Патология любви

«Мой милый Дориан, порадуй меня» И это всё. Более ничего Лорд не предпринимал, более он и не сказал. Краткость – сестра таланта, и хоть Генри так и не считал, но в данном складе событий это и так. И это «порадуй меня» совсем не значило, о, Святые Святынь, чего-то настолько вульгарного как минет (хотя, безусловно, видеть эти прелестные губы, что обычно тянут сладостные речи или поют романсы практически не сломавшимся голосом, натянутые вокруг возбуждённой плоти, видеть глаза, полные вожделения, возбуждения и безукоризненных почитания с любовью, держать руку в светлых кучерявых волосах, видеть слёзы возбуждения и излишней заполненности, смотреть на то, как это воплощение невинности, занятое совсем не невинными делами, неловко ёрзает, сводя колени, – высшие проявления удовольствия), это значило нечто куда более невинное с одной стороны и куда более открыто-пошлое с другой. Дориан, это великолепное воплощение красоты и ангельского величия, совращённое лондонскими гулом и шумом, английскими манерами, хорошим джином с сигарами кубинского табака, раздвигает собственные ноги, одной рукой то проминая чуть мягкое бедро, то прикрывая собственные губы, а второй сначала бережно, а после сорвано в изнеможении получить желаемое проникает в себя самого пальцами. В комнате царит запах воска свечей, смеси нежного юношеского и терпкого мужского парфюмов и вазелиновых отблесков того, что использовалось для растяжки. Грей не поднимает взгляда. Смотреть в глаза Генри, так пристально наблюдающие и отчётливо ловящие абсолютно каждое движение, абсолютно невозможно и до жути стыдно. Пальцы погружаются внутрь, раздвигают в давнем прошлом девственную, а теперь испорченную, в религиозных смыслах, плоть и нутро (хотя, всем известно, высшее английское общество верит в Бога лишь для видимости посещения воскресных служб и повышения статуса). С губ срывались вздохи и тихие стоны. Дориан мог бы быть громче, хотел бы быть громче, но недостаточность стимуляции не давала этому возможности. Он изгибался, прогибался в спине, менял угол, под которым входил в себя, но всё безуспешно, а прикасаться к себе было абсолютно полностью запрещено. — Генри…— тихо срывается с пухлых юношеских губ, приоткрытых словно роза. — Я внимательно слушаю тебя, мой милый Дориан. Что-то случилось?— как беспечно спокойно звучат слова лорда, как контрастируют с самой ситуацией, выбивая только больше смущения на нежной коже щёк и плеч младшего. Грей не может связать слова в предложения, наконец-то получая хотя бы толику желаемой стимуляции, что вскоре всё-таки пропадает. — Пожалуйста…Прошу Вас,— как мило дрожит голос, как мило выглядят слёзы на фоне пышных ресниц, что так великолепно подрагивают, как мило выглядит нежная фарфоровая кожа, покрытая горячим нежным румянцем. — Просишь о чём? О, всевышние Божества, он ведь и так понимает всё. Он ведь и так знает, чего хочет Дориан, он ведь и так знает, отчего дрожит это воплощение нежности, обращённое в своё нынешнее состояние бременем похоти и разврата. — О, Генри, пожалуйста!— после каждой фразы берётся пауза. Всё-таки, ему достаточно хорошо для того, чтоб не иметь возможности говорить внятно и в обычном тоне,— Нельзя быть таким безразличным!— за словами с губ срывается громкий, вымученный стон. И всё же даже у Уоттона терпение не бесконечно. И даже у него есть плотские желания (хотя в этом случае «даже» едва ли подойдёт. Он их воплощение). Он поднимается и в пару шагов оказывается рядом с Дорианом, так безуспешно старающимся принести себе хотя б какое-то достаточное удовольствие. Пустой взгляд поднят вверх. Как же хочется…тактильности, реакции, его участия. Мужчина опускает одно колено на подлокотник, одной рукой опираясь на спинку кресла и укладывая другую на ладонь Грея, что по оттенку кожи и размерам так контрастировала с его собственной. — Спасибо, спасибо Вам огромное,— видеть юношу в таких эмоциях, с подобными словами, слетающими с губ – абсолютная редкость, которой нельзя не насладиться. Рука старшего движется синхронно с чужой, теперь позволяя прочувствовать ещё больше, позволяя давать себе самому больше стимуляции. Ещё один толчок, и пальцы, наконец-то, входят глубже, доставляя желанное удовольствие. На глаза наворачиваются слёзы. Как же хорошо, о, Господи, как хорошо, как же чертовски хорошо. Пальцы задевают каждую чувствительную точку, принося столько невозможных ощущений, что, кажется, хочется ни то провалиться сквозь землю, ни то получить как можно больше. В забытии Грей укладывает руку на собственную сочащуюся предэякулятом плоть, за что получает взгляд, настолько тяжёлый, что он чувствуется физически. — Руки, Дориан. Нет-нет-нет, это чудо сопряжения пригородной невинности и Лондонских безобразий пошлости и вульгарности не в состоянии различать чужую речь. — Я сказал, руки. И всё-таки приходится подчиниться, но лишь только потому, что помощь в прикосновениях и стимуляции прекращается в качестве маленького наказания. — Пожалуйста, Генри, прошу тебя,— Дориан не может, он не может больше справляться. Он хочет вернуть стимуляцию, ему не хватает себя самого. — Я выражаюсь внятно. Дориан, мой милый Дориан, не уподобляйся дешёвым представительницам прекрасного пола. Ты куда приятнее и нежнее, так и соответствуй своему статусу. И он слушается. Послушно отнимает руку, укладывая ту на глаза тыльной стороной ладони. И вновь стимуляция, вновь широкие движения, что выбивали срывающиеся с губ горячие стоны. Вновь жутко приятное ощущение. И всё же, этого недостаточно. — Расслабься. Слова этому не способствуют, как и размеренные, только сильнее ускоряющиеся толчки. Всё только ухудшает ситуацию, подводя к краю такой долгожданной разрядки. — Я сказал, расслабься. И всё же, Генри – не чертов деспот или варвар. В его голове, безусловно, есть понимание того, что его Дориан не справится без посторонней помощи. Губы мягко касаются нежнейшей тонкой шеи, бледной кожи, покрытой обворожительным румянцем, словно плиссировкой. Это и впрямь, можно сказать, помогает. По телу бегут волны мурашек, что куда сильнее и ярче, чем штормовые волны Тихого Океана. Пара поцелуев, пара движений, и Дориан готов кончить, готов распластаться в долгожданном удовольствии. Он и вправду думал о таком быстром окончании? Нет, он и вправду не успел выучить поведения Лорда в моменты близости, но не настолько же равнодушным можно быть! — Не смей кончать без моего разрешения,— гулом отчеканивается в голове. — Но, пожалуйста…Генри… — Я сказал, не смей. Широкая ладонь, переставая давать стимуляцию, ложится на член, смыкаясь кольцом пальцев у основания. Губы же всё так же продолжают касаться юношеской нежности, оставляя не только едва ощутимые поцелуи, но и свинцово-тяжёлые укусы, доводящие до окончательной точки кипения, переступить порог которого не представляется возможным. Грей пытается толкаться бёдрами навстречу, вновь извивается, пытаясь самостоятельно доставить себе приятные ощущения. — О, Господи, пожалуйста, Генри, прошу тебя, хватит издеваться! Конец фразы пробивает громкий гортанный стон. Мужчина размыкает крепкое кольцо, пару раз проводя вниз-вверх и позволяя младшему наконец-то кончить. Дориан обмякает, кажется, еле дыша и едва осознавая что-то сквозь спутанность сознания. — Ты отлично постарался, мой милый Дориан.

***

— Генри, я знаю о том, что вы с Викторией в разладе последнее время, но, Боже милостивый, не приводить же кого-то к себе в дом. Это глупо,— и с какого чёрта его это заботит? — Приводить в дом? Милый Беззил, почему же это тебя заводит? Да и как ты пришёл к такому умозаключению. Мгновение и вспыхивающая спичка. Уоттон подкуривает широкую кубинскую сигару в собственной гостиной. — Не взирая на то, что меня уведомили о том, что ты был занят с кем-то, по тому, что я слышал, пока меня провожали в гостиную – и будь уверен, слышно было замечательно –, другого вывода и не сделаешь. — Не стану спорить, и всё же, как ни странно, твои убеждения могут рассыпаться, словно высохшая гуашь. Молчание недоверия разрезается открывающимися дверьми. — Генри, прости, я чуть задержался, привести себя в…Беззил,— юноша только замечает художника, мягко улыбаясь ему,— как приятно видеть тебя здесь,— какое нежное обворожение, и, кажется, будто это не он только недавно так вульгарно стонал под чужими руками и поцелуями,— но, боюсь, я оставлю вас обоих наедине. Вам, кажется, нужно поговорить. Подхватывает пальто и уходит. Какая скорость появления и отсутствия. Дориан, и вправду, – чудо. — Не смей говорить, что… Беззилу не дают договорить. Генри не скажет, но даже по его довольно-собственнической и едва победной улыбке всё понятно.