Радужно-морская песня

      Её губы были безвкусны и холодны, волосы — ломкие, облепленные снегом. Цунами казалось, будто все это сон, что она целует слишком реалистичное видение, вызванное галлюциногенными грибами. Однако, к великому счастью, это была правда: Ореола привстала на цыпочки, чтобы обхватить шею морской и прильнуть к лицу.       Одинокая машина проехала по безликой серой луже. Холодный дождь, мгновение назад бывший снегом, волною грязи полился на них, а машина, как ни в чем не бывало, ехала дальше. Цунами терпеть не могла эти штуки: они шумели и ужасно пахли, их водители — худшие люди на свете. Вот и сейчас, когда вода врезалась в Цунами и Ореолу, знание этого факта окончательно окрепло в сознании. Ореола оттолкнулась от морской, громко ругаясь, и в этой череде чисто русских матов проскользнуло:       — Прыщ ебучий! Рыба нетраханная!       Она фыркнула:       — Надеюсь, ты не про меня?       — Нет, — ощетинилась Ореола и схватила Цунами за руку. — Идём, мы должны найти и покарать этого гандона!       Они были взрослыми женщинами, между прочим, но вели себя, как дети. Наверное, это связано с тем, что детства у них толком не было. И вот — Ореола гоняется за неумолимо удаляющейся машиной с мудаком за рулем, а Цунами дико хохочет, пока снег путается в её волосах да шапка мокнет в луже. Морская чувствовала себя просто чудесно: вероятно, так чудесно, как быть не может, только если это не романтическая комедия с настолько слащавым финалом, что сахар на зубах скрипит. Она чувствовала себя ребёнком под стремительно набирающим обороты белым дождём, ребёнком, что кружится и глубоко дышит, восполняя нехватку воздуха из-за непрерывного смеха.       Они залетели в первый же автобус, замёрзшие, усталые. Цунами улыбалась от уха до уха, обнимая бубнящую что-то себе под нос Ореолу за плечи и даже осмелилась прилюдно чмокнуть её в холодненькую розовую щеку. От подобной храбрости Ореола подскочила, огляделась и уставилась глазами зелёными, как ядовитые джунгли, на Цунами. Морской показалось, в них сверкнул светло-тёмный огонь — и любовь, и гнев, присущий одной лишь Ори.       Снег налипал на стекло, таял или становился тверже, образуя первый иней этой зимы. И он падал так волшебно, что в этом быстром беге, точно сама вселенная вырезала горизонтальные лоскуты этими молочными брызгами, виделось невозможное: четверо чертей, бредущих за своим рогатым господином с огромным красным мешком за спиной.       — Ты знаешь, что я люблю тебя? — спросила Цунами, кончиками пальцев стряхивая с влажных закудрявившихся серых волос Ореолы снежинки. Радужная довольно фыркнула и наклонилась к самому её уху:       — Потише. Нас же слышно.       — Пофиг. Я сорокалетняя женщина, хлебнувшая столько дерьма, сколько не снилось всем здесь сидящим, — также тихо ответила Цунами. — Мне можно любить кого угодно. И я люблю тебя. Потому что вот такое у меня настроение — говорить тебе это так часто, пока ты не возненавидишь меня.       Ей буквально хотелось кричать об этом: она любит Ореолу, они живут вместе, у них есть сын, и они обрели своё общее маленькое счастье в этой необъятной вселенной. Чтобы каждая собака знала и радовалась или мерзко кривилась, побуждая Цунами назло всем недовольным кричать ещё громче. Они встречали первый снег здесь, в салоне автобуса, битком набитого людьми, сидя, после стоя, решив уступить место вошедшей на следующей остановке пожилой паре. Это было удивительно: они в тепле, они вдвоём, и нечто сильное и яркое, как само солнце, расцветает в груди Цунами при слове «Люблю».       Она закрыла глаза и не увидела, как Ореола широко улыбнулась, убирая за ухо мокрую прядь. Но почувствовала, как та взяла её за тёплую крепкую руку, и услышала то, что Ореола сказала, едва касаясь губами её уха. И сказанное заставило сердце петь — петь, будто оно имело голос, петь, будто любовь была песней.