Обречённые
В Новом Орлеане нельзя закапывать тела. Мертвецам приходится ютиться вместе, в склепах на поверхности. Когда умирает человек, его семейный склеп открывают, старые кости сдвигают в сторону, чтобы освободить место для новых. Здесь родственники гниют в соседстве. То же наблюдается и в домах. Это склепы для еще живых, где мы гниём рядом с воспоминаниями мертвецов, в окружении людей, которых мы подвели и которые подвели нас. Мы продолжаем тяжелый путь с любимыми, запертыми в одном кошмаре с нами, который зовётся домом. Сказав, что они были обречены, Элайджа оказался как никогда прав. Майклсоны несколько столетий были монстрами, что жили в бегах и скрывались от людей. Отнимали жизни и утопали в крови, сея страх и ужас везде, где появлялись. Они жили так несколько веков, без надежды на искупление и прощение. Без всякой надежды на счастье. Однако спустя тысячу лет совершенно случайно им был дан шанс. Была дарована та самая надежда. Надежда на то, что с ними может случаться и что-то хорошее, что реки крови — не единственное, что Майклсоны оставят после себя. Хоуп Андреа Майклсон — наследие, которого они жаждали, обещание, за которое они сражались и проиграли. Проиграли и были обречены. Грудная клетка Хоуп, всё это время лежавшей на своей кровати, равномерно поднималась и опускалась. Со стороны казалось, что малышка просто спит и вот-вот проснётся, но правда была в том, что это не просто сон. Она не была жива, но и мертва тоже не была — ведь сердце билось, лёгкие дышали. Сейчас эта девочка, на которую Майклсоны возлагали все надежды, которые у них были, была лучшей иллюстрацией того, что происходило с ними. Вампир мёртв, пусть он дышит и его сердце бьётся, но он мёртв. Тысячу лет Майклсоны успешно обманывали себя иллюзией, что они живы, но на самом деле уже давно были мертвы. И только теперь это ощущалось в полной мере. И Хейли умерла вместе с ними; возможно, это случилось даже раньше, чем она обернулась гибридом. Теперь фраза Мэри «Эти ребята уже своё пожили, а ты ещё молода, и тебе нужно растить дочку» звучала словно насмешка. Она, похоже, тоже своё уже пожила. Она мертва, и склеп стал её пристанищем. Склеп, в котором она была заперта с теми, кого все эти годы считала своей семьёй, семьей Хоуп. Холодный, каменный склеп — вот что напоминал отныне их особняк. Древний особняк был склепом, где все они были мертвы и заперты. Заперты вместе с несбывшимися мечтами, рухнувшими надеждами и вопросами. Кто они друг другу? Бывшие? Родители одного ребёнка? И какими теперь будут её отношения с каждым из братьев? А главное, каждый хотел понять, какой будет их жизнь без Хоуп? Ответов на эти вопросы, скорее всего, не будет. Но страшило вовсе не это — самым страшным было то, что они будут заперты друг с другом и всем этим чёртову вечность. Возможно, никогда за целую тысячу лет Майклсоны не жаждали смерти так сильно. Смерти, которая им никогда не грозила. Буквально за пару дней до случившегося с Хоуп Фрейя нашла способ сделать своих братьев и сестру абсолютно неуязвимыми. В этом ей с радостью помог Люциус Малфой — сильнейший тёмный маг, превзойти его могли разве что Эстер и Далия. С помощью Люциуса Фрейя создала заклятие неуязвимости. Теперь его братьям и сестре не угрожал ни яд Марселя, ни шипы роз, что проросли из этого яда. Взамен Люциус надеялся, что однажды самые могущественные существа сверхъестественного мира будут благосклонны к его единственному сыну — Драко. И такие времена настанут. Однажды Драко станет ближайшим человеком к Клаусу, он будет убивать, не испытывая мук совести, прятать ножи под подушку и никогда не будет смотреть в глаза. Клаус будет почти горд, что смог создать такую идеальную машину для убийств. Но это позже; сейчас Майклсоны мечтали о смерти, которая им не грозила. И впереди их ждало вечное умирание без возможности погибнуть — это ли не адские муки? Всё, что происходило сейчас, очень напоминало строки из детской сказки, которую Ребекка рассказывала перед сном: «Король волков, убитый своим горем, отвернулся от мира. Врата замка были закрыты, королевство пало. Некоторые говорят, что в замке горит одинокая свеча — она освещает некогда могущественного короля, сидящего в комнате своей дочери…» В особняке было множество комнат; кажется, даже старожилы забывали, сколько их на самом деле. Чаще всего теперь короля волков можно было застать лишь в одной из них — в детской. Клаус, точно в той сказке, скрывался от мира в комнате дочери, проводя там всё своё время. Он тихо сидел у её изголовья и гладил девочку по голове, внимательно наблюдая за тем, как спокойно и размеренно она дышит, но не просыпается. Так продолжалось уже больше месяца, и с каждым днём обманывать себя тем, что она скоро проснётся, было всё труднее. То же самое делала и Хейли. Они с Клаусом словно сменяли друг друга, не оставляя её одну. А что ещё им оставалось в этой вечности? У Маршалл, конечно, был вариант вернуться на болота и стать вожаком своей стаи, коим она остаётся по сей день. Или же вновь попробовать выстроить отношения с Элайджей. У них есть на это время, у них есть и вечность. Или же согласиться с Клаусом в его безумии и пытаться забеременеть снова — даже в этом случае речь идёт о бесконечности, а значит, в их распоряжении бесконечное число попыток. В её размышления вторгся звук шагов, и, судя по нему, это шёл кто-то на высоких каблуках. Повернув голову на звук, волчица увидела в дверях комнаты Ребекку. У вампиров кожа была бледной по определению — ведь они холоднокровные существа, кровь в их жилах больше походила на лёд. Их бледность нормальна, однако цвет лица Ребекки вызывал опасения, даже принимая во внимание эти обстоятельства, но пугало даже не это. Её глаза потухли. Вампиризм хоть и сделал её мёртвой, во взгляде всё равно сохранялась жажда жизни, но не теперь. — Я прожила целую тысячу лет, — Ребекка вдруг нарушила молчание, и в её голосе отчётливо слышалась эта усталость от жизни. Казалось, словно на самом деле она успела ей опротиветь. — И за всю эту тысячу лет в моей жизни были только восемь по-настоящему счастливых месяцев — когда я была перепачкана детским питанием и отрыжкой, когда укачивала её по ночам. Я бы отдала три вечности, чтобы ещё раз пережить это. Тебе повезло больше, ведь тебе посчастливилось быть её матерью. Слушая всё это, волчица продолжала гладить ладонью маленькую руку своей дочери. Удивительно, но её кожа не была холодной; её безжизненное тело всё ещё сохраняло тепло, делая самообман о том, что она может открыть глаза, более реальным. — Я знаю, что это едва ли должно тебя утешать, — вздохнула Ребекка. — Ты права, сестра. Это действительно везение. Хейли — лучшее, что могло случиться с моей дочерью, она прекрасная мать, — вдруг раздалось за спиной Ребекки. Она не обернулась, и так зная, что там стоит её старший брат. — Но насколько бы лучшая жизнь ждала её, будь другой её отцом? — спросил Клаус, добавив в их копилку ещё один вопрос, на который, скорее всего, никогда не будет ответа. Словно почувствовав, что должна оставить их наедине, Ребекка молча вышла, а Клаус присел рядом с Хейли. — Я была неправа, когда говорила, что ты угроза для неё, — проговорила волчица, ощутив прикосновение к руке, — ты был хорошим отцом, Клаус. — Отцом, который почти не был с ней рядом, — внёс уточнение гибрид. — Ты разлучился с ней, чтобы спасти её — это и делает тебя хорошим отцом. Гибрид встал и подошёл к окну. Там, внизу бесконечной бурлящей рекой тёк очередной карнавал. Город больше не разделял их скорби. Он стал прежним, многолюдным и шумным; отныне ему было всё равно, что двери самого старого особняка были заколочены наглухо, в окнах погас свет. Город продолжал жить. Подойдя, волчица положила ладонь на плечо гибрида. Даже через ткань одежды Клаус почувствовал, будто с кончиков её пальцев отскочил разряд тока. Он прошёлся по его коже и ударил в уже небьющееся сердце. Повернувшись в пол-оборота, он посмотрел на неё и отчего-то вспомнил, как впервые увидел её — напуганную, растерянную, в плену у ведьм. Те утверждали, что у него будет ребёнок, он же просто смеялся в ответ, лишний раз напомнив, что связь по пьяни не имеет для него значения. За все эти годы, что он уже прожил, Клаус давно сбился со счёта, скольких женщин он отымел, скольких использовал и скольких убил. Однако скольких он действительно любил, гибрид помнил. Их было две — одну из них убил Люсьен, другая предпочла детей, которых выносила и родила. Он прекрасно знал — на что ни пойдёшь ради ребёнка, и Майклсон бесконечно уважал её выбор. Их было две, и Хейли не было в их числе, но судьба определённо умела удивлять, раз теперь рядом с ним была именно она, хотя он немногим отличался от Элайджи — в том смысле, что понять, кто они друг другу, Клаус тоже так и не смог. Поэтому просто опирался на самый очевидный факт — они родители одного ребёнка. Ребёнка, которого, несмотря на все усилия, они так и не смогли уберечь.***
— Зачем ты это делаешь? — обратилась Ребекка к другому старшему брату, который стоял в главном холле между двух лестниц и вглядывался куда-то наверх. — О чём ты, сестра? — с искренним удивлением спросил Элайджа, поправляя запонку на рукаве рубашки, хотя в глубине души первородный прекрасно понимал, о чём она. — Жертвуешь всем ради Клауса, — уточнила блондинка, теряя всякое терпение. — Всем и всеми, всё время! Ты пренебрегал мной и собой, всеми нашими чувствами, ради Ника — почему? Элайджа медлил с ответом, всё ещё старательно делая вид, что не понимает самой сути этих спонтанных странных вопросов, надеясь, что это поможет ему не давать на них ответ. Потому что он не знал, что должен сказать. Падение целых империй, мировые и гражданские войны, эпидемии он видел за тысячу лет чаще, чем встречал любовь. Любовь за это время Майклсон встретил трижды и был совершенно убеждён, что на свете нет более редчайшего сокровища, что даже мифический философский камень отыскать легче, чем того, кто полюбит тебя и кого полюбишь ты. Поэтому нужно было быть безумцем, чтобы вот так вот просто смотреть, как женщина, которую он любил, вновь сближается с его младшим братом, и ничего с этим не сделать. Впрочем, именно безумцем Элайджа себя и считал, ибо только безумец способен из раза в раз делать одно и то же и ожидать другого результата. Снова и снова он, жертвуя интересами других членов семьи, пытался дать Никлаусу шанс в надежде, что тот построит что-то стоящее. Однако, как показывал опыт многих лет, Клаус лишь разрушал, а Элайджа чинил за ним сломанное. И сейчас в ущерб собственным чувствам он снова давал брату шанс и надеялся на другой результат. — Ник сближается с твоей женщиной, а ты ничего не делаешь, — наконец заговорила Ребекка, не выдержав. — Хейли моей и не была, — тон его был спокойным, или в отголосках эха, что отскочило от стен старого особняка, можно было уловить печаль? — Элайджа, мне больно видеть, как ты делаешь вид, что не создан для счастья! — громко возразила она. — А что же ты, сестра? — он приподнял левую бровь. — Разве не делаешь то же самое? Возразить Ребекке было нечего, и она лишь обречённо вздохнула. — Я просила его уйти со мной, просила ещё восемь лет назад, но он любил меня меньше, чем Новый Орлеан, — произнесла она, и снова печаль разлетелась по дому эхом. — Видно, это наша семейная особенность — нам не дано быть счастливыми. Наша мать прокляла нас нашим бессмертием, поправ все законы природы, и за это нужно платить, снова и снова отрекаясь от всего, что мы любим. — Как знать, сестра — возможно, у Коула есть шанс. Они с Давиной влюблены, — улыбнулся Элайджа, искренне радуясь за младшего брата. — Это до тех пор, пока ей не придётся выбирать, остаться ведьмой — и, значит, состариться и умереть, — или стать вампиром ради любви, разом лишившись всей магии и могущества. Нелёгкий выбор, не так ли? — с ноткой некоторого злорадства произнесла блондинка.***
Клаус все еще чувствовал её руку на своём плече, когда она вдруг уткнулась носом ему в шею. Несколько секунд простояв, не шевелясь, гибрид развернулся к ней лицом и, положив руку на затылок, притянул к себе. Первородный пристально посмотрел в глаза волчицы — медово-карие, с едва заметными вкраплениями зелёного, если не присматриваться, не заметишь. В её глазах сейчас были сосредоточены боль, отчаяние и безысходность; это был взгляд того, кто обречён на вечные муки и уже не страшится смерти, кто принял бы её с благодарностью. Гибрид не стал задумываться над мотивами своего следующего поступка — какая разница, если ничто в мире уже не имело значения. Он просто ещё сильнее притянул её к себе и впился губами в губы. Спустя минуту, разорвав поцелуй, Клаус прошептал: — Скажи, если я должен буду остановиться. Прикусив нижнюю губу, Королева волков кивнет, надеясь, что её кивок он воспримет, как побуждение к дальнейшим действиям. Маршалл тоже смотрит в его глаза, на мгновение задумавшись: что было бы, встреть она его в другое время и при других обстоятельствах? Эти вопросы прозвучат лишь в её голове, Хейли не задаст их вслух и не попросит Клауса остановиться.***
Кэролайн шла коридорами школы, о чём-то напряжённо думая и не замечая ничего вокруг, однако за странную картину возле одной из дверей её боковое зрение всё же зацепилось. Её дочери прижимали подростка, Драко Малфоя, к стене возле одного из классов. Он был больше их двоих, вместе взятых, но вырваться не мог, и спустя секунду Форбс поняла, почему. — Лиззи! Джози! — она подбежала и буквально оттащила дочерей от мальчика. Драко что-то бубнил о том, что нажалуется отцу и школу закроют, не зная о том, что, стоит его семье хоть чем-то навредить вампирше, первородный гибрид придёт за их головами, забыв обо всех договорённостях. Она присела на карточки и, убедившись, что они обе смотрят ей в глаза, строго произнесла: — Я говорила, что нельзя вытягивать из других магию? — Но он опять обижал Гермиону! — Лиззи возмущённо нахмурила маленький носик, почти так же, как её мама нахмурила лоб. Кэролайн вздохнула, понимая, что не знает, что с этим делать. И проблема здесь вовсе не в обострённом чувстве справедливости Лиззи и не в том, что Джози зачастую идёт на поводу у сестры, а в ненависти Драко к Грейнджер. Кэролайн понятия не имела, в чём причина такого отношения, но и Драко, стоя перед ней в директорском кабинете, просветить её не смог. — Она грязнокровка! Только один из её родителей маг, — выплюнул Драко, держа голову прямо и гордо, — к тому же волчица, от неё воняет псиной. — А я вампир, — спокойно сказала Кэр, лишь немного приподняв бровь. — Таких, как я, твой отец зовёт мерзкими кровососами, но что-то мне подсказывает, что я загрызу тебя быстрее, чем ты успеешь применить магию. Так ли важна чистота крови, если твою жизнь она не спасёт? — Вы ещё пожалеете, что заставили меня учиться вместе с ней, — Драко с улыбкой хмыкнул. — Главное, чтобы ты не пожалел. Например, в тот день, когда Гермиона станет твоим близким человеком, а всего, что ей сделал, отменить будет уже нельзя. Вампирша вертела ручку в руках, смотря на уголок одной из бумаг, лежащих на столе, и было до конца не понятно, с кем она разговаривает — с учеником-негодником или сама с собой. — Грязнокровка — моим близким человеком? Говоря это, Драко так поморщился, будто бы его только что раздели догола, заставили искупаться в грязи, а потом ещё и пройтись так по коридору школы. — Поверь мне, в жизни бывает так, когда твой самый заклятый враг, тот, кого ты ненавидел всем сердцем, становится тем, без кого ты не можешь дышать. Без кого тебе не нужны ни могущество, ни слава, ни даже вечная жизнь. Кэролайн не поднимала взгляда от бумаг; она примерно представляла себе выражение лица Малфоя, и ей совсем не обязательно было его лицезреть. Секунду спустя её голос оттолкнётся эхом от стен, и она задержит дыхание, надеясь, что это эхо долетит до Нового Орлеана. К тому самому королю, что, отвернувшись от мира, закрылся в своём замке.***
Пока Кэролайн пыталась справиться с несносным мальчишкой, надеясь, что она пробудит в нём что-то хорошее прежде, чем он изведёт всю школу и Гермиону в частности, Хейли пыталась научиться жить дальше. Они с Клаусом, не рассуждая о моральной стороне происходящего и не разговаривая о чувствах, периодически занимались сексом, и это помогало, как помогают наркотики, принося с собой временную эйфорию и облегчение. Так и каждый оргазм на время заглушал агонию внутри, но после боль возвращалась с утроенной силой. Легче не становилось, помимо того, к душевным страданиям добавилось и физическое недомогание. Уже четвёртый день у волчицы кружилась голова, её тошнило, во всём теле она ощущала слабость. — Может, ты заболела? — обеспокоено предположила Фрейя, наблюдая, как Маршалл, прикладывая усилие, с тихим стоном встаёт со стула. — Я гибрид, я не могу болеть, –уточнила Хейли. — Это исключено. Ты видела хоть одного вампира, у которого была бы простуда или ещё что-нибудь? — Она наморщила лоб, и брови поползли вверх. — Может, это магическая хворь? — Ведьму состояние волчицы не на шутку пугало. — Или беременность, — проронила Давина, проходя мимо и не подозревая, какой эффект воспроизведут на присутствующих её случайно оброненные слова.За каждым слоем старой краски скрываются пятна от пожара, разводы от наводнений и то, что мы так старательно пытаемся забыть. Все слова, о которых после жалеем, все крики и скандалы, что плесенью въелись в стены дома, счастливые воспоминания, ранящие душу не меньше грустных, и трагедии, память о которых спрятана глубоко в сердце.