аминь.

      я смотрел на них.       я не говорил с ними — теперь не говорил, они могли наговориться меж собой и сами, проговориться о безличном и недоговорить о личном. мне нужно было только иногда спускаться к ним с верхних ступенек лестницы к лимбу, щелкать четками и крестить неправильных неправильной рукой, иногда с ними было о чем помолчать, они не любили молчать, потому что им казалось, что молчание также неправильное, неправильные кресты — перевернутые у всех, кроме неверующих — и неправильный мед.       иногда — редко — с ними было не о чем говорить.       человек по имени в., самый разговорчивый и самый живучий, в хорошем смысле этого слова. за ним было смотреть веселей всего, как студент, не сдавший экзамен по латыни, в последний раз препарирует лягушку. или как маленький ребенок, еще не знающий значение греха, случайным образом целует икону, на которой изображен сатана. я разглядывал его иногда. за ним иногда было не усмотреть, потому что с полудня до полуночи, а потом с полуночи до полудня, он был потерян среди дураков и джокеров, среди котят, среди укусов и чьих-то неправильных прикусов. с четверга до четверга, а на седьмой день бог отдыхал, с щелковской и до пятницкого шоссе, с первой пули до последней, даже если всего одна, с примы до октавы, с начала конца и до конца начал, минуя некое 'в конце концов'.       они пили.       иногда водку — из блюдец, крышек, наперстков и из горла — а иногда кровь. кровь пили друг у друга из бедренных артерий и под локтевой костью. от них всех иногда пахло кровью. когда не пахло водкой. не человек по имени д.и.и. пил кровь с водкой в разном процентном соотношении. никто так и не понял, почему она не сворачивается. никто так и не понял, по кому — по мне — она не сворачивается. у них горло потом колет, как репейник и чертополох, они морщатся, калшают, как дети в марте, понявшие, что уже можно снять шапку. но курят они так много — прикуривают от спичек, газовых конфорок и от открытого огня, неясно откуда взявшегося в комнате, но никогда от зажигалок — что горло потом не колет, а дерет. но они не против. говорят они все равно больше, горло потом не дерет и не колет, хотя голос к утру уже сипит и хрипит у тех, кто не упал спать еще на обсуждении обоснованности тех или иных шуток. купил человек шляпу, а она ему как раз, по их мнению, по их больногорлому, колкому мнению была обоснованней всех.       никому из них не много и не мало лет. кому больше сотни, тем сегодня прямо на полу, тасуя карты, нужно будет еще расписать формулы и формулировки с учетом валентности всех элементов крови, а кому меньше, тем завтра и вчера надо было гладить дочерям платья на утренники. но они все пили кровь и водку.       они сменяли друг друга. не человеков по имени р.а.к. было двое по очереди, но первый остался, сделавшись человеком по имени м.в.в., некоторые уходили, некоторые приходили. некоторые приходили и молчали. некоторые уходили и говорили.       а еще они играли. формулы и формулировки, платья дочерей, водка и кровь, человеки и не человеки, все летело к чертям. они спихивали друг друга локтями и коленями с тех мест, с которых их карты никто не увидит — не человек по имени р.а.к. вообще усаживался на потолок, у него свисал вниз галстук и карты грозились полететь вниз, но он держал их двумя руками и сгорбившись в одну-две-три погибели. выбирал, какой перевести. но они никогда не мухлевали, никогда не обижались на проигрыши по-правде и всегда иронически улыбались друг другу со своих мест. с потолка улыбка не человека по имени а. казалась совсем кривой.       еще иногда — реже, чем в дурака — они играли в мафию. убивали друг друга пистолетами из пальцев, пальцы у всех мерзли — кто-то забыл закрыть форточку после того, как курил в нее, хотя все остальные курили и без открытых форточек, стряхивали пеплы себе на брюки и юбки. на пол, на друг друга, никто не обижался, никогда в пепельницы — и не сгибались под якобы-выстрелами. после победы — почти всегда побеждала дружба — они грели руки друг у друга в подмышках и в руках друг друга. форточку не закрывали. кто-то снова шел в нее курить. в мафию их очень часто не набиралось, мертвые со своих мест полу-шепотом говорили, что это человек в., а человек в. никогда не обижался.       еще реже у них была бутылка. целовались они мимо губ, колко, резко, клююще-кусаючи, быстро. на чужих коленях им было удобно, даже если колени впивались меж ног и меж ребер, они б никогда с них не слезли, если б могли. бутылку они толкали косо, ногами со своих мест, чужими локтями и спичечными коробками, своими ладонями — никогда. в конце игры бутылка всегда или укатывалась под диван — дивана было, вроде, два, но их количество менялось по настроению — или разбивалась о стену. бутылка пахла больше кровью, чем водкой, а еще немного молоком.       еще у них были дни, когда они были не собой.       иногда людьми вместо нелюдей и нелюдьми вместо людей.       иногда менялись местами, ролями, вариативностей смены друг друга было до утра следующего дня.       иногда надевали красные галстуки, гетры, гольфы и разодранные о стулья в актовом зале колготки двенадцать с половиной den. иногда — куртки в полосы, пятки к полу и у кого-то к потолку, потому что по полу валялась шелуха от семечек и признания в ненависти мелом. иногда курили не чужие сигареты из рук в руки, по затяжке на круг людей, хотя у каждого по четыре пачки вдоль по рукаву, но так было интимней, а самокрутки из чая в столовой, трубки, обязательно, когда становились дворовыми — окурки из пепельниц на шестом этаже и вонючие-вонючие сигареты с желтым фильтром в крапинку. но за лагерщиной, nokia-3310 и всем остальным они все равно оставались собой.       еще они любили играть в слухи.       слухи были смешными.       помимо этого они говорили друг о друге извне. иронически вздыхали и охали на все рассказы из жизни извне, обнимали, собирая всем вместе из гостиной и в гостиную обратно, зацеловывали полученные вне гостиной царапки и давным-давно зажившие шрамы-звездочки.       а еще — самое главное — они друг к другу привыкли. некоторые склеились ладонями, так, что не отодрать даже с божьей помощью. некоторые просто пожимали друг другу руки, едва крепко, но они все знали друг о друге почти все и ровным счетом ничего.       они все, в сущности, оставались детьми, которые любили играть во взрослых, и взрослыми, которые разлюбили играть в детей.       я не говорил с ними, но мне было и не нужно говорить с ними.       потому что они говорили со мной.