Ты и твои женщины

      В Форт-Огастес Джоанна не была больше двадцати лет, с самой смерти бабушки. Да, выходит с самого две тысячи первого года. Ба умерла быстро, даже скорая не успела приехать.       Отец, конечно, по своему обыкновению попытался свалить всю вину на Джоанну, он вообще был сказочным мудаком, вот только дочь этого не оценила. Джоанне приходилось заниматься похоронами, вдобавок она потеряла единственного родного человека. И когда папаше вздумалось поднять руку, она… она напустила на него офицерский ремень времён Второй мировой.       После этого отец больше к ней не лез, а через два года сторчался. Джоанна от души надеялась, что в Аду его хорошенько дерут черти.       Джоанна ненавидела отца всей душой и не собиралась прощать. Но бабушку… Эвелину Константин она очень любила.       Собственно, именно ба забрала её, восьмилетнюю, из отцовской квартиры, отвела в школу и попыталась научить и человеческому поведению, и обращению с даром. Ба же и настояла, чтобы её пепел развеяли над озером Лох-Несс, что Джоанна и сделала. Ба страшно не хотела лежать в земле, и после двадцати лет практики Джоанна понимала, почему.       Их обеих бесили запертые двери.       Некстати вспомнилось, как она забегалась с организацией похорон, а в морге по раздолбайству забыли вытащить кардиостимулятор. Когда ба отъехала в печь, полыхнуло так, что из Ада постучали. Джоанна тогда ржала как ненормальная.       Что и говорить, эта блядская сцена с вопящей сиреной, оторванными конечностями и охваченным огнем гробом стала отличнейший увертюрой всей её жизни. Человек с фамилией Константин просто не мог вот так взять и умереть, как все нормальные люди.       Но сейчас, идя по главной улице Форт-Огастеса, Джоанна видела восьмилетнюю себя, бегущую к голубой кромке воды, видела крепкую и все ещё моложавую ба, с которой раскланивались местные.       Во время войны ба служила в Ми-6 и ухитрялась крутить хвосты и гитлеровцам, и его долбаной конторе недоучек, и чертям в Аду. Её подруг и сослуживиц отправляли на гильотину и умучивали в подвалах гестапо, ба всякий раз уходила от раскрытия, берегла своих связных. «Иви, — ругалась на неё начальница, когда получила очередной отчёт о бабкиных подвигах, — тебе черти ворожат?»       Ба многозначительно молчала. Берегла покой и сон любимой начальницы и о некоторых сторонах семейной истории не сообщила, равно как и о реальном уровне своего мастерства.       Что и говорить, ба была настолько крута, что её непререкаемо уважали союзники с условной светлой стороны, а в Аду её именем ругались. Джоанна мечтала, что, когда вырастет, будет не хуже.       Лучше бы она мечтала о принцах и единорогах.       Вернее так: принц, а точнее, принцесса (до чего же она была хорошенькая) и единорог с ней случились в то самое первое лето в Форт-Огастесе. Джоанна обчищала сад викария от недозрелых яблок и услышала смех, и, само собой, пошла на колокольчиковый голос.       В заброшенном саду сидела девчонка, очень похожая на мелкую Оливию де Хэвилэнд, Джоанна аж челюсть уронила.       Вернее, челюсть она уронила, когда увидела рогатого пони.       — Ты внучка леди Эвелины?       Девчонка просияла тёмными, почти чёрными глазами.       — Да, а ты?       — А я сида Полынь! А это Толстый Генри!       Рогатый пони печально вздохнул. Ему совершенно точно не нравилось такое имя.       — Какой же он толстый! — обиделась Джоанна. — Нормальная лошадь. Только маленькая и с рогом!       — Ты ничего не понимаешь! Это в честь вашего Толстого Гарри. Ну который развёлся, казнил, умерла, развёлся, казнил, пережила!       — Слушай, зачем тебе учить человеческую историю?! Это же глупо!       Девчонка пригорюнилась.       — Мама и папа сказали. Для укрепления международных отношений, а то я до сих этих Генри путаю! А у вас в школе его что, нету?       — Пока нету.       — Жаль. А ты знаешь, что в ваших учебниках пишут сплошь неправду? Ваш Дик Третий был женат на сиде, а когда его всё достало, нашел правильный труп и свалил в холмы.       Джоанна стояла с широко раскрытым ртом. До «Ужасных историй» и триумфа рикардианцев оставалось ещё долго, и хотя в учебниках давно убрали тюдоровскую пропаганду, вся «Война Роз» освещалась под знаком того, что все были хороши, и особенно Маргарет де Бофор.       — Врешь!       — Я вру? Я никогда не вру! Я же сида! Я только слегка недоговариваю! Хочешь, я тебе их с леди Анной могилу покажу?       — Разве ваши умирают?       — Ты совсем глупая? Конечно, умирают! Леди Анна просто не захотела без него жить и выпила рябинового вина из железного кубка. Ну пойдем! Или ты трусишь?       — Ещё чего!       Много лет спустя Джоанна признавала всю глупость своего поступка, но уже в восемь лет она не могла отказать ни одной красивой женщине.       Называется, кому-то не стоило смотреть в компании ба «Унесённых ветром» и западать на Мелани. Вернее, решить, что они со Скарлетт страшно похожи, но Эшли и Рэтт противные дураки, и надо было не по ним убиваться, а хватать Мелани и гордо уходить в закат. Ба от этого смеялась. Джоанна не понимала, почему.       Поэтому она запрыгнула на спину Толстого Генри (хотя, скорее, он был грустный и уработанный), обняла Полынь и… ей навстречу будто завеса колыхнулась.       Небо здесь было как будто синее, а солнце светило ярче и ласковей.       Они обе посреди двора очень красивого дома.       — Я только ключи от усыпальницы возьму, подожди меня.       — Погоди, туда что, нельзя ходить?       Джоанна уже с детства отличалась чутьем на неприятности. Полынь принялась косить глазами в разные стороны.       — Нет, можно, просто ключи у мамы.       — Что у мамы? — На крыльцо вышла невероятно красивая женщина. — Полынь, ты о…       Полынь втянула голову в плечи и зачастила:       — Мама, я всё объясню! Эта внучка леди Эвелины! Им в школе домашку сложную задали! А она мне не верит, что Дик Третий всех послал!       Женщина закатила синие глаза.       — Полынь! Нельзя вот так уводить чужих детей! Я расскажу об этом отцу, и он с тобой поговорит!       На происходящее Джоанна смотрела почти с ужасом.       От родного отца ей достались только тумаки. Полынь же вела себя так, будто совсем не боялась этой черноволосой, синеглазой и способной её убить!       Да так же не бывает!       А язык зачем показывать?!       — Ну, мам! Ну, историческая справедливость! Тебе что, — Полынь громко шмыгнула носом, — жалко?       — Жалко — у пчёлки.       Джоанна наконец справилась со страхом и поклонилась.       — Миледи, я что-то сделала не так? Полынь ни в чем не виновата.       Женщина вдохнула. Выдохнула. Проглотила пачку не самых приличных слов.       — Все так. Скажи, тебе в самом деле нужно учить уроки?       От ответа Джоанны зависело очень многое.       — Ну… рано или поздно.       Женщина тут же подобрела и взяла их обеих за руки.       — С папой будем разговаривать вместе.       Надгробия Дика Третьего и его жены больше всего походили на устремлённые в бесконечность арки. Джоанна собиралась записать даты и вернуться обратно, наверняка бабушка с ног сбилась, но тут вернулся отец Полыни.       Наверное, это был самый красивый мужчина, которого Джоанна в своей жизни видела. Правда, жена его нравилась Джоанне намного больше, даром что родители Полыни походили друг на друга, как становятся похожими по-настоящему любящие супружеские пары после полувека совместной жизни, огня, воды, медных труб, парочки концов света и мировых войн.       Отец Полыни смотрел на жену сияющими глазами.       И вот от этого чужого света Джоанне и сделалось на краткий миг не по себе.       — Что на этот раз?       — Твоя дочь…       — Наша дочь, моя дорогая…       — Свела со двора внучку Эвелины Константин.       — Ну она же не притащила сюда Цербера. Это было бы невежливо.       Мать Полыни закатила глаза. По её лицу было видно, что она думает о своем муже и об идее притащить домой трехголовую дурно воспитанную псину.       — Да. Бедное животное сидит на цепи, его не выгуливают, а кормят так и вовсе отборной дрянью.       — Любовь моя, помолчи.       — На что же мне дан язык? Ты, должно быть, Джоанна? — обратился к ней отец Полыни. — Называй меня господином Остролистом. Как бы это сказать, я хозяин этого дома, а этой молодой особе несколько прихожусь отцом.       Сказать по правде, Джоанне хотелось от него сбежать. Опыт подсказывал ей, что от отцов не приходится ждать ничего хорошего, но господин Остролист к выходке дочери отнёсся снисходительно, и сначала предложил Джоанне остаться на ужин, а на следующий день повел её знакомиться с Несси и другими обитателями Грёзы.       Здесь, на Лох-Несс, жили ушедшие из мира сиды, и жили вполне неплохо. То есть до Джоанны попробовали докопаться, потому что сиды — это сиды, но она уже в восемь лет отлично умела давать в глаз и защищать себя. Отец Полыни был здешним наместником, а манерами обладал такими, что все актеры ВВС могли удавиться от зависти. А ещё этот грустно-веселый красавец безмерно любил жену и дочь, и Джоанна немного завидовала подруге. На ней-то всю жизнь висело клеймо убийцы матери и брата, и она волокла этот мельничий жернов, а увидев, что можно иначе, испытала первое в жизни разочарование.       Естественно, она никому об этом не говорила, но… дивные сиды и потому были дивными, что за века жизни прокачали социальный и эмоциональный интеллект до космических высот. Убаюкивать и очаровывать они умели превосходно, особенно бестолковых маленьких девчонок, не привыкших к любви и заботе. Как-то само собой получилось, что Джоанна совершенно утратила чувство времени, а потом и вовсе осталась на соколиную охоту, которая её совершенно не пугала.       — Как ты быстро все схватываешь на лету! — сказала мать Полыни, вытирая Джоанне щеки. — Хочешь — оставайся у нас! Уж одну волшебницу мы вырастим. Из тебя получится очень хорошая королевская лов…       Ласковый, такой вкрадчивый голос оборвал гром выстрела.       Внезапно подул ледяной ветер, громко заклекотали соколы, и на поляну с красным вереском вышла ба. Очень, очень рассерженная Ба. С двумя взведенными пистолетами.       Старыми, фамильными, принадлежащими ещё пра-пра.       Сразу стало понятно, что это она серьёзно и шутки кончились.       — Леди Эвелина?       Мать Полыни закрыла их собой, побледнела, а уши её заострились.       — Верно, госпожа Ольха. Мира и процветания и Грёзе, и вашему дому, — волосы ба развевались на ветру серебряным знаменем, — но я пришла за своим. Отдайте мою внучку. Сейчас же!       — Миледи, опустите оружие. Не надо лить крови. Не… не при детях.       Ба и не думала выполнять не то просьбу, не то требование.       — Да? Добрым словом и холодным железом можно добиться больше, чем просто добрым словом. Джоанна, немедленно домой. Тебе ведь хватило ума не сожрать здесь гранат?       Даже в восемь лет Джоанна не стала прятаться за чужую спину.       — Ба, все в порядке. Пожалуйста, хватит! Меня же не было, — она с ужасом принялась загибать пальцы, — только три дня. Опусти… опусти пистолет.       Ба взвилась ещё сильнее.       — Три дня?! Две недели! Тебя обыскалась вся полиция Шотландии! Да я в Аду привратнику хвост накрутила! Что ты скажешь в своё оправдание, Джоанна Константин?       У ба Джоанны было большущее и любящее сердце. Проблема в том, что если Ба собиралась кого-то спасти, то последствия были всецело за счёт спасаемого. Например, ушей, как у слонёнка Дамбо, и четырехчасового стояния в углу.       — Я виновата.       — Помолчи! Госпожа Ольха, это моя внучка. Я уже стара и песок из меня, конечно, сыплется, но я ведь могу вспомнить, что освободила вашего брата весной сорок пятого из железной клетки. Неужели сиды так чтут долг благодарности, что зачаровывают чужих детей?!       Мать Полыни стояла красная от стыда.       На поляну выехал господин Остролист, который, конечно же, мгновенно всё понял.       Надо отдать отцу Полыни должное: он не растерялся под дулом пистолета, и поклонился, как ни в чём не бывало.       — Я приношу свои извинения леди Эвелине. Моя дочь пригласила вашу внучку без всякого злого умысла. Боюсь, что мой шурин прожжужал ребёнку все уши о ваших подвигах, а она и рада стараться. Полынь, не трусь. Выйди, как положено моей дочери, и скажи, зачем ты это сделала?       Полынь вышла вперёд с самым несчастным видом.       — Да просто так. Дружить хотела. Ну и… с ба Джо познакомиться.       Ба мигом сдулась и перестала напоминать громыхающий шар молний. Пистолеты она тоже опустила.       — Юная леди, а что тебе мешало, как честному че… я хотела сказать, сиде из древней и уважаемой семьи, прийти ко мне домой? Ты знаешь, сколько людей чуть инфаркт не заработало? А я? Что я должна была думать!       Этого Полынь не стерпела и лопнула ножкой.       — Ну я же сида! Мне положено дурить головы и воровать! А то перед дядей неудобно. Он в нашей семье — вечная дева в беде!       Здесь не выдержала Джоанна, которая уже тогда решила, что никому не позволит превратить себя в камушек на чужой дороге. Не говоря ни слова, она поставила Полыни роскошный фонарь под левый глаз:       — За что?!       — За враньё!       — Джоанна! Ты что, из Вайтчепелла?! Не смей распускать руки, когда сама виновата! Ты зачем повелась?!       Это негодовала бабушка, как будто не она притащилась в Грёзу с пистолетами. Отец Полыни встал между ними:       — Миледи, моя дочь должна знать, что у любого действия есть последствия. Не мешайте ей встречаться с ними.       — Господин Остролист, ваша дочь мне без надобности! Я воспитываю свою внучку! Вот что ты делала эти две недели!?       Здесь уже вспылила Джоанна, которая не выносила, когда её пытались застыдить:       — Несси кормила. И богартов гоняла. Ни о чем не жалею.       Мать Полыни улыбнулась и понимающе посмотрела на ба.       — Истинная внучка своей бабки. Сегодня всё кончилось хорошо, потому что мы добрые соседи и не желаем друг другу зла. Но… люди, как и сиды, бывают разные. И очень многие делают зло просто так.       До Джоанны сразу дошло, о чём речь.       — Так я не открываю дверь незнакомцам. И собак не бегаю искать. И на кукол не ведусь. Я вообще-то умная!       Ба, мать Полыни, отец Полыни чуть не разбили себе лица и хором простонали:       — Джоанна!       Конфликт был забыт и исчерпан, потому что Джоанне принялись рассказывать о правилах безопасности, о том, что вообще-то существуют фоморы и демоны, и способов добиться желаемого у них на три тачки навоза. Джоанна упёрлась.       Из Грёзы бабка увела её за уши.       — Ба, а ты что полиции скажешь?       Ба достала папироску и зло затянулась:       — Что тебя без моего ведома забрал твой отец.       — А разве это не враньё?       — Взрослые могут. Ради дела. Иногда. Джоанна Константин, прекрати на меня так смотреть, не то я тебе всыплю крапивой!       — Бе-бе-бе!       История могла бы на том закончиться, но через неделю в Форт-Огастес внезапно приехала арфистка. Мать Полыни. Вместе с дочерью, которая строила рожицы и явно думала, как бы смыться.       — Я иногда выступаю здесь.       — Так открыто?       — Да, а что вас так удивляет? Местные любят арфистов, а с тех пор как наш король, — мать Полыни тяжело замолчала, — пропал, Грёза выживает, как может. Моя дочь поступила неподобающе…       — Ну, мам!       — Забыв, что наша семья в долгу перед вами, забыв про обязательства.       — Ну, ма-а-ам!       — Не ной, Полынь! В былые времена дело бы кончилось войной, а его величество мог бы отдать тебя в рабство! Учись извиняться, юная госпожа. Тебе, в конце концов, после нас с отцом править!       Джоанна переглянулась с Полынью. Она все ещё отчаянно завидовала подруге, но… призналась себе, что если бы её с детства строили и красили на дипломатию, то сбежала бы к фоморам от такого занудства. Да что там, даже ба это проняло. Обычно она не упускала ни выгоды, ни возможности надрать плохим парням задницу, но сегодня примиряюще подняла морщинистую руку.       — Я прощаю вашу внучку, миледи. Безо всяких условий.       — Благодарю, — а дальше мать Полыни решила закрепить успех: — Но разве нехорошо, что эти две егозы поладили? Отчего бы им и дальше не дружить?       Ба закашлялась и глянула ястребом.       Эвелина Константин очень, вот просто очень не жаловала ни сидов, ни их двойную мораль, ни комплекс потерянного национального величия. Но ба, если на то пошло, не любила вообще никого, а толерантность считала лицемерием, как и любую попытку заставить людей быть хорошими насильно.       — Сиды бывают разные, миледи. Я не хочу обольщать внучку ложной надеждой. Достаточно того, что мы не враги.       Джоанна вдруг заметила, что ба отчаянно страдает от высоких речей и от невозможности чертыхаться, богохульствовать и поминать Божью Матерь. И курить, ба до самой смерти курила в день по три пачки сигарет.       Мать Полыни настроила арфу.       — Трава, миледи, не спрашивает нас, где расти, она просто пробивает асфальт. Мой брат говорил, что вы хороший человек, хоть и любите приписывать матери Назарея дурные связи. Разве не хотите вы оставить внучке мир лучший, чем достался вам?       Это был, как поняла Джоанна уже взрослой, контрольный в голову. Родители Полыни мутили какую-то интригу, но… не желали зла. Ба сдалась.       — Под моим присмотром. Без волшебства и вранья.       — Я знала, что мы поймём друг друга. Полынь, открой мои ноты.       С видом, изображавшим крайнее страдание, Полынь сделала, что просили, и началось волшебство.       Потом, через много лет Джоанне расскажут и про высокоорганизованные гармонические колебания, и дадут послушать сидский рок (юное дарование насмерть впечатлилось битлами и Фредди, и огребало от вусмерть консервативной родни), и много ещё чего, но вот в тот день… в тот день она поняла, чем их с бабушкой магия отличается… да вот от этого вот.       Мать Полыни играла превосходно, её музыка будто пересоздавала мир заново. А её голос… Джоанна подозревала, что её очень чахлая гетеросексуальность умерла ещё тогда. Нет, раньше, когда она в католическом соборе стояла перед статуей девы Марии: нельзя по нескольку часов проводить на коленях перед изваянием красивой женщины и малость не повредиться в уме, а уж после чтения мистических стихов Иоанна от Креста тем более. Мать Полыни, её сильный, летящий над озером голос нельзя было не слушать.              Однажды*,       когда остров устанет нести наши души,       придёт Мананан Мак Лир, и сделает небо солёною влагой.       Придёт Мананан Мак Лир, и сделает море единственной правдой.       Теперь вы свободны, о добрые люди! Теперь вы свободны!              Видишь? На самом деле нет никакой смерти.       Волны превращаются в горы и священные рощи.       Видишь мой Яблочный остров? Он танцует и светит,       И не горюй больше, и не горюй больше!              «Ну и зачем, — подумала тогда Джоанна, — все эти файерболлы, экзорцизмы, ракеты и ядерное оружие, когда есть вот это?»              Песня эта, переливы арфы, похожие на звонкое пение воды, засели в памяти намертво, Джоанна под неё и хоронила ба.       Теперь, идя с чемоданом к дому, который сняла на всё лето, она невольно начала напевать мелодию под нос, и чуть не споткнулась, услышав более лёгкий и высокий голос.              Видишь — счастье моя битва, радость — моя ноша!       Видишь — там, где горел Килдар, скачут мои кони,       Видишь — там, где залив Байле, ныне цветут мальвы,       И не горюй больше, и не жалей больше!              Однажды, когда я устану от боли и горя,       Приди, Мананан Мак Лир, солёною влагой, дождями и ветром!       Приди, Мананан Мак Лир, взмахни между нами плащом многоцветным,       Меж мною и миром, жестоким и смертным, сверкающим миром!              Джоанна поспешила на голос. У пустого причала на каменной скамье в закатных лучах сидела совсем юная барышня в голубом летнем платье, с готическим макияжем на лице и в грубых, по последней моде, армейских ботинках. С большим трудом Джоанна узнала Полынь, которая закончив играть, обернулась, вскочила с места и побежала обниматься:       — Ты здесь!       Теперь она была выше на целую голову и состояла вся сплошь из острых углов.       Джоанна не знала, куда девать руки. Как-то не ожидала она такой радости.       — А ты выросла.       — Мама так не считает, для неё я до сих пор недоросль, которая ужасно одевается. Тебя… тебя долго не было.       Двадцать лет назад Полынь выглядела младшей школьницей, а Джоанна напоминала тощего подростка-аиста, у которого внезапно отросли ноги, крылья и, что самое ужасное, либидо и клюв.       Теперь перед ней стояла… ну, без преувеличения, красотка. Только сама Джоанна за эти годы превратилась в недобрую женщину средних лет.       Кажется, она поняла одну из причин, по которой ба была против.       — Была занята.       — Знаю, работа. Наши рассказывали, что в неприличных домах и в Аду твоим именем ругаются и пугают детей.       — А подкроватных монстров?       — Они сами кого хочешь напугают.       Какая хорошая улыбка. Улыбка ни разу не битого человека, то есть, конечно, сиды, любимой дочери, просто не умеющей сомневаться в себе и грызть себя за совершенные ошибки.       Очень трудно было не почувствовать себя рядом с ней кусачей собакой с вот такой дырой внутри.       — Ты надолго?       — На… на всё лето.       — Это хорошо. У нас тихо и спокойно, а любопытных туристов и гостей из Ада сжирает Несси, правда, потом блюёт выше радуги, ты не знаешь хорошего ве…       Видимо, Джоанна изменилась в лице, потому что Полынь начала хохотать в голос.       — Ой, мама, она поверила! Нет, вы посмотрите на неё, она поверила! Джо, это же шутка!       Джоанна не выдержала и дернула это чудовище за нос.       Полынь расхохоталась ещё больше.       — Ты совсем разучилась шутить! От тебя скоро кошмары шарахаться начнут! Может, тебя познакомить с кем из наших? Хороший роман прочищает голову, ну и стихи после них хорошие пишутся!       Нет, Боже, никаких отношений! И телодвижений тоже не надо!       — Я в основном по девочкам.       — А какая разница? — искренне спросила Полынь. — Вы, люди, развели вокруг зелёных рукавов слишком много условностей. Пойдём на рыбалку? Ну, или не знаю, сидра выпьем?       Жирнючий комар, попытавшийся сесть Джоанне на нос, поставил точку в разговоре.       — Не сегодня. Сейчас я хочу спать.       — Тогда добрых снов.       «Скорее, приятных кошмаров, — подумала Джоанна, идя к снятому коттеджу. — Зря я приехала».       Ещё час ушел на получение ключей, распаковывание сумки и застилание кровати.       На небе показалась первая звезда. Джоанна знала, кому она принадлежит, знала, что у её хозяина нет ни малейшего повода любить её, но мстительно, из одной только вредности загадала две вещи: «Тетрадку смерти», чтобы записать в неё с десяток имён мудаков мирового масштаба, и чтобы утром проснуться в мире, который ещё не превратили ядерный пепел.       — В конце концов, — она молитвенно сложила лапки, — дорогой Люц, весь прошедший год я была очень хорошей девочкой, ничего не проебала и отправила три дюжины твоих мудаков в порт приписки. Аминь!       — Мааа?! — раздалось вопросительно-требовательное.       На подоконник с дерева спрыгнул кот. Да что там, котище!       Роскошный, здоровый, хвостатый, волосатый, окраса, кажется, черный дым на серебре, с сияющими жёлто-зелёными глазами на пафосно-умнющей морде. Да будь Джоанна кошкой, она бы… так, не надо думать о том, что у кошек не бывает влюбленностей.       Но красавец, какой же красавец! Из Грёзы, что ли, сбежал?       Джоанна решила поозорничать. Она вновь молитвенно сложила лапки и, внутренне ухохатываясь, спросила:       — Дорогой Люц, а давай мы вот из него князя мира сего сделаем? Смотри, какая харизма? Или ты, как всегда, ревнивая за…       — Мааааа?!       Оскорблённый до самой глубины кошачьего достоинства, кот плюхнулся на пушистую жопу. Джоанна захохотала.       — Поверил? Ваше Величество, это была шутка! Ни одного кота не сделают президентом! Но ты подумай, да?       — Ма?       — Слушай, — Джоанна закончила смеяться, — шёл бы ты отсюда. У меня ничего нет. Я очень плохая девочка.       Кот бесцеремонно встал на задние лапы и ткнулся лбом ей в подбородок. Джоанна хотела погладить его всего один раз и выпроводить, но… одно проглаживание превратилось в итоге в кинестетическую оргию.       Кот оказался тот ещё тактильный наркоман.       Джоанна первый раз в жизни видела живое существо, которое так плющилось от прикосновений и позволяло всё, кроме чесания живота, не теряя при этом царственного достоинства. Весь его вид говорил, что ты, женщина, существуешь в этом мире не чтобы Люца раздражать и не демонам хвосты крутить, а ради того, чтобы меня, прекрасного, любить, ценить, обожать и всячески ублажать. И спинку почесать не забудь.       — Ну ты и наглец, — сказала Джоанна, отчаянно зевая, — первый мужчина, который развел меня на секс на первом свидании.       Кот посмотрел на неё снисходительно, ткнул в нос немытыми усами и выдал басовитый «муррр». Спи давай, глупая женщина, не мешай мне работать котом и исполнять свою часть социального договора.       Тело разом отяжелело, голова стала пустой, и Джоанна нырнула в такой родной, в такой привычный кошмар с исхудавший до скелета Рейчел, до раскрытых, как волчья пасть, адских врат, до дымящейся детской руки, до стылого ужаса и своего бессилия, до каменной тяжести на груди…       — А-а-а-а-а! — закричала она и проснулась.       Часы показывали три утра. На её груди спал давнишний кот, который с неудовольствием продрал глаза и спросонья сделал ей буп по носу.       «Ты чего орёшь?» — говорил весь его до крайности недовольный вид.       — Хочу и ору, — огрызнулась Джоанна. — Я, кот, та ещё сволочь, но совесть у меня на редкость кусачая. Кому бы продать, да ведь не возьмут!       Кот, гнусное животное, растекся по ней кляксой шерстяной тьмы.