***
Одиночество из жизни окончательно исчезает, стоит в ней появиться этому раздражающему вампиру. Когда вместо маленького милого ежа в его комнате оказывается какое-то полудемоническое существо, Лихт испытывает настоящий страх. Однако это чувство мгновенно потухает за злобой — как его вообще посмели обмануть, притворившись зверюшкой, которой нужна защита. Эта мерзость ещё и смеет говорить, что хотела стать его другом. Да Тодороки за версту чует, с каким жалким созданием связала его судьба. "Я должен очистить этот мир от демонов". Лоулесс не демон. Демон — то, что сидит внутри него и живьем жрёт подкорку мозга. Огромные пустые глаза темно-вишнёвого цвета — как два бокала с горьким вином. Лихт ненавидит алкоголь. И Хайда он тоже ненавидит. Ненавидит за то, что вампир так похож на Лихта из недавнего прошлого — одинокий, никому не нужный и полностью потерявшийся в себе, но не понимающий очевидного. (Надо же, тот огненный старик оказался прав, когда заметил между ними сходство). У Тодороки разве что никто не умирал, кроме веры в свои силы. Но сейчас-то он изменился. А значит и это создание с пудингом вместо мозга сможет измениться в лучшую сторону. Они ругаются и дерутся, пугая Розена разрушенными концертными залами и сломанными костями Лихта, которые, к счастью, срастаются также быстро, как и ломаются. Но почему-то именно сейчас парень чувствует себя по-особенному живым. И Тодороки бесит, как эта лживая тварь отказывается вылезать из своего многолетнего застоя — Хайд-мне-плевать-что-я-уже-несколько-веков-сохну-по-мёртвой-принцессе-и-ломаю-чужие-жизни-Лоулесс был невозможным напарником. И, судя по своей страсти к драматичным страданиям (в конце концов, за несколько столетий не смириться со смертью возлюбленной это надо постараться) и регулярными дракам, он был мазохистом. Или просто идиотом, который пользуется тем, что раны быстро затягивает вампирская регенерация. Только вот во время битвы с Хиганом он как-то драке совсем не радовался. Зато Лихт чувствует себя в своей тарелке — он словно всю жизнь бил тупых вампиров, а не на пианино играл. Хотя пианино, конечно, тоже является неотъемлемой частью их сражения, больше похожего на спектакль. История Хайда, к слову, не впечатляет — Лихт все это понимал и так. Разочарование в себе, в людях, в жизни, знаем, проходили. Поэтому, помимо профилактических пинков Лоулесс получает ещё и порцию мотивации — своеобразной агрессивной поддержки, подкрепленной грустной в представлении вампира музыкой, но именно это нужно мазохистской душонке. И когда они израненные без сил лежат на полу, Лихт наконец чувствует спокойствие. От этого спокойствия не остаётся и следа, когда Цубаки разрубает брелок их контракта. За себя не страшно, а вот за Хайда очень — что за чёртов магнит для проблем, только выбрался из одной передряги, как сразу же влип в другую. В глубине души Лихт был оптимистом, пожалуй, даже больше, чем следовало бы, раз надеялся, что это сильно не отразится на самочувствии вампира — что за хвалёные бессмертные демоны, которые могут умереть без своей побрякушки. Хайд, конечно, не умирает, но впадает в спячку на несколько дней, даже не возвращаясь в человеческую форму. А потом неожиданно выясняется, что он больше не может держать чувства в себе — если раньше без проблем выходило играть свои хитросплетенные актёрские роли, то сейчас он плакса. И это бесит, потому что Тодороки действительно переживал, а этому идиоту нужно было просто поплакаться в чужое плечо. Все, что вражду питало бы в другом, Питает нежность у меня в груди. На самом деле, слёзы это неплохо, помогает выпустить эмоции, но Лихт все равно бесится — из-за того, что Лоулесс вынуждает за него волноваться, и из-за того, что Тодороки, в общем-то, запутался, что испытывает к вампиру и почему, собственно, волнуется. Люблю я то, что все клянут кругом, Но ты меня со всеми не суди. Гораздо неприятнее размышлений по этому поводу оказывается их вывод. У Лихта не было большого количества друзей, но он чувствует ощутимую разницу между своим отношением к Хайду и, например, к тому же Махиру, который стал его другом по вынужденному стечению обстоятельств — не сказать, что это плохо, Широта все-таки добрый малый. Но он никогда не вызывал в парне ту бурю противоречивых ярких эмоций, он просто был тёплым и приятным, он был другом. Лоулесс другом не был. И врагом тоже. Черт знает, кем он был, Тодороки не рискует охарактеризовать это хоть каким-то словом. Особенной любви достоин тот, Кто недостойной душу отдает. Это совсем не та любовь, которую искал и в которой нуждался Лихт, но разве кто-то его спрашивал? Его не спрашивали, когда Хайд захотел заключить контракт, его не спросили и сейчас, когда боги, наверное, возненавидели свое создание, раз послали ему это вампирское недоразумение в качестве симпатии. Тодороки даже не уверен, почему он влюбился — наверное, был благодарен за то, что в его жизни появилось хоть что-то кроме концертов, перелётов, караоке и дешёвой газировки. Наверное, негласно согласился взять ответственность за проблемного парня — он хоть и не ангел-хранитель, но все же получил своего подопечного. И несмотря на тупую шутку про то, что Лихт скорее ангел-хоронитель, был готов эту ответственность нести, даже если это вынуждало переступать через собственные принципы. Насколько бы Лихт не был плох в понимании человеческих мотивов, даже до него доходило, что излишняя беспочвенная агрессия в сторону Лоулесса выглядит странно — но парень не умеет показывать эмоции по-другому, кроме этих жестоких споров да редких актов своеобразной заботы. Тодороки спокойно выслушивает слёзные переживания вампира, когда тому совсем уж плохо от потерянных джинов и необходимости снова переваривать свое прошлое. Он боится привязаться ещё сильнее, а потому пытается сохранять хоть какую-то дистанцию, прекрасно понимая, что для Хайда его чувства в списке приоритетов на последнем месте. Спасибо, что до сих пор не убил. За Лоулесса снова приходится переживать, когда тот в прямом смысле становится размазней и лопочет какой-то бред, сосредоточенный только на своём страхе снова остаться в одиночестве. И когда Хайд умоляет сбежать с ним из Японии, Лихт зачем-то отмечает для себя неприятную ассоциацию с тем, как вампир умолял Офелию сбежать перед её свадьбой и перед казнью. Лихт не собирается ни жениться, ни умирать, и предложение-мольбу вампира он отклоняет, но зачем-то её запоминает — Лоулесс даже не был в себе, очевидно, что ему просто было страшно. И этот страх вынуждает Хайда молить о скорейшем переезде из Японии — Розен, конечно, скажет, что все дело в и без того отсроченных концертах, но Тодороки не глупый, он всё прекрасно понимает. Ему и самому хотелось уехать из недружелюбной страны — не хватало ещё какой-нибудь неприятности, в которую будут втянуты не только дуэт Жадности, но и Кранц. Мужчине и так досталось, когда его душа болталась отдельно от тела целую уйму времени. Им приходится задержаться в лечебнице С3, после чего они первым же самолётом летят в Париж. Франция встречает их грозами и ветром, но Хайду эта атмосфера только на руку, и он заваливается спать на целых три дня, чем снова злит Тодороки — тот не может даже выйти из номера, потому что разделяться сейчас могло быть небезопасным для их здоровья, ведь даже небольшая дистанция придаёт телу слабости. Не то чтобы Лихт особо хотел куда-то уходить, он просто искал своей злости оправдание — нельзя же сказать, что в очередной раз он бесится из-за волнения. Но хоть у кого-то в их дуэте должны быть мозги, поэтому Тодороки встречает Хайда спокойно, даже позволяя выпить крови и признавшись в беспокойстве. На самом деле, если бы не нагоняй от Кранца, который, как и всегда, понимает все слишком хорошо, он бы просто проигнорировал вампира — не в наказание за доставленные неприятности, как мог подумать тот, а просто потому, что это было проще, чем говорить словами через рот, как взрослые люди. Ни совершеннолетний парень, ни многовековой вампир взрослыми людьми себя не считали, а потому говорить нормально у них не выходило. Поведение Хайда в этот день сбивало с толку — несколько раз он прилипал словно жвачка, и Тодороки почему-то не рисковал отстраниться первым. Тешил себя мнимыми надеждами? Пожалуй. И когда Лоулесс засыпает прямо на его спине, Лихт лишь вздыхает и укладывает сервампа на кровать, надеясь, что тот не станет шутить по этому поводу утром — сам виноват, нечего вырубаться где попало.***
Хайд просыпается посреди ночи в чужой постели. Он так и оставался на покрывале и был накрыт второй его частью — чтобы не замёрз, но чтобы и не пришлось будить его. Пытаясь осознать произошедшее, Лоулесс не сразу понимает, что вторая половина кровати занята — Лихт никуда не ушёл на ночь, и в свете луны было видно, как в спокойном дыхании поднимается и опускается его грудь. "Настоящий ангел", — думает Хайд и прижимается губами к горячему горлу хозяина для поцелуя. Он боится, что очередная вольность в конце концов разрушит едва восстановленный мир между ними, но Лихт не просыпается, только переворачивается на бок. Ровный ритмичный пульс успокаивает гулкое сердцебиение вампира. Лоулесс ведь так и не признался, все время что-то мешало — то обстоятельства, то собственная неуверенность. Чувствуя лёгкий укол совести — ну ладно, совсем не лёгкий, скорее сравнимый с укусом роя пчёл — он поднимается с кровати и плетётся в ванную, чтобы умыться и привести мысли в порядок. За то время, что Лоулесса не было, его половина постели, едва нагретая слабым теплом вампира, успевает остыть. Вернувшийся в неё Хайд недовольно ежится и двигается ближе к горячей спине Лихта, прижимаясь носом к голому участку шеи и надеясь, что пианист не проснётся прямо сейчас — это грозит пинком с кровати. Но если Тодороки не согнал его с самого начала, значит не должен и сейчас. По крайней мере, этим успокаивает себя Лоулесс и аккуратно устраивает ладонь у Лихта на плече. Кожа парня пахнет сладкими шампунями — дыней и мёдом; Хайду нравится, когда этот запах не перебит стойким одеколоном и лаком для волос, что использовались на время концертов. Хайду нравится Лихт, в конце концов, но гораздо проще в очередной раз нарушить его личное пространство, чем все-таки сознаться в правде.***
Пальцами Лихт выстукивает по поверхности стола какую-то мелодию — профессиональная привычка. — Итак, — наконец нарушает он молчание, повисшее в этой комнате минут десять назад, — что у вас с Гилом? — А что у нас? — осторожно интересуется Розен, пока что не понимая, к чему клонит подопечный. — Ну явно что-то серьёзное, раз к себе домой ты пригласил его, а меня оставил в отеле, — кажется, Кранц чувствует завуалированное обвинение. — У тебя есть квартира во Франции? Или частный дом? — вклинивается в диалог Хайд, хотя до этого он, кажется, был увлечён чтением, — и ты даже не позвал меня в гости?! — Так, мои хорошие, — Кранц выставляет руки в примирительном жесте, — я же не могу звать вас по-одному. А вдвоём вы мне там все разрушите, уж я вас знаю. — Я бы тебя тоже в свой дом не пустил, ёж, — Лихт возвращается в диалог, но лишь для того, чтобы в очередной раз подколоть вампира. Хайд издает непонятный звук, содержащий в себе что-то между рычанием и кашлем, и мстительно пихает Тодороки в плечо, за что сразу же получает ответку. Но возмущений это не убавляет. — Подумать только, а я-то надеялся, что меня в этом доме хоть кто-то любит! — продолжает Лоулесс все с большим количеством обиды в голосе, очевидно пытаясь надавить на совесть Розена. "Чёртова королева драмы", — думает Лихт, но не перебивает слугу, заинтересованный в продолжении, — а сейчас я узнаю, что мой подопечный крутит с кем-то роман, даже не сказав-- — Это не роман! — пылко перебивает его Кранц, чем удивляет даже Тодороки. Хайд больше не может поддерживать этот спектакль и прячет лицо за книгой, хихикая, — значит так, — продолжает Розен наигранно строгим голосом, но все ещё пунцовый, то ли от смущения, то ли от злости, — я хотел позвать вас к себе этим вечером, но теперь-- — Нет-нет!! — возмущаются парни хором, вызывая смех уже у менеджера. Счёт становится 1:1, но Кранц все равно думает, что лучше увести подальше от опасной темы — в конце концов, ему стоит разобраться первым, только ли ради того, чтобы не оставаться одному в квартире, он пригласил к себе Гила. — Ладно, так и быть. Можете придти ко мне в гости сегодня. Я все равно собирался готовить Тарт Татен. Убедитесь, что я не только менеджер хороший, но ещё и кулинар. — Так бы сразу! — Хайд вскакивает с мягкого дивана, — а я захвачу всю алкашку, которую Лихту надарили на последнем концерте, он все равно не пьёт. Отпразднуем завершение всей этой вампирской хераборы в нашей жизни! — Из-за кого она, интересно, началась. "В нашей жизни", — передразнивает сервампа Лихт и снова получает кулаком в плечо. В долгу, однако, не остаётся и пинает Хайда в ногу. — Перестаньте, — вздыхает Кранц, но замечает, что удары явно были не болезненными, а скорее символическими. Вселяет надежду, что наконец-то можно перестать таскать с собой повсюду аптечку, — если вы и у меня себя будете так вести, то я вас точно никуда больше не позову. Точно справедливая мать, готовая в любой момент приструнить непослушных детей строгим словом — забавно, ведь Розен никогда не думал, что станет "нянькой" для кого-то, кроме Лихта. Кранц сначала не хотел селить пару Жадности в один номер: боялся, что они в очередной раз переругаются и раздерутся до полусмерти из-за какой-нибудь мелочи, как это и было раньше. Но они и так не общались слишком долго, так что разделять парней снова было бы делом несправедливым. К тому же, более осведомлённый в человеческих чувствах, чем его подопечные, мужчина надеялся, что так они подпустят друг друга к себе гораздо быстрее.***
Квартира Розена небольшая и уютная, в ней царит мир и порядок. Который завершается, как только дуэт Жадности заходит в коридор, ибо Хайд сразу же сносит ногой низкий пуфик, не заметив его. Желание зайти в квартиру первым обернулось для вампира убитой об твёрдую основу пуфа ногой. — Да Господи, все хорошо? — с беспокойством спрашивает Кранц, не ожидая, что проблемы начнутся так быстро. Он ставил хотя бы на гостевую комнату. — Всё хорошо, просто я стал инвалидом. — Ты уже им был. Моральным, — мрачно замечает Лихт, убирая обувь на полку — ничего в интерьере не меняется, что не удивительно, ведь Розен в своём доме бывает от силы пару раз за год. — У меня хотя бы остались эмоции, а не каменное сердце, — бубнит Хайд в ответ и проходит в гостевую. Гила в квартире не было, ибо, как и Лоулесс, тот часто пропадал на подработках. Но вот, если сервамп смирился с ролью содержанки, потому что расходиться с Лихтом надолго не выходило — тело сразу же начинало чувствовать себя как после утомительного марафона и не позволяло работать больше пары часов — , то его подопечного ничто не удерживало. Мужчина обещал вернуться как можно скорее. — Красота-а-а.. — Хайд осматривает обставленную минималистичной мебелью комнату и высовывает голову в окно, чтобы оценить вид. Тихие улицы, залитые дождём, ничего примечательного. Но Лоулесс, настолько привыкший к идеальным отелям и гостиницам, где останавливались его богатые хозяева, пребывал в восторге от личной жилплощади. — Я редко здесь бываю, — Кранц ставит пирог на небольшой стол, — мы с Лихтом постоянно в разъездах. У меня даже есть своя комната в их доме в Австрии. К слову, мужчина совсем не против побывать там снова в ближайшее время. Жаль, что график пока что не позволяет. С домом Тодороки ассоциировались только приятные воспоминания. — А твоя семья- ,— начинает Хайд и сразу же осекается, понимая, что это неудачный вопрос, — э, извини! — Всё хорошо, — Розен улыбается и загребает в свои объятья Лихта — тот не возмущается, но даже не меняется в лице, — вот моя семья. Родители Лихта много работают, поэтому ращу как родного сына. — Ты старше всего на десять лет, — бубнит Тодороки, отрезая себе кусок татена. — По ощущение на все двадцать, — парирует Хайд. — Эй, я не такой старый! — Кранц возмущается, а потом замолкает, — bordel de merde, мне же почти тридцать лет. — Не переживай, я пережил кризис среднего возраста несколько сотен раз, — со смешком утешает его Лоулесс и хлопает по спине, — так что, ты тем более его переживешь. — Кризис среднего возраста обычно начинается после сорока, — замечает Лихт с набитым ртом, — у тебя ещё куча времени, чтобы подготовиться. Если захочешь, я отпущу тебя на пенсию пораньше. — Перестаньте! Если кто-то из нас и является стариком, то это Лоулесс. — А что я? Гил, например, старше меня. — Старше? Он ведь твой подкласс? — Он стал им практически сразу после того, как меня обратили в вампира. А до этого, когда мы были людьми, он уже был моим слугой. Вот так. — Надо же, столько лет тебя терпеть это надо иметь стальные нервы, — улыбается Кранц, отрезая Лихту и себе ещё по кусочку пирога. — Согласен, у меня просто ангельское терпение. Неожиданное появление Гила в квартире заставляет вздрогнуть всех присутствующих, потому что вампиры (кроме Хайда, который любит сносить мебель на своём пути) имели способность передвигаться бесшумно. А хлопок двери, вероятно, не был услышан из-за болтовни. — Смотрите, кто пожаловал, — Хайд улыбается, вспоминая свою утреннюю обиду, но развивать эту тему не стал, — к слову, не сказал бы, что некоторые самопровозглашенные ангелы обладают хоть каким-то терпением, — очевидный намёк остаётся без внимания Тодороки, потому что пирог оказывается гораздо более увлекательный делом. Все, кроме Лихта, немного выпивают — за счастливое будущее.***
На прощание Гил загребает всех троих в свои медвежьи объятья — даже без костюма кита он огромный —, и Хайд слегка завидует, что мужчину обратили в вампира, когда он был в своей лучшей физической форме. Себя Лоулесс, конечно, задохликом не считает, но лучше бы с его убийством повременили ещё лет пять-шесть. — Мы же увидимся завтра, — задыхается Лихт в слишком крепких объятьях. К своему излишне тактильному окружению он до сих пор не привык, но против, на самом деле, не был. — Вызовите такси, — советует Кранц напоследок перед тем, как закрыть дверь, и за ней почти сразу же слышится его пьяный смех по неизвестному парням поводу. Хотя нет, повод как раз известен, у этого повода тёмные волосы, почти семьдесят четыре дюйма рост и имя начинается на "г", а заканчивается на "ильденштерн", но говорить об этом совсем не обязательно. Добираться из жилого квартала до центра города на машине действительно было более разумно, но Лихт решил немного прогуляться, пока погода не испортилась окончательно, и сказал Лоулессу, что тот может вызвать себе такси, если хочет. Хайд пожимает плечами и тащится за пианистом следом — ему тоже стоит проветрить голову после выпитого алкоголя и бесконечной болтовни. На самом деле, их "немного выпивают" превратилось в "очень много выпивают", хотя Розен сначала отнекивался, что предпочитает вину шампанское, в итоге под конец вечера он оказался самым нетрезвым, потому что вампирам не позволяла сильно пьянеть регенерация, а Лихт не потреблял алкоголь из личных соображений. Несмотря на неспешную походку Тодороки, Хайд все равно постоянно отстаёт от него, то отвлекаясь на рассматривание старинных домов, то попросту не успевая обходить некоторые лужи. В итоге, Лоулесс со вздохом цепляется за рукав Лихта, чтобы хоть как-то с ним синхронизироваться. Парень на это внимания не обращает, так что Хайд на пробу берет его за руку — мало ли, вдруг счастливые дни ангельской милости продолжаются. Ему ведь даже ничего не высказали с утра за ту вольность на кровати — Лихт проснулся раньше и встретил сервампа на кухне нейтральным "и тебе" на пожелание доброго утра. — Холодно, — поясняет Лоулесс на вопросительный взгляд хозяина — его ладонь горячая, как и обычно, так что это неплохое оправдание, — не лучшая погода для прогулки по городу, не считаешь? — Я предлагал тебе вызвать такси, — Лихт убирает свою руку из руки вампира и натягивает на голову капюшон толстовки, торчащий из-под пальто. Правда, почти сразу уже сам переплетает их пальцы, и Хайд чувствует себя самым счастливым существом на земле. Прогулка начинает казаться не такой уж и плохой. Не хватает только чего-нибудь горячего (помимо руки Тодороки), и Хайд предлагает зайти в первую попавшуюся на дороге кофейню. Девушка-бариста смеряет вошедших скучающим взглядом, но выдаёт дежурную улыбку — пухлые губы, полные ботокса, вынужденно обнажают зубы. Лоулесс натянуто улыбается в ответ и сразу же переключается на доску с напитками, ища ценник любимого эспрессо. Лихт тем временем рассматривает полку с чизкейками, кексами и какой-то выпечкой. Есть сейчас он не хотел, но можно взять что-то с собой, всё-таки ужин в отеле они уже пропустили, а беспокоить персонал поздним заказом не хотелось. Набрав полный пакет сладкой еды и взяв несколько стаканчиков кофе на вынос, парни все-таки вызывают такси, потому что дождь, едва остановившийся на время прогулки, возобновился с новой силой и, кажется, не был намерен прекращаться в ближайшее время. Такси задерживается, поэтому они остаются ждать под козырьком крыши. Хайд прислоняется спиной к двери и вздыхает, прикрывая глаза — он чуть не умер от излишне слащавого запаха в кофейне. Лихту, который в одну кружку чая кладет больше сахара, чем вампир употребил за всю жизнь, кажется, даже понравилось, потому что он предлагал подождать машину в зале, и Хайду пришлось едва ли не силой тащить его на свежий воздух. Тодороки даже свой ристретто умудрился засыпать сахаром под недоуменный взгляд бариста. Это оскорбляет чувства Лоулесса, который по праву считает себя кофейным гуру. По правде говоря, ту растворимую блевотину, которую налили под видом двойного эспрессо ему в стакан, тоже стоило завалить сахаром, но жаловаться не приходится — чего он ожидал от кофейни в жилом квартале. Ветер сбивает с головы Лихта капюшон, и Хайд, уже допивший свой кофе, зачем-то тянется это исправить — руки парня все равно заняты стаканом и пакетом (это также снижает вероятность того, что вампира ударят). Лоулесс заправляет волосы ему за ухо, но так и останавливается, задерживая руку возле лица Тодороки. Может, тот все-таки хотя бы невербально сможет понять признание в любви, раз у Хайда не выходит его озвучить. Потому что по взгляду самого Лихта не было понятно вообще ничего. Сравнить его глаза с морем было бы слишком банально, но не менее подходяще. Холодная пустота — Лоулесс давно утонул. Лихт не выдерживает молчания первым. — Чего ты на меня так пялишься? Ладно, он пробует в самый последний раз, и, если не получится, значит небеса точно против этого признания. — Лихт, я должен сказать-- Хайда в очередной раз перебивают — подъехавший таксист гудком даёт знать о своём присутствии. Лоулесс досадливо машет рукой и, прикрыв голову шарфом, плетётся к машине. Возможно, судьба пыталась оградить его от принятия неправильных решений, а возможно, вампиру нужно просто побыстрее шевелить языком. Так или иначе, последнее, третье признание тоже оказалось провальным. В человеческой жизни нет места бессмертному существу, и вселенная дала об этом знать неоднократно. На самом деле, Хайд знал, что его признание ничего не изменило бы — он мог только мечтать о взаимности, но никак не рассчитывать на неё. Хотелось облегчить душу не только перед собой, но и перед человеком, что приложил усилия для становления вампира на правильный путь. Наверное, у Лоулесса искаженные взгляды о том, в кого нужно влюбляться — Лихт был добр к нему (правда, меньшую часть времени, но тут Хайд сам виноват), однако это совсем не значило, что он разделит чувства слуги. Нет смысла лишний раз напрягать их только-только устаканившиеся отношения — Тодороки все-таки может негативно относиться к подобному (по религиозным соображениям или вроде того?). То, что он сегодня взял Хайда за руку, а вчера ночевал с ним на одной кровати — так делают друзья, ничего удивительного. Нужно радоваться тому, что Лоулесса признали хотя бы как друга, так, глядишь, когда-нибудь повысят и до "лучшего". Лихт, скорее всего, отказал бы. Даже не "скорее всего", а "точно" отказал бы. И на этом бы все закончилось, Хайд бы постарался перевести все в шутку или в слова про глупую влюбленность, потому что Тодороки был слишком крутым. Они будут жить прежней жизнью, продолжая препираться по пустякам, лишь изредка позволяя себе мирные диалоги перед сном или спокойные обеды в тихих кафе. Лоулесс никогда не узнает, о чем думает Лихт на самом деле, но неизменно каждую ночь его будут захлестывать чувства из-за сожаления и разрушенных в очередной раз надежд. Тодороки проживёт долгую, красочную жизнь, более не нарушаемую беспокойными вампирами, заведёт семью, станет самым известным пианистом в мире, воспитает своих детей, похоронит жену, а через пару лет умрет и сам, спокойный и счастливый навек. А Хайд останется с тем, что он заслужил — воспоминания о людях, которые не видят в нем того же, что видит в них вампир. А даже если вдруг Лихт ответит взаимностью, то зачем ему такие отношения? Психологически нездоровый сервамп, в прошлом беспринципный убийца и наркоман, в настоящем просто тряпка, и ничего, кроме своей изломленной неправильной любви да пресловутой верности предложить не может. Это точно не то, что нужно перспективному подростку — Хайд просто будет тянуть его на дно. Он и так был магнитом для проблем буквально с самого их знакомства. Подумав об этом, Лоулесс даже жалеет, что позволил себе мечтать о том, что его чувства могут оказаться взаимными — ну уж нет, не нужно. Лихт точно не похвалил бы Хайда за такие мысли — а как же стремление к своим целям? — но Лоулесс все-таки ёж, а ещё безнадёжный трус, и будет проще сейчас не портить то, что уже есть, чем потом пытаться все исправить. Кажется, по лицу Хайда был понятен весь поток его мыслей, потому что Тодороки, бросив на него неопределённый взгляд, отвернулся к окну. Вампир последовал его примеру — правда, из-за дождя и приближающейся ночи было невозможно увидеть хоть что-то интересное даже в свете фонарей. Все не так уж и плохо, пока Лоулесс держит язык за зубами.***
— Хочешь меня поцеловать? Слишком неожиданный вопрос застает Хайда врасплох. Они смотрели телевизор в комнате Тодороки, и, наверное, вампир засматривался слишком очевидно. А может, Лихту просто надоели эти неоднозначные действия со стороны сервампа, и он наконец решил выяснить все точно. А может, решил поиздеваться, давно все поняв. — Э-э.. Это вопрос или предложение? — Зависит от ответа. Проще не стало. Гребаный Лихт, лежит на кровати с таким равнодушным взглядом, словно это вообще его не касается, в то время как Хайд едва ли не на месте умереть готов. Жаль, что вампиры не умеют проходить сквозь предметы, он с удовольствием бы провалился на пару этажей вниз, лишь бы не испытывать такого смущения. Когда они только дрались и ругались, все было гораздо проще — не приходилось думать, и из эмоций был только азарт. А потом Лоулесс зачем-то влюбился и теперь чувствует себя излишне уязвленным. Нужно было сказать "нет". Обязательно нужно было сказать "нет", господи, Хайд же все обдумал не один раз, зачем выбирать сейчас — нет, нет и нет. Лихт просто кивнёт в ответ или скажет "это хорошо", и они продолжат смотреть ТВ, словно ничего и не было. — Хочу. Блять. Какой же идиот. — Валяй. "Как можно оставаться таким спокойным?!!", — Хайду так тяжело далось всего одного слово, а Тодороки все ещё невозмутим. Сгорая от стыда, Лоулесс наклоняется и целомудренно целует его в щеку. Лихт, удивлённо подняв брови, тянет вампира на себя и целует нормально — не углубляя поцелуй, но хотя бы в губы, чего не смог сделать сервамп. От первого поцелуя Хайд не чувствует обещанных всеми любовными сайтами искр перед глазами и дрожи в коленях, но ощущения однозначно приятные, ненадолго даже выбивают из головы мысли о том, что нужно было отказаться. Губы Тодороки тёплые и сладкие, все ещё со вкусом съеденных недавно пирожных, и это забавно, что парень сам по себе как лучшая в мире сладость, но в итоге всегда горчит на языке. По телу расходится тепло, туго скручиваясь горячим комом в паху, но Хайд внезапно испытывает страх — от давно не испытываемых ощущений или от появившейся ответственности. И вину. В первую очередь перед собой, перед Офелией, но больше всего перед Лихтом. Первые два были понятны — слишком долгая безоговорочная верность одному человеку сейчас заставляла себя чувствовать предателем перед принцессой и собственным телом. Но это можно было пережить, к этому можно было привыкнуть, и сейчас это отступило на второй план. Что касалось Тодороки, тут было сложнее. Хайд чувствует себя последним ублюдком, глядя на открывшегося ему хозяина. Мало гордости в том, что старый вампир совратил подростка — в конце концов, неужели, это действительно все, что он может ему предложить? Даже в любви признаться толком не сумел, окончательно запутавшись в противоречивых чувствах, но уже полез к нему в постель. Не так пошло, но все же. Лоулесс все-таки безнадёжный эгоист. А ещё ему нужно было больше времени, чтобы дойти до однозначного решения (ещё пара веков, да?). Хотя нет, однозначное решение было, но Хайд зачем-то от него отступил, поддавшись искушению. Лихт замечает растерянность вампира и, наверное, понимает все слишком хорошо, потому что выбирается из-под Хайда и садится на кровати, повернувшись к нему спиной. Все ещё загнанно дыша, он всё же уверенно произносит: — Не нужно было это делать. Хайд измученно кивает, понимая, как же сильно проебался в очередной раз. — Ты прав. Ты ангел, я дем-- — Нет. Ты просто кретин, — грубо перебивает Лихт и поднимается с кровати, — тебе нравится издеваться, ты не меняешься. В Лоулесса летит подушка, но он успевает её поймать. Значит, всё-таки не понял. Это даже хорошо. Лучше так, уж лучше пусть ненавидит и думает, что Хайд последняя сволочь, пользующаяся чужой симпатией — это будет лучше, чем если они дадут друг другу ложную надежду на счастливое будущее. С Хайдом не получится — и хорошо, если Лихт примет это сейчас, чем будет ещё больше страдать потом. Тодороки уходит в ванную, оставив вампира тупо и бессмысленно пялиться на подушку в его руках. Вернувшись после душа он, преисполненный отвращением к Хайду, без лишних слов спихивает его с кровати и расправляет одеяло, чтобы лечь спать. Лоулесс равнодушно остаётся на полу — его заслуженное место. Так долго строил их отношения, чтобы прямо сейчас их же сломать на чье-то благо — на чье? — точно не на свое. Он превращается в ежа — ежиная голова маленькая и пустая, в этой форме легко ни о чем не думать — и заползает под кровать, чтобы не путаться под ногами. Хочется стереть сегодняшний день не только из памяти, но и из жизни — чтобы написать его заново и никогда больше не совершать опрометчивых поступков.***
Кранц морщится, когда его волосы тянут слишком сильно — кажется, Тодороки был даже больше не в духе, чем обычно. — Что-то случилось, mon soleil? — Ничего особенного. Почти правда, всё-таки не так давно ссоры у дуэта Жадности были не новостью, а обыденностью, без них не обходился ни один день. Но в этот раз все было совсем не так. — Это опять из-за Лоулесса, да? — Лихт кривит нос — ну конечно, Розен всегда понимает все слишком правильно — тем проще, может даже не придётся ничего объяснять. Поэтому оставляет без ответа, продолжая заплетать из его волос какую-то ерунду и тут же расплетать — лучший антистресс, — мне казалось, что ваши отношения стали лучше. — Я тоже так думал. — Не расскажешь, что именно случилось? — Я же сказал, что ничего особенного. Просто поссорились. Точнее, я поссорился, а он принял это. — Поговоришь с ним? — Не хочу, мне тошно, — Лихт ведёт гребнем по спутанным волосам менеджера и вздыхает, — я почему-то думал, что Хайд изменился. И что все может быть нормально. Это глупо, да? — Ну, учитывая, что я не знаю произошедшего, вряд ли могу сказать что-то конкретное, — Кранц в очередной раз морщится и забирает гребень из рук пианиста — мало того, что у Розена пара седых волос от всех этих стрессовых ситуаций с дуэтом Жадности появилась, не хватало ему и вовсе их лишиться. — Извини, — Лихт подпирает голову руками, — произошло то, что Хайд мудак. И решил поиздеваться над тем, что я к нему чувствую. — Я думал, у вас взаимно. Да мы все так думали, — Кранц предусмотрительно решает не уточнять, кто эти "все", хоть Тодороки и так догадывается, — может, ты все не так понял? — Да нет, сейчас как раз все однозначно. Розен вздыхает и берёт лицо Лихта в ладони, заставляя смотреть на себя, потому что при каких-либо откровениях парень всегда пытается избежать зрительного контакта. — Слушай. Не знаю, что ты там себе надумал, но Хайд точно не собирался над тобой шутить. Вам нужно все нормально обсудить. Сколько вы уже не общаетесь, дней пять? И ты от этого счастливее не стал. Не совершай поспешных выводов, потому что потом ты можешь пожалеть. — Это был не поспешный вывод, — Лихт убирает руки мужчины от своего лица, — Хайд за эти пять дней даже не подходил ко мне. Так что, это не моя инициатива. — Значит, тебе нужно быть умнее и подойти первым. — Кранц. Нечего уже менять. Оставь это. Тодороки вздыхает и упирается лбом в плечо Кранца. — Ангелы и демоны не созданы друг для друга, — Лихт морщится от лёгкой головной боли, что возобновилась из-за усталости от концертов и частичной бессонницы, — ровно как и вампиры и люди. Розен гладит его по волосам, не зная, что ещё можно сказать.***
Заглянув в мини-бар и достав оттуда бутылку виски, Хайд думает, что некоторые вредные привычки все-таки не такие уж и вредные. По крайней мере, этот вечер он проведёт не один, а в приятной компании алкоголя. Лоулессу бы спросить у кого-нибудь, правильно ли он поступил и как теперь быть, но он не решался рассказать даже Гилу — и так всегда сваливал на него все свои проблемы. К тому же, в вопросе личных отношений стоило разбираться самому. В обществе виски и каких-то непонятных сладостей — они были в подарочном боксе, прилагавшемуся к обеду. Хайд вскрывает первую упаковку и в обсуждении произошедшего с самим собой невольно пытается рассуждать так, как отвечал бы ему Гил.Лихт не выглядит как человек, которому легко открыться, наверняка сейчас он чувствует себя преданным.
— Это моя вина. Просто не нужно было целовать его, и все было бы нормально. Фигурка графа Дракулы из какого-то мультфильма неприятно воняет дешёвым пластиком, и Лоулесс кидает её в сторону стола — Лихту такие штуки нравятся, можно отнести и под предлогом подарка перевести разговор на предложение остаться друзьями. Но Хайд не встаёт с постели, ему не хочется быть ни другом, ни врагом, ему вообще не хочется быть. Леденец оказывается слишком сладким, и от него тошнит.Ты же и сам понимаешь, что рано или поздно это бы произошло. Вы не сможете игнорировать друг друга всю его жизнь.
— Я извинюсь. И все будет как прежде.Ты не хочешь "как прежде".
Внутренний голос ненастоящего Гила был чертовски прав, но это никак не помогало. Хайд не видел решения: продолжит игнорировать — ничего не изменится, извинится — так и останутся пере-друзьями-недо-возлюбленными. Лоулесс испугался ответственности за чувства Лихта. Испугался того, что продолжит все портить в их отношениях. Что разочарует ещё больше — это было неизбежно, Хайду стоило назваться не Лоулесс, а Дисаппойнтмент. Слишком длинно, зато подходяще — он сплошное разочарование. И несёт он с собой одни только беды. Тот разговор с Лихтом может и дал вампиру знать, что он делал неправильно в прошлом, но никак не оберегал от ошибок будущего. Менять себя сложно.***
— Хайд! Конечно, Лоулесс не мог не приходить на концерты Лихта — было бы невежливым оставить в зале пустое место, да и нужно подтверждать свою "роль" сопровождающего. Но Хайд не успел вовремя покинуть филармонию — сначала попал прямо в толкучку к журналистам, из-за чего не успел забрать свою куртку из гардероба. По итогу, просто всучил номерок Гилу и решил, что поедет на такси, но даже так не успел "сбежать" раньше, чем Тодороки выйдет из зала. — Ой, привет, — неловко улыбается Хайд, застывая в дверях чёрного хода — он игнорировал существование хозяина почти неделю, и сейчас на него явно надвигается буря, — классно выступил. Как и всегда, ангел. — Не строй из себя придурка больше, чем ты есть, — Лихт выглядит рассерженным, — что за херню ты устроил? — Не понимаю, о чем ты, — Лоулесс растерянно крутит в руках зонт. В его голове есть решение, невероятно тупое, вряд ли работающее, но решение — как отсрочить разговор ещё немного. — Ты понимаешь, о чем я, — с нажимом сообщает Лихт и злобно дёргается, заправляя назад лезущую на глаза чёлку, — почему ты снова уходишь от разговора? — Эм, знаешь, на улице такой ужасный дождь, — словно не слыша вопроса, улыбается Хайд, — тебе точно понадобится это. С этими словами раскрыв зонт, Лоулесс бросает его в проходе, а сам спешит поскорее скрыться в темноте вечера. Зонт, как и ожидалось, тормозит Лихта, хоть и всего на пару секунд, но они уходят на то, чтобы отбросить предмет от выхода, и это даёт вампиру нужное время на то, чтобы смыться. И по льющему без перерыва дождю кажется, что буквально. — Тц, ну и придурок, — шипит Тодороки, уже минут десять блуждая по мокрым улицам. Он надеется, что Хайд не вызвал такси снова, а пошёл к автобусным остановкам, иначе то, что он делает, абсолютно бессмысленно. Это все раздражало до невозможного — Лихт не может понять, что в голове этого существа, для чего он усложняет все до абсурда, если, со слов Гила, испытывает ответную симпатию. Зачем снова молчит и запирает дверь, словно ёж в очередной раз прячась в свои иглы. Ведь что для него защита — для других ранения о колючки. Тодороки и сам не отличается умением рассказывать о своих чувствах, его поступки постоянно противоречат мыслям, но Хайд последнее время казался искренним в своих словах и действиях, и на этот раз парень правда хочет понять, в чем дело. Лихт неплохо знает эту местность — сам иногда добирался до отеля не на машине. И Хайд действительно оказывается на остановке, явно не ожидая, что за ним последуют в такой дождь. Пианист с трудом сдерживает себя от того, чтобы впечатать Лоулесса в стену из поликарбоната — тот пялится в телефон, не обращая внимания на окружающих, и выглядит весьма обеспокоенным. Он не замечает приближения хозяина, и Лихт хватает его за плечо, усаживая на скамью. — Теперь поговорим? Хайд сначала смотрит испуганно, а затем натянуто улыбается, крутя одно из колец на пальце. — Извини, — единственное, что может выдавить из себя он. Понимает, что никто не будет ждать, когда он соберётся с мыслями — времени на это было предостаточно —, но все равно с трудом заставляет себя говорить, — я испугался. Лихт молчит, ничего не уточняя, и вампиру приходится продолжить. — Я испугался ответственности за твои чувства. Последнее время я буквально грезил признанием тебе, даже три раза начинал его. Но когда появилась возможность, я вдруг понял, что не хочу, чтобы твои первые отношения были с кем-то вроде меня. Я ужасен, ты ведь и сам знаешь. — Не тебе решать, какие отношения мне нужны. — Ты прав, — Хайд виновато замолкает, — это так глупо. Я не буду умолять тебя простить меня, потому что это бессмысленно. Лоулесс дрожит то ли от холода, то ли от вновь подступивших слез, и пытается хоть как-то завернуть себя и Лихта в шарф — тот ведь тоже толком не оделся, а концертный костюм промок, наверное, до нитки. Молчание и недосказанность стоят между ними бетонной стеной. И если раньше Тодороки без труда ломал эти стены своими чудо-ботинками, сейчас это явно не поможет. Лихт вздыхает и достаёт из кармана джинс телефон, чтобы вызвать такси. Они точно поговорят об этом снова позже.***
Яркие вспышки молний часто освещали комнату, но через плотные стекла не было слышно ни грома, ни стука дождя — на улице разразилась настоящая гроза, что не было удивительным для поздней французской осени. Лоулесс пытается убедить себя, что хозяина сейчас лучше не беспокоить, после очередного долгого концерта и этой бессмысленной беготни под дождём, но — блять — под халатом Тодороки нет никакой одежды, и это сносит вампиру крышу. К Хайду возвращается воспоминание о том прерванном вечере, поэтому он лезет целоваться, чтобы вернуть сладостное горячее предвкушение близости. Вкус губ Лихта в этот раз почему-то отдает коньяком, но Лоулесс не заостряет на этом внимания. Он все ещё переживает насчёт мнимого предательства, но в этот раз не намерен отступать. По крайней мере, пока Тодороки сам его не оттолкнет. Лихт, естественно, не отталкивает, он лениво и неумело отвечает на поцелуй, расстегивая дурацкие булавки на промокшей насквозь рубашке Лоулесса — тот от душа отказался, отшутившись тем, что уже искупался под дождём. На самом деле, ему попросту не хотелось терять лишнее время. Глубокие поцелуи не нравятся Лихту, он кусает Хайда за губы и язык, стоит тому сделать что-то не так, поэтому вампиру приходится быстро запоминать, как лучше. Хотя, говоря честно, эти лёгкие покусывания ещё больше заводят. Ровно как и тёплые пальцы Тодороки, сжимающие его грудь. Сервамп и не подозревал, что эта часть его тела настолько чувствительна. Тонкие, так ещё и намокшие под ливнем джинсы совершенно не скрывают возбуждения. Лоулесс мысленно благодарит Сатану, Бога, Создателя, кого угодно, что, несмотря на вампирскую природу, кровь в нем все ещё циркулирует. Но все же жалобно скулит, придвигаясь к Лихту ближе — хотелось побыстрее стащить давящую одежду и наконец получить разрядку, но Тодороки крепко удерживает его руки, не позволив дотянуться до ширинки. Шумно дыша и прерываясь на негромкие стоны, Хайд целует хозяину шею и оставляет на ней небольшие засосы, надеясь, что так Лихт не выдержит и сдастся первым. Но пульс парня ровный, практически не отличающийся от обычного, и Лоулесс чувствует себя обманутым. Он бормочет какую-то умоляющую ерунду, не имеющую конкретного посыла, и вылизывает шею Тодороки, всем телом прижимаясь ближе. — Грязный демон. Тебя так легко заводят подобные вещи. — Да ладно-- разве ты не возбужден тоже? — недовольно шепчет вампир, не желая признавать, что он единственный, кого уносит с прикосновений так быстро. — Можешь проверить, если хочешь. Лоулесс резко краснеет, едва ли не впервые за вечер, потому что слова Лихта оказываются куда более смущающими, чем можно было представить. Не дожидаясь действий со стороны Хайда, Тодороки сам берет его руку и кладет себе на пах. Через ткань тонкого халата ощутимо чувствуется стояк. Хайд вздыхает и развязывает пояс на халате, смутно представляя, что нужно делать дальше. За свою жизнь он натворил много глупостей, перепробовав всевозможные вещи и собрав едва ли не все грехи, но до близости с людьми или вампирами у него не доходило никогда — все-таки он был верным слугой, даже если эта верность уже никому не нужна. Но сейчас все складывается по-другому, и Лоулесс думает — надеется —, что это окончательно позволит ему отпустить прошлое. В конце концов, его любовь к Офелии давно была не настоящими чувствами, а лишь сложившейся привычкой. — Не зависай, демон, — резко перебивает поток мыслей Лихт, пересаживаясь к Хайду на колени, — а то я подумаю о том, чтобы снова столкнуть тебя на пол. — Прости, — Лоулесс спускает халат с его плеч и, аккуратно лизнув шею, кусает, подмечая светлый шрам на предплечье. Сладкая кровь лишь еще больше распаляет желание, поэтому сервамп без лишних вопросов поддаётся, когда Лихт чуть толкает его, заставляя откинуться назад на кровати. "Интересно, входят ли презервативы и смазка в гостиничный набор", — на мгновенье задумывается Хайд, но сразу же упускает эту мысль, когда Тодороки расстегивает ширинку на его джинсах и стаскивает их вместе с нижним бельём. Голова окончательно пустеет. С себя Лихт наконец снимает халат, чтобы тот не мешался, болтаясь на руках, и откладывает его в сторону, неподалёку. Лоулесс замечает длинный шрам, перечеркивающий кожу под рёбрами с левой стороны, и проводит по нему пальцами — самолично оставил своей рапирой во время одной из драк. Тодороки на это морщит нос и убирает его руку от своего живота. — Щекотно. Хайд послушно перемещает ладони ему на бедра, оглаживая и слегка царапая. Красные полоски ярко выделяются на бледном фоне, и вампир знает, что с нежной мягкой кожи они исчезнут не скоро. Это более чем устраивает Жадность. В следующий раз — а он, конечно же, будет — хотелось бы оставить ещё больше отметок, чтобы утолить собственнический голод, ну а сейчас мысли Лоулесса сбиты в одну кучу без возможности выудить из них что-то более менее осмысленное, поэтому он даже не задумывается о совершаемых действиях. Голову занимает исключительно Тодороки, сжимающий горячими ногами его бедра. Лихт достаёт из кармана халата склянку с каким-то ароматным маслом, которую он принёс из ванной, и выливает часть содержимого на руку. — А ты на опыте, да? — Хайд крупно вздрагивает, когда пальцы Лихта, холодные от смазки, обхватывают его член вместе со своим. — Абсолютно нет. Тодороки отбрасывает склянку в сторону и для удобства двигается ближе, свободной рукой проводя по груди вампира. Кожа самого Хайда чиста от шрамов, зато на ней собралась россыпь веснушек и светлых родинок. Лихт ничего не говорит, медленно двигая рукой, и Лоулесс прикусывает себе язык, чтобы не зарычать от собственного нетерпения. Складывалось ощущение, что Тодороки решил отыграться за прошлый раз, и сейчас, когда Хайд будет практически на грани, его так и оставят неудовлетворённым. Вполне заслуженное наказание. К тому же, Лихт, освещаемый лишь блеклым светом прикроватной лампы да редкими вспышками молний, вполне походил на небесного карателя. Даже если то, что он делал прямо сейчас, не совпадало с религиозными убеждениями. Все, о чем мог думать Лоулесс в данный момент — какие-то случайные глупости, да и те крутились исключительно вокруг хозяина. Потому что сидящий на его бёдрах Лихт был дьявольски хорош. Хайд со сдавленным стоном резко выгибается в спине, кончая себе на живот. Тодороки победно улыбается, выпуская член вампира из рук и слегка наклоняясь вперёд. Себе он дрочит уже быстрее, без стеснения глядя слуге в глаза. Дыхание Лихта сбивается, и на живот вампира во второй раз брызжет горячая сперма. Хайд довольно скалится, чувствуя, как несколько раз непроизвольно дёргаются бедра Тодороки, и крепко сжимает пальцы на его ногах. Там наверняка останутся синяки, но сейчас это не беспокоит ни одного из парней. — Ты мне нравишься, — сообщает Лихт, и вампир тупо мычит, медля с ответом. Это было неизбежно, это было очевидно с момента вопроса про поцелуй, но Лоулесс все равно не был готов. Лихт ему нравится, в этой части не было никаких сомнений. Но Хайд не был уверен, что нравится ему в той же степени, что он сам чувствовал к парню. Тодороки был потрясающим, просто невероятным. А Лоулесс был, откровенно говоря, никаким. У него редко находились мотивы для действий: его ничто не вынуждало заключать контракты с людьми, а потом убивать их, не имея другой возможности разорвать связь — он мог попытаться завести себе просто друга, и даже в этом преуспел бы больше, чем в попытках связать свою жизнь с кем-то снова. Хайд пугался того, что остаётся ничем в глазах людей, и убивал их, оправдывая это "уроком". Они никто, но на самом деле, это были лишь комплексы самого Лоулесса. И он не хотел бы продолжать сливать свои комплексы теперь на Лихта. Они будут уходить постепенно, но не так быстро, чтобы иметь необходимость делиться ими. Все было хорошо, Хайду просто нужно было притворяться другом и не быть таким прилипчивым. Вины Тодороки в том, что он предложил поцелуй, не было, Лоулесс просто не должен был быть мудаком, поддавшись моменту — особенно, после того, как все обдумал. Так называемая симпатия Лихта не продлилась бы долго, обычная подростковая влюблённость, когда кто-то проводит с тобой слишком много времени и уделяет такое неоднозначное внимание. Не зря же парень игнорировал его до этих пор — не воспринимал личность Хайда всерьёз, пока тот сам не стал напирать на него. Правила, которых старался придерживаться Лоулесс, снова были нарушены. Не кури траву, Хайд. Не убивай людей, Хайд. Не влюбляйся снова, Хайд. Не будь мудаком, Хайд. Хайд мудак, он влюбился и он скурил три косяка на прошлой неделе, даже не помня, где их достал, потому что было очень страшно и одиноко. Осталось только кого-нибудь убить, но вампир лучше бы выбрал в жертву себя, проколов сердце рапирой, а потом долго-долго регенерируя орган под гневный взгляд Лихта. Твою мать, Лихт, ему же нужно что-то ответить. Что с тобой не так, тупой Хайд, три раза пытался признаться в любви, а теперь, когда Тодороки взял эту ответственность на себя, не может и слова выдавить. Странно рассуждать о том, сказать "ты мне тоже" или извиниться, после того, как вы дрочили вместе? Хайд не знает, поэтому молчит, и Тодороки понимает это по-своему. — О боже, опять. — Нет-нет, Лихт, ты мне тоже очень нравишься!! Я люблю тебя, — для убедительности добавляет он последнюю фразу, — но черт-- Это все так странно и ново. У меня не было отношений, я даже никогда не интересовался этой темой до тебя, ну.. Я не знаю, что нужно делать. — Придурок. Как-будто у меня были отношения или я интересовался хоть чем-то похожим на гейское дрочево. — Иногда я сомневаюсь, что ты имеешь представление о том, как себя ведут ангелы, — укоряет его Хайд, но больше, чтобы разрядить обстановку. — Не перебивай. Лихт слезает с ног Лоулесса и берет упаковку влажных салфеток, чтобы привести себя в порядок — снова идти в душ не хочется, тем более после такого; Хайд тем временем наводит порядок на кровати, перед этим бумажным полотенцем стерев с живота сперму. — Я ненавидел тебя, когда ты появился в моей жизни. Хайд задумчиво кивает — это новостью не было, вампир бы тоже ненавидел, если бы кто-то нарушил его покой таким образом. Ещё и поставил под угрозу жизнь его близких. — Потому что ты был как упрямый баран. Ты не слушал никого, кроме себя, и думал, что теперь тебе не нужна ничья помощь, — Лихт натягивает на плечи халат и кое-как завязывает пояс. Кажется, слова даются ему с трудом, — ты бесил тем, что я совсем недавно был в похожем состоянии. Ладно, а вот это было неожиданно. Лоулесс думал, что парень против их обманом заключённого контракта и вампирской войны, а тот почему-то говорит о состоянии самого Хайда. — Ты был ужасно жалким. И я не знаю, почему влюбился в тебя. У меня не было ни единой причины. Но моя жизнь была кошмарно скучной до твоего появления. Хоть все произошедшее и ужасно, мне было неплохо с тобой, и ты иногда заботился? У меня было много плохих мыслей относительно тех событий, особенно когда Кранц--, — Лихт сбивается и наконец поднимает взгляд на вампира, — но я думал о тебе, и это помогало отвлечься. Тодороки снова замолкает, закручивая конец пояса в рулон. Хайд не рискует перебивать. — Я плохо разбираюсь в том, что чувствую обычно. И какое-то время был огромный застой в моей жизни. Мне было отвратительно одиноко и тошно. И мне казалось, что ты в похожем состоянии, только гораздо больше затянувшемся. И я хотел.. помочь? Может быть я хотел помочь и тебе, и себе, но я, блять, действительно очень плох в этом. Лихт хочет стереть из вечера все, что он наговорил, но наоборот продолжает — как говорится, for a penny, in for a pound. — То, что я сначала тебя в постель потащил, а только потом в любви признался-- извини за это, ладно? Я не очень умею говорить и уж тем более не знаю, что обычно делают.. Я боялся, что ты снова уйдёшь. И, эм- Какой же тупой пиздец я сказал. Хайд восхищенно вздыхает — в их дуэте он был любителем поговорить, поэтому длинная откровенная речь Тодороки действительно впечатляла. Это звучало абсолютно антиромантично, но Лоулесс и сам готов признать, что влюбился в первую очередь из-за оказанного внимания. Им обоим его не хватало словно воздуха, и оба получили его в первую очередь путем не только драк, но и совместно решённых проблем. Путем глупых диалогов на грани смерти и шумных вечеров в караоке. Путем бараньего упрямства и безоговорочного доверия. — У меня не найдётся такого же количества слов, чтобы ответить-, — начинает Хайд, но Тодороки его перебивает. — Я выпил, когда вышел из душа. Ни за что бы не сказал все это на трезвую голову, — значит, тогда ему не показалось. — Оу.. Ну, это же в любом случае правда? И ты не выглядишь бессознательно пьяным. Я просто хотел сказать, что я рад тоже для тебя что-то значить. Лихт насмешливо фырчит и позволяет Лоулессу себя обнять. Вампир чувствует себя немного дискомфортно, будучи все ещё обнажённым, но уже без стеснения целует Тодороки в шею — он так давно мечтал делать это свободно, что было сложно удержаться. — Хочешь поехать отдохнуть куда-нибудь в Лангедок пока мы во Франции? Сейчас как раз сезон, попьешь молодого вина, расслабишься, м? — интересуется Хайд, мягко оглаживая плечи хозяина — тому явно не помешал бы массаж после постоянного нахождения за пианино. — Я не люблю алкоголь, — Лихт на секунду смотрит вампиру в глаза, вспоминая свои недавние ассоциации, но сразу же прогоняет их из головы — глаза Хайда уже нельзя назвать пустыми, — да и сезон был в сентябре. Я тоже читал ту тур-брошюру. Лоулесс задумчиво кивает и прикрывает глаза. — Какая страна следующая в твоём туре? — Италия. В Рим мы не полетим, только в Неаполь. После Италии — Испания. Самым последним будет участие в благотворительном фестивале в Мадриде. — А потом? Лихт неопределённо жмёт плечами. — Тур окончен, как раз к Новому Году мы вернёмся в Австрию. На время. — Это хорошо. Наконец-то я увижу твой родной дом. Может даже познакомлюсь с твоими родителями на правах возлюбленного? — Мой отец выгонит тебя, — слабо улыбается Тодороки и лохматит Хайду волосы, — он против всего этого. — "Всего этого" это против вампиров или против искренней любви между двумя парнями? — Лоулесс драматично прикладывает руку к сердцу. — Второе. Но уверен, если бы он знал о существовании вампиров, был бы и против них тоже. — Не переживай, моё невероятное природное обаяние заставит его поменять свое мнение. — Если ту ерунду, которую ты нёс в начале нашего знакомства, ты называешь "природным обаянием", то точно выгонит. — Да ладно, на тебе же это сработало! — Ты хочешь соблазнить и моего отца? — Нет!! Лихт мягко смеётся, наверное, будучи до сих пор немного пьяным, и Хайд не может сдержаться от того, чтобы поцеловать его снова. А потом ещё, ещё и ещё раз. Сложно сдерживать жадность, когда она является твоим основным грехом — и особенно сложно, потому что так давно хотелось близости с этим человеком. Они целуются медленно и долго, пытаясь по максимуму растянуть этот вечер, как-будто утром все забудется, и снова начнутся унылые бесцветные дни. Хайд помнит, что в самом начале их отношения были невероятно яркими — огненно-кровавыми, они искрились и находились на грани самоуничтожения. Лоулесс обожал демонстрировать свою силу и проверять силу оппонента — он был ужасным чудовищем, что не знает жалости. И если бы кто-то сказал прежнему Хайду, что он будет любовно сминать губы бывшего противника в поцелуе — он бы рассмеялся этому человеку в лицо. Они оба знают, что все не закончится так просто — поцелуем можно спасти разве что спящую принцессу. Но они не в сказке, не в фильме и не понимают друг друга по одному взгляду, когда речь заходит о собственных мыслях. Они привыкли замыкаться в себе и молчать, ведь это гораздо проще, чем решать насущные проблемы. А значит, впереди ещё много разговоров и недосказанностей, ссор и примирений, драк и приятных вечеров, работы над собой и над друг другом. И это правильно. — Знаешь, — Лихт наклоняется к уху вампира и устраивает руки на его обнажённых бёдрах, — у меня ещё полно сил. Я же--, — осекается, понимая, что привычное "ангел" сейчас будет выглядеть неуместно, — хозяин Жадности. Хайд этому довольно усмехается — что ж, у них есть действительно долгая ночь. И не менее долгая жизнь.