***
— Мне нужно слетать в Европу, — говорит Хисока, как только Гон заходит в «Арлекина» со спортивной сумкой, перекинутой через плечо, и с коробкой книг у бедра. Сегодня днем в «Арлекине» тихо, как и всегда. Солнечные лучи лежат на полу полосами, толстыми и цвета сиропа. Вдоль пыльных стен, покрытых облупившейся белой краской, тянутся длинные побеленные полки. На них ровными рядами выстроились банки с чаем, спереди на каждую из них прилеплена этикетка. Зеленый, черный, белый чай. Масала, перечная мята, бергамот, ганпаудер, ромашка. Десятки различных сортов, закупленных Хисокой со всего мира и выставленных здесь, в этом маленьком невзрачном магазинчике. У дальней стены стоят несколько винтажных деревянных столиков с чайниками, чашками и ситечками. Всё незамысловатое и высшего качества. Гон роняет сумку на пол, со стуком ставит рядом коробку с книгами. — Что? Но... я должен был пожить с тобой! Улыбка Хисоки прекрасна, плавно изогнута, словно серп. Его губы сегодня накрашены розовым, оттенок клубничных сливок, лепестков пиона. Его глаза цвета полированного золота. — Не волнуйся, — говорит он голосом, полным желания, которое, видимо, вызывает у него Гон. Он стоит позади кассы, положив руку на бедро, его ногти того же оттенка, что и губы. — Мне есть, чем тебя занять, пока меня не будет. — Чем? — Гон моргает. — Ты можешь присмотреть за магазином. — Он разводит руками, охватывая одним этим жестом всё свое помещение. Гон озадаченно смотрит на него. — Эм… но… Хисока, я ничего не знаю о чае. — Ему это кажется очевидным, что странно, ведь Хисока очень хорош в чтении между строк. Настолько хорош в этом, что часто видит вещи, которых там даже нет. Во всяком случае, пока нет. — Не понимаю, какое это имеет значение, — отвечает Хисока. — Любой бедный бездарный студент, которого я мог бы нанять, знал бы не больше твоего. Так почему бы не нанять кого-то, на кого я могу полностью положиться? Того, кто отдал бы свою жизнь за мой товар? — он снова улыбается, гордый, как лев, и поднимает руку, чтобы подпереть подбородок ладонью. Он наклоняется над кассовой стойкой, его голубая рубашка нараспашку обнажает длинную полоску бледной кожи. Гон отводит от нее взгляд. — Я имею в виду — я не думаю, что готов умереть за твой магазин, — с сомнением говорит Гон. Он оглядывается, смотрит на помятые жестяные банки, древний кассовый аппарат, неровные половицы. — Не то чтобы я не нуждался в деньгах, но я не уверен, что оно того стоит. Хисока смеется, низко и раскатисто, словно гром. Гон продолжает: — Честно говоря, я работал с кассой лишь несколько раз, и она сама подсчитывала сдачу и всё остальное. Но эта штука… — Он оглядывает древний кассовый аппарат с ручным вводом, механизм тяжелый, стальной, с круглыми клавишами. — Я уверен, ты справишься с этой задачей, — мурлычет Хисока. — Кроме того, это всего на несколько дней. Максимум на неделю. Взамен я обязательно привезу тебе что-нибудь особенное, — добавляет он. Взгляд Гона скользит мимо владельца магазина к подсобке позади него. — А что насчет кровавого чая? — спрашивает он, хмурясь. Не то чтобы он возражал против второго рода деятельности Хисоки. Хисока зарабатывает на магазине не так уж много — вероятно, прибыль даже не покрывает аренду. Ему нужно на что-то жить, и он нашел дело, в котором он хорош и которое ему по душе. Просто так получилось, что оно связано с насилием и убийствами. Гон не считает, что убийство — это правильно. Правда не считает. Но он также думает, что Хисоке не достает какой-то части внутри него, которая бы отличала правильное от неправильного. Для Хисоки нет ничего плохого в том, чтобы убивать за деньги, и если он этого не видит или не понимает, Гон не уверен, считается ли это неправильным. Для Хисоки. — Ты имеешь в виду гибискусовый чай? — уточняет Хисока слегка резким тоном. — Тебе не нужно будет беспокоиться об этом. Если кто-то захочет его купить, просто скажи, что его не будет в продаже, пока я не вернусь. Ничего сложного, правда? — Он постукивает ногтями по стойке. Гон неуверенно поджимает губы. — Не знаю, Хисока. Я не хочу ничего испортить. У тебя тут свой порядок. — Я открыт для улучшений. У тебя очень… прямолинейный подход к вещам. Я уверен, что любые изменения, которые ты принесешь, будут полностью оправданы. — Он выходит из-за кассовой стойки, покачивая бедрами, направляется к Гону и кладет руку ему на плечо, притягивая его поближе. От него пахнет жвачкой и бергамотом, странное сочетание. — Что думаешь? — шепчет он прямо на ухо. Прежде чем Гон успевает ответить, Хисока высовывает язык и оставляет влажный след на ушной раковине. Гон напрягается и вздрагивает. — Хисокааа… Владелец магазинчика смеется и выпрямляется. — Пойдем, давай покажу тебе свой товар. Начнем с черного чая…***
Они проводят целый час за изучением различных сортов чая, способов взвешивания, упаковки, цен и наличия запасов в кладовке. Под конец у Гона начинает кружиться голова — он никогда не был силен в цифрах. К счастью, как отмечает Хисока, все цены указаны на банках, так что ему нечего запоминать и он сможет воспользоваться калькулятором на телефоне, если что-то пойдет не так. — Не волнуйся, — говорит Хисока теплым, бархатным и подбадривающим тоном. — Ты справишься. Я совершенно уверен в тебе. И ты можешь рассчитывать на награду. Я никогда не забываю об обещаниях. Гон улыбается. — Это мило с твоей стороны, Хисока, но я бы предпочел провести время с тобой вместо этого. — У нас будет целое лето. Это всего лишь на неделю. Я не о многом прошу, правда? Или ты хочешь меня удержать? — Его тщательно прорисованные брови вопросительно приподнимаются, глаза сверкают янтарем, который задушил и погубил столько существ в своей ловушке. — Нет. Я всего лишь хотел побыть рядом. Этот месяц выдался просто убийственный, вся эта зубрежка для экзаменов и прочее. Губы Хисоки растягиваются, глаза сужаются, как у клоунской маски. — О. Возможно тебе нужна помощь, чтобы расслабиться? — вкрадчиво спрашивает он низким и заведенным тоном. Он протягивает руку, проводит острым ногтем по всей длине груди Гона, задевая сосок. Гон вздрагивает. — Хисока, — тихий шепот, почти беззвучный выдох в большой комнате. Хисока смеется. — Я уеду только завтра утром. Мы ещё успеем устроить проводы. Пошли — я покажу тебе, как закрывается магазин.***
Квартира Хисоки большая, расположена в современном здании. Она почти пуста, в ней всего несколько предметов мебели, которые кажутся совершенно новыми, и безупречно чистые кухня и пол. Гон заглядывает сюда уже пару месяцев, и он всё ещё не уверен, делает ли Хисока уборку сам или заказывает клининг. Хисока скидывает ботинки в прихожей, и Гон следует его примеру, более аккуратно ставя свою обувь у двери. Он опускает на пол свои пожитки — невероятно скудные по сравнению с многочисленными чемоданами, которые Киллуа сложил на своей половине комнаты в общежитии, — и идет налить себе воды. Он не доходит до кухни, потому что Хисока подцепляет пальцами его воротник и тянет назад на себя, наклоняясь, чтобы прижаться губами к его шее. — Я думал, мы устраиваем проводы, — мурлычет он, жаркое дыхание касается кожи. Гон чувствует, как оно щекочет тонкие короткие волоски, ощущение яркое, соблазнительное. — Сейчас? — спрашивает Гон, не протестуя, просто удивляясь. — Мы только зашли домой. — Мм, кто раньше ложится, тот рано встает. Разве не так? — Хисока проводит рукой по груди Гона, просовывает ее под футболку. — У меня есть кое-что новое для тебя. — Он поглаживает подушечками пальцев пресс Гона, опуская их ниже, чтобы провести по внутренней стороне бедра и кромке коротких шорт. Сейчас, пока Хисока нависает над ним сзади, Гон чувствует, что окружен силой — и, несомненно, угрозой. Хисока опасен, один из самых опасных людей, который знает Гон. Он чувствует это даже сейчас, пока Хисока поглаживает его тело; он инстинктивно понимает, что если владелец магазинчика передумает, то легко свернет ему шею. Опасность возбуждает, будоражит. Она обдувает его, как морозный воздух, вызывая мурашки по коже. Гон поворачивает голову и встречается лицом к лицу с Хисокой — целует его глубоко, напористо. Хисока развязно стонет и притягивает его к себе, чтобы прижать к стене, одной рукой удерживая его плечо, другой — поглаживая его лицо, пока они целуются. У Хисоки либо огромный опыт, либо почти отсутствует сдержанность, или, вероятнее всего, всё сразу, потому что он целуется со страстной самозабвенностью. Его язык вторгается в рот Гона, зубы прикусывают за губу достаточно сильно, чтобы оставить кровоподтёк, а колено втискивается между ног Гона, притираясь к паху. Гон стонет в поцелуй и отвечает с тем же напором, закидывая руки за шею Хисоки и прижимая их друг к другу ещё ближе. Ему становится жарко, сердце колотится, тело трепещет от возбуждения. Это прекрасное ощущение, как будто он обрел что-то восхитительное, что успел потерять. Это был долгий месяц учебы. Они заваливаются в спальню, не отрываясь друг от друга, Хисока стаскивает с Гона футболку и расстегивает его шорты, прежде чем столкнуть его на кровать. Он стоит на лазурном ковре и медленно раздевается, сначала снимая рубашку, чтобы обнажить абсурдно накачанную грудь, затем игриво запускает большие пальцы под пояс штанов, прежде чем снять и их тоже. Гон, с волнением наблюдающий за ним, стаскивает собственные шорты и ждет, обнаженный и зачарованный зрелищем, на кровати. Улыбка Хисоки недобрая, хищная, он заглядывает в выдвижной ящик комода и достает несколько вещей — лубрикант, дилдо, кольцо для члена. Гон чувствует, как у него пересыхает во рту от предвкушения, мысли заполняются образами, как его трахают игрушками. Хисока крутит кольцо на пальце, подходит ближе и раздвигает колени Гона. — Давай попробуем вот этот размерчик, — предлагает он и надевает кольцо на почти вставший член. Жар в теле, кажется, усиливается ещё сильнее, член твердеет быстрее, становится толще. — О, ну разве не замечательно, — восхищается Хисока, потирая большим пальцем истекающую смазкой головку. Гон удивленно охает, его бедра сами подаются вперед. — Мы так здорово повеселимся. Он проводит ладонями по внутренней стороне бедер Гона, раздвигая их, его ногти оставляют царапины на нежной коже. Он толкает Гона в грудь так, что тот отклоняется назад, теперь его член совершенно открыт и каменно твердый. Затем, не прекращая улыбаться Гону, Хисока принимает его член в рот. Минеты от Хисоки лучшие, хотя Гону и не с чем сравнивать. Мокро, горячо, грязно, Хисока совершенно не сдерживается. Иногда это на грани с болью, зубы задевают самую чувствительную часть плоти, создаваемый вакуум слишком интенсивен. Гон покрывается испариной, напрягается, пока Хисока отсасывает его член, всё тело дрожит от удовольствия, на задворках разума витает беспокойство от понимания, что он сдается в руки кого-то смертельно опасного. Подавляя этот инстинкт, борясь с собой, чтобы отдать свое тело Хисоке, он возбуждается ещё сильнее. Он уже на грани, Хисока работает языком и отсасывает ему, приближая к оргазму, принимает член глубоко в глотку, пока Гон не начинает толкаться сам, слишком теряясь в ощущениях, чтобы сопротивляться. Хисока лишь стонет, позволяя трахать себя в рот, и Гон прерывисто дышит, вскидывает бедра, толкается — почти, почти… Он опускает взгляд, балансируя на грани оргазма, его тело подрагивает, но кончить не получается. — Х-Хисока? Хисока растягивает губы вокруг его члена в улыбке, широкой и развязной. — Хисока — мне нужно — я — пожалуйста… Его нервные клетки словно охвачены пламенем, тело напряжено так сильно, что он чувствует каждую вибрацию внутри себя, чувствует тяжелое биение своего сердца, которое отдается в члене подобно ударам молотка. Ему ещё никогда не хотелось так сильно кончить, он ещё никогда не испытывал такие яркие ощущения дольше, чем за самый миг до оргазма. Так не может дальше продолжаться, его тело просто не выдержит, это чувство давит на кожу изнутри, пытаясь вырваться. Хисока продолжает ему отсасывать, дотягиваясь рукой до дилдо. Глаза Гона расширяются — он не вынесет этого, он уже близок, слишком близок, свисает на грани обрыва в агонии, ожидая падения вниз. Хисока смазывает головку дилдо — оно меньше, чем его член, но больше пальца — и приподнимает ноги Гона, подсовывая подушку под поясницу, чтобы получить доступ к его заднице. Он обводит головкой дилдо вход, скользко и прохладно. Несколько мгновений всё в порядке, просто это едва выносимо. А затем Хисока проталкивает игрушку внутрь. Гон вскрикивает, его тело содрогается, давление просто зверское. Игрушка внутри него твердая и объемная, погружается глубже, трахает его тело, которое и так перевозбуждено. Он думал, что уже не сможет почувствовать что-то сверх того, что он ощущает, но он может, и это больно, это хорошо и так плохо, одновременно горячо и холодно, и он скулит, пока Хисока втрахивает игрушку глубже. Всё его тело пульсирует, двигаясь в тандеме с Хисокой — нет, Хисока двигает его, управляет им, словно марионеткой. С ним обращаются как с игрушкой, трахают до потери пульса. На глаза наворачиваются слезы, и Гон не может контролировать даже их. — Хисока, — умоляет он, измученный, его разум с трудом подбирает слова. В ушах звенит, слышится звук моря, картинка перед глазами темнеет по краям. Его тело мечется между высшей степенью возбуждения и высшей степенью агонии, такие опустошающие качели. — Ох — ох — пожалуйста, — упрашивает он, когда Хисока меняет угол и игрушка утыкается в его простату. На мгновение перед глазами мелькает яркая вспышка, ощущения в теле настолько отчетливые, что он чувствует каждое нервное окончание, и одновременно всё настолько притупляется, что он превращается в сплошное пульсирующее сердцебиение. Хисока выпускает его член изо рта, какую-то долю секунды ниточка слюны тянется от языка к головке, пока не обрывается. Напряжение в теле спадает ровно настолько, что у Гона перестает плыть перед глазами. Он видит, как Хисока смазывает свой член, медленно и дразняще, его улыбка сверкает как миллион солнц. — Ты выглядишь восхитительно, — говорит он, окидывая взглядом совершенно разбитого Гона. — Ты выглядишь просто очаровательно. Он наклоняется и вытаскивает дилдо, затем переворачивает Гона одним быстрым движением, резко, как официант, сдергивающий со стола скатерть, не разбивая посуду. Он усаживает Гона к себе на колени, обхватывая руками вздымающуюся грудь. Одной ладонью он оглаживает его челюсть, подушечки пальцев массируют мягкое местечко под подбородком. В голове Гона раздается звоночек тревоги, а затем Хисока входит в него, и мир взрывается. Хисока толкается в него, трахая его глубоко, проскальзывая внутрь до самого основания. Тело Гона движется вместе с толчками, его голова откидывается назад на плечо Хисоки, рот бессильно приоткрывается. Это слишком. В голове больше нет ни единого слова, всё, что остается — это ощущение, как ему делают приятно, как его опустошают, уничтожают, тело умоляет позволить ему кончить. Это единственная мысль, единственная потребность, которая у него осталась. Он слабо стонет, пока Хисока вбивается в него, сильно и ненасытно. — Гон, ох, Гон… — Хисока меняет угол, и его член попадает прямо по простате. Гон скулит, не представляет из себя ничего, кроме жара и жидкостей — пот, слезы, лубрикант и смазка. Он измотан, измучен, но всё ещё сходит с ума от ощущения незавершенности. — Хисокааа, — стонет он, будто опьяненный. — О? Ты чего-то хочешь? — Х-Хисока… пожалуйста… — Пожалуйста? Что «пожалуйста»? Ему никогда не было так тяжело думать. Никогда не приходилось вытягивать мысли с такого расстояния, словно через пустынную тундру. — Пожалуйста… дай мне… дай мне кончить. — Мм? Ох, ты дожидался меня? — Хисока прижимается губами к его шее; через секунду поцелуй превращается в укус. — Какой хороший мальчик, — урчит он. — Думаю, ты заслужил это. Он опускает руку и делает что-то, и внезапно притупленное ощущение в теле Гона взрывается красками, и звуками, и удовольствием, и… И он кончает с криком, всё тело содрогается в оргазме, в экстазе, пока Хисока трахает его. Спустя мгновение Хисока кончает внутрь, заполняя его горячей спермой. Его удерживают лишь чужие руки, не позволяя ему рухнуть лицом вниз. Хисока медленно выходит, затем укладывает его на постель. Гон сворачивается калачиком на боку, его зрение затуманивается, в голове пусто, за исключением тяжелого сердцебиения. — Как очаровательно, — тянет Хисока, его глаза сияют сверху, как свечи — золотые, пылающие огоньки. Гон лишь бессвязно стонет в ответ и закрывает глаза.***
Позже тем же вечером они заказывают китайские блюда из местного ресторана, которые приезжают горячими и дымящимися. Хотя кухня Хисоки минималистична и совсем как новая, у него есть полный набор тарелок, чашек, палочек для еды и столовых приборов, и ему совсем не сложно накрыть на стол и разложить еду по глянцевым белым тарелкам и мискам. Сложно приходится Гону — сидеть и есть с ноющей задницей, но он не жалуется. — Киллуа хотел, чтобы я поехал с ним в Нижнюю Калифорнию, — говорит он за приготовленной на гриле уткой, её кожа хрустящая, а мясо сочное. Хисока, который пьет красное вино на пару оттенков темнее своих волос, кивает. — Легко могу представить. Киллуа единственный боится большого злого волка. — Не думаю, что «боится» это подходящее слово, — отвечает Гон. Киллуа сын русской мафии, и хотя в отличие от Хисоки он не получает удовольствие от насилия, Гон прекрасно чувствует, что Киллуа очень хорошо знаком с ним. — Скорее, осторожен. И в любом случае, он беспокоится не о себе. Хисока смахивает кусочек свинины с губ кончиком большого пальца. — Да, — соглашается он. — Он беспокоится о тебе. Искреннее беспокойство — очаровательная черта для щенка. Я несколько сомневаюсь, что это столь же привлекательно во взрослом человеке. Гон моргает. — Но я бы тоже за него переживал. Если бы он собирался жить с кем-то, в ком я сомневаюсь. Я бы хотел убедиться, что с ним всё в порядке. — Даже если бы он попросил тебя этого не делать? — спрашивает Хисока, развивая тему. Гон хмурится, раздумывая. — Думаю… думаю, я бы всё равно за него волновался. По крайней мере. — Это все, что он может сказать в ответ. — Что ж, честность — похвальная черта, хотя у меня и нет большого опыта в этом. — Ты довольно хороший лжец, — легко и без прикрас соглашается Гон и зарабатывает улыбку Хисоки. — Я превосходный лжец. Потому что меня это забавляет; потому что в глубине души я жонглер. Мне нравится смотреть, сколько мячей я смогу удержать в воздухе. — И что случится, если они начнут падать прежде, чем ты уйдешь? Улыбка Хисоки добирается до его прищуренных глаз, радужки цвета нимбов святых из старых рукописей. — Это маловероятно. Но в таком случае я рассчитываю, что ты их поймаешь. — Кстати, а почему ты уезжаешь? Ты так и не сказал. Владелец магазинчика протягивает руку и берет свой бокал вина. — Ты уверен, что хочешь задавать вопросы, на которые вряд ли захочешь услышать ответ? — спрашивает он, делая глоток темно-красного вина. — Думаю, нет, — Гон качает головой. Они оба знают, что Гон понимает, чем Хисока занимается в тени, какие заказы он исполняет. И они оба предпочитают не обсуждать это. Это одна из немногих уступок, на которые Хисока пошел ради чувств Гона — потому что Гон не может поверить, что Хисока делает это в целях самосохранения. Хисока салютует ему бокалом. — Возможно, когда-то у тебя появятся собственные секреты. — Это крайне маловероятно. Я никогда не умел их хранить. — Учту это, — кивает Хисока и снова берет в руки палочки.***
На следующее утро Хисока вызывает такси до аэропорта — его мотоцикл «Kawasaki Ninja» действительно классный для ежедневных поездок, но крайне непрактичный, если нужно брать с собой багаж. У Гона нет машины. Он идет в спортзал на территории кампуса, чтобы позаниматься там час, затем принимает душ, переодевается и направляется к узким улочкам и густо застроенному торговому району, где находится «Арлекин». Магазин стоит в глухом переулке рядом с другим малым бизнесом: гаданием на таро, парикмахерской, маникюрным салоном. Над головой между кирпичными стенами переулка висят китайские фонарики, старые и выцветшие, сквозь которые просвечивают провода. Он открывает «Арлекина» ровно в девять утра, переворачивает табличку на сторону с «Открыто», заходит внутрь и направляется к кассе. Он засыпает в нее мелочь, которую дал ему Хисока, и оглядывается. Магазин пустой, длинный и узкий, а воздух сухой, как пыль. Нет ни телевизора, ни радио, ни стула. Следующие пять дней он проведет тут в одиночестве. Гон потирает глаза ладонями и стонет: — Хисокааа… Он достает телефон и открывает спотифай, включая бодрый плейлист с поп-музыкой. Затем он идет в подсобку, чтобы проверить, есть ли там ведро со шваброй. Неплохо было бы немного прибраться, пока он здесь.