ни с детства, но сейчас именно они помогут лучше всего:       — И Вэй Усянь… Он тоже будет нужен.       Сичэнь кивает: он уже подумал об этом, на миг прикрывает глаза, подносит к губам сложенные в лодочку ладони, неслышно шепчет заклинание — и выпускает алую бабочку-вестницу.       Он хочет подхватить Хуайсана и вернуть в Облачные Глубины немедленно, нужно показать его лекарю как можно скорее, но преступника здесь оставлять слишком рискованно. Глубоко вздохнув, не позволяя страху за любимого человека прорваться наружу, он накладывает обездвиживающее заклинание на преступника и возвращается к Хуайсану.       Опускается рядом, осматривает внимательно повреждения: заклинание и в самом деле коварное, редкое, Сичэнь раньше не видел таких. Осколки его глубоки и безжалостны, но Хуайсан каким-то образом совершенно правильно распределяет свою ци, постепенно сводя на нет их разрушающую силу. Глава Цинхэ Не и вправду сильный заклинатель… Сичэнь осторожно обнимает его, прижимает к себе и делится своей ци. Он только сейчас позволяет себе подумать о том, что чуть не потерял свою весну, вздрагивает и на мгновенье закрывает глаза: это слишком страшная мысль. — Сейчас станет легче. Ванцзи получит мое известие быстро и тут же прилетит. Потерпи… Хороший мой, — шепчет он, прикасаясь губами к виску. Он чувствует под ними холод и мысленно просит брата поспешить. ***       Нападение на главу Цинхэ, да еще за пределами родного клана — это слишком громкое событие, но именно огласка им сейчас не нужна. Поэтому Сичэнь доставляет Хуайсана не в «Шепот трав», а в свои личные покои в ханьши. Расторопный Лань Сычжуй на ходу получает от Ванцзи краткие распоряжения и быстро и незаметно приводит лучшего лекаря во всем Гусу — Лань Лунцзи.       Сичэнь морально готов ко всему — обмороку, крикам, слезам — и к своему удивлению, не дожидается ничего из этого. Хуайсан ведет себя спокойно и тихо и, несмотря на предельную бледность, падать в обморок не собирается. Первый Нефрит лишь головой качает и мимолетно улыбается: ему внезапно раскрылся еще один обман Хуайсана — и это вызывает в нем совершенно неуместную нежность: откуда столько смелости? Настоящий воин, достойный брат Минцзюэ…       Впрочем, думать об этом дольше некогда.       Пока они наедине, Не Хуайсан, сцепив зубы то ли от боли, то ли от ярости, а может, от всего сразу, перечисляет имена тех, кто знал о посещении Цайи.       Сичэнь кратко кивает вызванному слуге:       — О состоянии главы Цинхэ Не докладывать мне ежечасно.       И удостоверившись, что Лань Лунцзи успешно приступил к лечению, уходит, чтобы отдать дальнейшие распоряжения.       Дел предстоит немало.       Лань Ванцзи уже приставил к ханьши лучших телохранителей и самых надежных людей, а Вэй Усянь, прибыв на место покушения, с азартом, от которого стынет в жилах кровь, принимается за преступника. Ему и объяснять ничего не приходится: вида раненого Хуайсана оказывается вполне достаточно, чтобы налепить на невезучего убийцу свои хитроумные талисманы и практически за шкирку доставить в миньши.       Теперь же необходимо обеспечить безопасность не только Хуайсану, но и всему Юньшэню. Сичэнь повторяет свой приказ о закрытии ворот, распоряжается оцепить гостевые павильоны Цинхэ, а остальные окружить охранными барьерами, уже не заботясь о сокрытии скандальной новости.       Важно, чтобы изменник, кем бы он ни оказался, не смог навредить больше никому в Облачных Глубинах.       Лань Лунцзи не даром считается непревзойденным лекарем, и к тому моменту, когда Лань Сичэнь заканчивает отдавать распоряжения, Не Хуайсан находит его сам. Его правая рука аккуратно перебинтована: осколки раздробили пальцы, и теперь кто знает, сколько потребуется времени, чтобы вернуть им прежнюю ловкость и возможность рисовать. У Сичэня щемит сердце при мысли об этом. Он скользит пристальным взглядом, оценивая его состояние: плечи и грудь тоже явно перебинтованы, но этого под одеждой не видно, Хуайсана выдают лишь скованные движения. Внешне он почти невредим, и все же...       — Зачем ты встал? Я сам как раз собирался навестить тебя, Сан-ди…       — Я буду присутствовать при допросе, — отвечает Хуайсан резко, непривычно отрывисто. И Сичэнь лишь согласно кивает: да, на его месте он поступил бы так же.       Молчать, когда перед тобой стоят главы кланов и сильнейшие заклинатели — глупость. Молчать, когда среди них легендарный Старейшина Илина — самоубийство. Нерадивому убийце, очевидно, умирать за чужие грехи не хочется. Когда он называет имя старейшины Цинхэ Не Цзуина, и талисман Вэй Усяня подтверждает, что это правда, Сичэнь с трудом скрывает потрясение и снова смотрит на побратима: ему-то каково узнать, что самый почитаемый из его старейшин оказался предателем? Но Хуайсан словно обращается в лед: не высказывает ни шока, ни гнева, лишь сжимает в тончайшую линию губы и задумчиво поглаживает повязку на запястье, от которой чуть заметно пахнет горьковатым лекарством. Неужели подозревал?       Арест происходит быстро, тихо и незаметно. Предателя связывают, запечатывают его духовные силы и доставляют в миньши — ждать почти не приходится.       На допросе старейшина Не Цзуин, тот самый почтенный заклинатель, что сидел за правым плечом Хуайсана на каждом совете, смотрит презрительно на своего господина и со злой ухмылкой косится на его перебинтованное запястье. Хуайсан непринужденно держит раскрытый веер в левой руке и в ответ хладнокровно разглядывает своего старейшину. Словно он лишь сторонний наблюдатель, и все происходящее его не касается.       Вытаскивать признание даже не приходится.       — Цинхэ Не был проклят в тот день, когда ты стал его главой, — выплевывает Не Цзуин в лицо Хуайсану, словно гадюка ядом.       Тот смотрит на него чуть внимательнее, не меняя выражения лица, и веер не сбивается со своего неспешного ритма ни на мгновенье.       — Главу Цинхэ все кличут Незнайкой! Души благородного Не Шуэньчжи и его славного сына Минцзюэ стыдятся такого преемника.       Хуайсан не отвечает и на это, лишь наклоняет на бок голову и смотрит еще внимательнее, почти благожелательно. Окружающие: сам Сичэнь, Ванцзи, Вэй Усянь, а также военачальники Цинхэ, приглашенные на допрос в качестве свидетелей, тоже молчат под впечатлением от раскрывшейся правды.       Кажется, всеобщее молчание раззадоривает предателя, и он увлеченно продолжает:       — Сильнейший из орденов превратился в посмешище для остальных кланов из-за тебя! Только твоя кровь смоет этот позор!       В конце концов, первым не выдерживает Вэй Усянь, он усмехается в голос и отвечает:       — Ты пришел к этому выводу только спустя столько времени? Должно быть, блага и богатства Цинхэ, льющиеся в твои карманы, отвлекали от этих потрясающих выводов!       — Я верой и правдой служил своему клану на протяжении пятидесяти с лишним лет! — рявкает тигром старейшина, поворачиваясь к нему лицом.       — Уверен, твои сундуки подтверждают это в полной мере. При Незнайке «служить», как ты это называешь, было легко. Вот только интересно, кому именно — ему или все-таки Гуанъяо? А при полноправном главе Цинхэ Не, вернувшим себе бразды правления, уже не так привольно живется, верно?       — Да что ты знаешь об этом, щенок! — бесится Не Цзуин, но немедленно осекается, когда Верховный Заклинатель темнеет лицом и делает шаг вперед.       — Довольно! — обрывает Сичэнь и поворачивается к делегации клана Не. — Глава Цинхэ Не… Брат, вина старейшины Не Цзуина в измене клану и подготовке покушения на тебя можно считать доказанной и, к сожалению…       — Можешь продолжать пресмыкаться перед очередным побратимом, — грубо прерывает его Не Цзуин, безобразно скалясь Хуайсану в лицо, — тебя это уже не спасет. Сегодня Нечистая Юдоль избавится от своего позора!       Если он хотел добиться какой-нибудь реакции, то на этот раз ему удается это вполне: Хуайсан бледнеет так, что Сичэнь шагает к нему, хватая за плечо, опасаясь настоящего обморока. Тот с трудом сглатывает, и впрямь пошатнувшись, делая несколько глубоких вздохов, и затем переводит на него решительный взгляд:       — Сичэнь-гэ, я возвращаюсь. Немедленно.