.・。.・゜✭・*** .・✫・゜・。.
Тем временем до дня рождения Антона оставалось шесть дней. И единственное, что он желал себе в подарок, было расставление всех точек над «и» во всех вставших поперек спокойствия недоговоренностях между ним и Арсением. И происходящей вокруг них же хуйней. — Извини, что сыра на бутере нет. Вчера, представляешь, наконец-то кончился. Они недавно сели завтракать. Точнее, наверное, даже обедать. А то и вовсе ужинать... В общем, наслаждаться тем приемом пищи, когда встал в четыре дня, но при этом до этого ни разу не поел. Получается, завтробедужинать. — Неудивительно, время просто пошло своим чередом. — Арсений, вставший тоже не слишком-то давно, мешал кофе в голубой кружке. Любимой, так как — он объяснил — ему нравился этот цвет, прямо как и цвет толстовки. Шаст решил умолчать, что глаза его такие же нежно-голубые — мало ли, чего там себе надумает. А вообще к этой кружке он порой даже начинал ревновать, ибо Чудик относился к ней лучше, чем к нему самому в некоторые моменты. Поспав пятнадцать часов, Антон немного успокоился и пришел в себя. Правда, опух чутка, складки подушки отпечатались на левой щеке, и грязные волосы висели сосульками, но хороший сон немного корректировал степень отвращения ко всему внешнему миру и себе самому, грязному от того, что не мылся трое суток. — Что это значит? Ореол тонких спиц в голове Арсения больше не светил тем еле живым светом, свидетельствующем о неполадках в организме. Теплый, мягкий фиолетовый свет отражался на бежевых обоях кухни. А одна из этих палочек до сих пор оставалась в стороне, опустошенная и безжизненная. Полностью потемневшая. — Ничего особенного, просто я его держал остановленным здесь с шестого февраля, — произнес Арсений таким будничным тоном, точно он не время в квартире остановил, а чисто пыль вызвался самостоятельно протереть. Антон чуть не уронил охуевше сползшее по плечу одеяло на пол. Степень ахуя одеялка он понимал прекрасно. — Че ты делал?! Зачем?! — Ты слышал, что я делал. В чертах Арсения вновь проступила та перемена, которую Антон вчера хотел списать на уставшее сознание. Он действительно стал... Проще. Нет, не мягче, просто чу-у-уточку свободнее. Точно на перетянутом до посинения пальце разрезали одну из сотен нитей. Вроде и незаметно, а разница в ощущениях есть. Особенно если привык к худшему. Антон не брался заявлять таким громким словом, что Арсений сейчас смутился, нет. Он... Как бы сказать... Точно сам не замечал, что ненароком пускал вскачь свои четко контролируемые эмоции. Строго загнанные в стайку овечки без присмотра очень подло готовили скорейший план побега, о чем он, как ответственный хозяин, впервые не подозревал. — Зачем? — Вопрос был озвучен снова. Вот тут-то пьеса под названием «скрытая неловкость» разыгралась в полном актерском составе: в ролях были и едва примечательные дерганья ногой, единожды случившееся ерзание по стулу, стремительно перемещающийся от стола к кружке взгляд, многократно проделавший этот путь, и главный герой — угрюмое молчание. — Арсений, если ты пытаешься скрыть от меня что-то невероятно ужасное, типа плана по уничтожению человеческой расы или кражи всей нефти с этой планеты, то лучше воткнуть мне нож в грудь, а не в спину. Мы же друзья. А истинные друзья только так и поступают. — Антон, до сих пор упакованный в свободный полукокон из серого, один в один как зависшее безмолвие в воздухе, одеяла, присел на стул, принимаясь за разбавленный водой зеленый чай с клубникой. Любимый вкус. — Было два часа шестнадцать минут дня, когда ты сказал, что пойдешь работать, чтобы мы вдвоем в этом доме могли свободно существовать, без ограниченности в средствах на питание для двух лиц. Только ты выразился дословно как «две хари на честном слове долго не проживут». Антон не удержался и прыснул, тут же облизывая губы, чтобы вернуть себе серьезный вид слушателя. — Я решил, что должен тебе помогать. И просто ежедневно поддерживал счетчик отправной точки. Ничего, что должно было кончиться, не кончалось, а значит, деньги на покупку нового тратить не приходилось. Тебе меньше работы, а экономия ежедневная. Проблемы были только с тем, что поддерживать и новое, и старое очень сложно, поэтому в итоге... произошла... перегрузка. А дальше ты сам знаешь. Я поправлюсь и попробую снова взяться за это... Шаст от возмущения подавился воздухом. И чаем из керамической кружки ручной работы. — Ты дурак, что ли? И так чуть не загнулся со своими цыганскими фокусами, а продолжаешь такое городить... Арсений, пойми, если бы я не был готов к ответственности, которую я несу за две жизни сразу, я бы ее не взял, представь себе. Я не настолько наивен, каким пытаюсь сделать себя для окружающих. И в голове у меня определено есть царь, а не в поле ветер, в жопе дым, как говорит Маша. — Антон надеялся, что не был слишком резок, ибо вел он себя вследствие до сих пор оставшегося недосыпа отчасти довольно раздражительно. Да и за беззлобным наездом всегда можно искусно спрятать волнение. Любое, каким бы оно ни было. Волнение от того, что Арсений всё это время был даже слишком мягок и... Замаскировано заботлив. И Антон, со своими мысленными нападками на его ужасные «бессердечие и безразличие», просто сломал палец, ковыряясь в носу. По другому это провальное заблуждение он описывать не брался. — Пусть я и не человеческой расы, но я способен выполнять вашу работу. И я хочу быть полезным. Хоть где-то. — В этой просьбе сквозило неподдельное отчаяние, обнаружить которое Шасту удалось не при помощи глаз и ушей, а прочувствовав на каком-то своем уровне, вечно помогающем ему правильно читать всего Арсения сразу. Что же ты такое, Астр-Авис? Что с тобой случилось? Что произошло там, где ты был раньше, раз тебе пришлось оказаться здесь в одиночку? И почему в твоих голубых глазах не молодое спокойное море, а повидавший много разных бурь океан? Что в них утонуло столь ценного, что они потемнели до такой исступленной синевы? — Хорошо. Если ты хочешь, мы вместе начнем решать эту проблему, договорились? И не забывай, что мое отношение к тебе не изменится, если ты решишь просто существовать в этой квартире, не отдавая ничего взамен. Никто не собирается оценивать тебя здесь только за то, что ты приносишь невъебенную пользу... — Что-то подсказывало Антону, что ему нужно было сказать эти слова, какую бы они в итоге не стремились приобрести в чужих глазах окраску. Вдруг у инопланетных существ тоже существовала такая неприятная штука, как ярко выраженный синдром отличника или самозванца? — А у вас существует слово, которое выражает благодарность больше и сильнее, чем простое «спасибо»? — раздался приглушенный голос из-за кружки с кофе. — Нет, кажется. — Жаль, я бы тебе именно его сейчас сказал. А так просто спасибо, Антон. Арсений допил кофе и принялся своим волшебным блестящим ногтем размазывать каплю по кружке. Раньше он так не делал. Он вообще раньше многого, чрезмерно намекающего на него, как на человека, не делал. — А что насчет твоей головы? Ой, ну, то есть... — Шаст порисовал пальцем в воздухе, намекая на потухшую спицу из ореола. — Ничего смертельного. Это было необходимым процессом после произошедшего. Она теперь непригодна. Не прошла акклиматизацию и адаптацию и истощилась вследствие дефицита энергии из-за беспрерывного использования. Это теперь приближает меня к человеческой расе примерно на пять процентов. Именно из-за нее я теперь на одну двадцатую свободнее, что пришлось на начальном этапе переживать с настолько тяжелыми последствиями в виде сорока семи часовой комы. — Арсений вел свое повествование об этих вещах настолько будничным тоном, что Антон и не заподозрил о том, каков был на самом деле масштаб произошедшего, так как в действительности всё им сказанное значило только одно — одна из необходимых вещей собственной природы начала Арсения отвергать, решив приспособиться к новым условиям. Процесс долгий, может быть, даже не на один год, но он неминуемо запущен и отменить его невозможно. Спустя какой-то период звенящего в ушах молчания Арсений решился продолжить: — Чтобы было проще: я сделал много слишком... Эмоционально сопряженного, и организм соответствующе отреагировал. Антон основательно переварил первую огромную тираду терминов и даже какую-то дробную статистику, но вот на последних простых словах поезд его мыслей улетел с моста прямо в реку. — Но это же пиздец странно. Типа, ты можешь приблизиться к человеческой расе, если просто будешь вести себя как человек? Это бредятина какая-то. Арсений явно что-то либо не договаривал, либо намеренно старался скрыть. Впрочем, блять, в его случае, это одно и то же! — Хочешь аналогию с животным? Если человек ведет себя продолжительное время как животное, он станет животным, просто заточенным в человеческом теле. Тебе ли, как человеку, не знать? А я просто немного приблизился к людям, но по-прежнему заточен в теле дексифийца. И давай перестанем об этом, ладно? Он явно врал. Брехал как черт и не дергался даже. И почему-то впервые Шаст чувствовал это настолько остро. Неужели тот разучился делать это, как прежде, так искусно? И в очередной раз двери, не успевая раскрыться до конца, захлопывались прямо перед носом. Антон не расстраивался — привык уже. А тактика умеренной откровенности до сих пор заставляла его психику держаться умницей и не пуститься во все тяжкие. Но ощущение пиздежа эту самую психику немного подкашивало. — Да, конечно... Но, как бы, прошло три дня, и я хотел бы задать вопрос... Другой! Не по этой теме! — Задавай, твое право. — Я надеюсь, мы достаточно близко знакомы для его обсуждения. Итак, способность останавливать время — единственная способность, которой ты обладаешь? Антон не любил это выражение лица Арсения, приобретаемое только в том случае, если вопрос ему не понравился исключительно из-за собственного нежелания отвечать на него. Верхняя губа его сразу дергалась, нижняя поджималась, а брови опускались. Столько пассивной агрессии в одном бледном лице даже видавший виды психоаналитик не одобрил бы. — Если ты считаешь, что банальное отрицание временных рамок — это то, что имеет шансы называться «способностью», то не единственная. «И вообще это работает только с вашей планетой, на моей такого ни разу не случалось. На моей у меня вообще ничего никогда не случалось!» Арсений добавил бы и это, но решил промолчать. Впервые он заметил за собой, чтобы мысли в его голове говорили так громко и четко. — А ты, значит, не считаешь, — с напускным спокойствием заключил Шаст, где-то в душе взрываясь от возмущения. — Нет, не считаю. И никто из наших, кого ты мог бы спросить, тоже так не считают. Но ты никого спросить не можешь, и в этом вся прелесть. Резко повисшее молчание иглами втыкалось в уши, как в сшитую на уроках труда игольницу из носков в виде рожи мутированной мыши. — Продолжать эту мысль ты не будешь? — тем же, ни на йоту не изменившимся тоном вновь спросил Шастун. Точно адвокат у подсудимого. — Не буду. Приговор окончательный, как говорится. Антон скинул с плеч одеяло, сразу как-то чувствуя себя свободнее и в физическом, и в эмоциональном плане. — Ладно, оставим суицид в сторону, давай о приятном. Хочешь глянуть сериал? Мы еще никогда не смотрели что-то длиннее всех частей «Гарри Поттера». До сих пор не понимаю, почему тебе больше всех остальных зашел именно четвертый фильм, но это в сторону. И еду в магазе закажем, а то твои штучки-дрючки больше не актуальны, пора новую хавку потреблять, для чего-то же деньги на карте лежат, а? — Сколько сил Антону постоянно стоила эта секунда между переключением на спокойный и дружелюбный тон и абстрагированием от тревог прошлой минуты... Нет, он, конечно, вовсе не образец нравственности и чистоты души, чтобы быть хорошим во всём: он часто притворялся, что ему легко вот так сразу зарядиться энергией и настроить атмосферу более доброжелательно; он сам же ловил себя на вранье, когда утверждал, что ему легко справляться с собственными переживаниями, потому что последних и вовсе для него не существует, — но так было проще, да и он, кажется, не мог по-другому. Если бы он не был на эти наигранные сто процентов расположен к Арсению, а был бы на реальные внатяжку шестьдесят, у них бы вряд ли большую часть времени в доме творилась идиллия. Он считал необходимым именно в обращении с Чудиком идти на уступки и первым сглаживать углы. Но ни с кем другим этого бы не произошло, ибо обыкновенно он банально посылал пользующихся его положительными качествами на хуй прямым рейсом сразу же. А у Арсения на этот счет откуда-то, Шаст сам не знал откуда, была привилегированность. С ним хотелось пытаться находить контакт, продолжать поддерживать, принимать во всём, и поступать как с настоящим другом. Будто бы он где-то внутри, за ребрами, чувствовал, что если не поступит так, Арсений окончательно согнется да и сломается под гнетом чего-то ему окончательно не известного, как карандаш, по основанию которого уже протянулся разрыв, так что надавишь — и треснет пополам. — Давай. Какой? — Да и сам Арсений, после не зря создаваемых Антоном перемен настроения сразу как-то расслаблялся и из хмурого выцветал до светло-серого. — «Шерлок». Я уверен, тебе понравится, ты ведь все книги по нему читал. — Антон уже и улыбался, и вовсе позволил себе отложить омрачающие сознание мысли в ящик под названием «поразмыслить перед сном и после этого не засыпать ближайшие полтора часа, а то и всю ночь». — И... Можно попросить? — Арсений, видя, как Антон поднялся со стула и скривил рожу от того, что оголенная часть ляжек прилипла к кожаной обивке, тоже встал, но с данной проблемой не столкнулся, так как щеголял по дому в штанах. А шорт у него и вовсе не было. — Конечно. — Купи, пожалуйста, оладушки из тыквы. Ты девять дней назад брал. Они вкусные. Антон просиял. Это был не день, а вечер открытий какой-то! Впервые он слышал, чтобы Арсений напрямую заявлял о том, что какая-то еда ему реально понравилась, а не просто молча сметал всё с тарелки подчистую и оценивал это строгим, не переходящим за рамки «м-м-м делишес» или «как вы это говно вообще едите и мне смеете подавать» критерием «нормально», который Шаст также читал исключительно по одному выражению лица. Теперь Антону немного даже начало нравиться это его перевоплощение на одну двадцатую в что-то более «свободное». Хотя бы выражать свои потребности начал адекватно, пользуясь для этого незатейливого дела ртом, а не убийственным взглядом в упор. — Да пожалуйста, хоть сто! — Сто не надо, мне шести хватит. — И уголки бледных губ приподнялись, не доходя до полноценной улыбки. И всё же созерцать такое на лице Чудика приятнее, чем бояться, что он в любую секунду подскочит и отмутузит тебя на полу, судя по тому угрюмому выражению лица, с которым он вечно шастает. Ну просто песня, если так посчитать. В умелых губах и хуй саксофон, а у Антона, оказывается, вполне себе умелые губы. Но неумелые мозги, ибо прибегать к уебанским сравнениям во время зародившегося в душе намека на счастье и спокойствие — подвластно только некоторым особо специфичным людям, в числе которых был и он сам..・。.・゜✭・*** .・✫・゜・。.
Что-то дышит вдалеке. Сначала, кажется, всего на расстоянии пяти шагов. Собственная рука тянется к включателю, и вот чужое дыхание уже значительно ближе. Пальцы медленно, но с неописуемым нажимом вдавливают белую панель под ладонью и... Ничего не происходит. Свет не озаряет комнату. И не дает возможности спастись от чего-то в темноте. Еще и окно, где-то вдали, почему-то не наполнено лучами фонарей... Он чувствует, как что-то приблизилось вплотную, и в самую последнюю секунду отчаяния осознает, что это сон. Очередной кошмар. Антон ненавидел всей душой тот самый миг апогея страха перед пробуждением. Он всегда тянулся будто бы не меньше получаса. Ученые выяснили, что сновидение человека в большинстве случаев длится не больше пяти минут, но учитывая то, что оно ощущается как полноценная жизнь, даже особенно короткий момент в нем может казаться тремя часами. А ужасно бояться чего-то три часа — это ахуеть как долго. Он с мычанием отскреб лицо подушки, ощущая знакомую, уже даже какую-то родную по причине еженощной периодичности влагу на позвонках спины и возле косточки на шее. Антон по-прежнему не понимал, как можно вскакивать с постели и чуть ли не три кувырка со стойкой на лопатках проделывать по пробуждении от кошмара. Ему тяжело даже лишний раз с бледно-посиневшей от того, что отлежал ее, рукой перевернуться на другой бок, а тут такие финты выкручивать. Даже после ужасных снов он продолжал, откашливая хрипоту, еле-еле двигаться и то только для того, чтобы просто осознать, что он всё еще жив и не поглощен темнотой с головы до ног. — Ты знал, что Шерлок Холмс использует в своих расследованиях метод индукции, а не дедукции? Антон почувствовал себя так, точно его огрели кастрюлей по голове. Смаргивая слезы с покрасневших от резкого и нежеланного пробуждения глаз, он пытался всмотреться в комнату и найти в ней знакомую фигуру. Фиолетовое свечение ему в этом деле помогло. — Привет. Нет, не знал. — Антон нехотя поднялся, чувствуя, как мочевой давит на всё его комфортное существование. Он безотчетно поплыл в ванную и закрылся. Голос Арсения в коридоре раздался спустя три секунды: — Что ты делаешь? Хм-м, загадка от Жака Фреско... Что же Шастун по пробуждении мог делать в туалете, пока там журчала вода? На размышление дается четыре варианта ответа и тридцать секунд времени. Функция звонка другу недоступна. Поехали! — Тебе хочется воочию узреть или, может, даже подержать? — Антон почти пьяно хихикнул, но из-за хрипотцы это звучало как предсмертное хрюканье старого свина. А вообще, спросонок он всегда отчасти вел себя как при легком похмелье. Антон вышел, и они с Арсением буквально чуть не столкнулись носами посреди узкого коридора. — Привет. Еще раз. А ты что делал в моей спальне? Опять проверял, кошмар у меня или нет? Чтобы ты лишний раз себя в следующий раз не утруждал, скажу сразу — они у меня каждую ночь, поэтому можешь успокоиться. — Шаст первым отступил, не желая вести эту борьбу за занятую территорию. Арсению лучше во всех смыслах уступать, о чем он сам думал раннее. Пока они недолго шли до спальни, Арсений молчал, но стоило Антону присесть на кровать, как он, тоже сев в плетеное кресло яйцевидной формы, заговорил: — Я еще с февраля знаю, что у тебя эпизоды снов, которые тебя пугают. И сегодня почему-то решил, что буду встречать твое пробуждение. Я в это время всё равно уже не сплю, а тебе чужое присутствие не помешает. Я буду с тобой говорить, чтобы ты быстрее отходил от шока. Ты периодически из-за этого не высыпаешься. Это неблагоприятно влияет на организм любого существа, не одного тебя. Прошел всего день, как Арсений очнулся, а Антон уже ощущал, что во взаимоотношениях они продвинулись настолько, будто бы прошел год. Он почти за три месяца не способен был испытать столько расположения к нему, чем за какие-то последние сутки! Ему очень нравился такой Чудик, и очень не нравилось, насколько сильно он ему нравился. Просто пиздец — Санта-Барбара в прямом эфире у тараканов в башке. — Ладно... — Сейчас Антон спокойно ляжет в свою теплую кроватку и будет ждать собственного превращения в набитую синтепоном подушку. Ибо ничего другого, что можно сделать в данной ситуации, у него придумать не получалось. Получать внимание со стороны Арсения, а не вечно отдавать его, оказывается, удивительно как трудно и неловко. Это как сделать комплимент человеку, в ответ получить «ты тоже красивый» и максимально серьезно сказать тому в ответ, чтобы больше он так не делал. И меньше тоже. Вообще больше пусть никак не делает, ведь только ты вправе нести другим что-то приятное, они же тебе — хрена с два. — Тогда слушай. Индукция — это операция мышления, при которой метод доказательства работает от частного к общему, а в дедукции — наоборот — от общего к частному. Таким образом, Конан Дойль ошибся. Антон слипающимися глазами следил за тусклым свечением пурпурных спиц. — А что ты с ней сделаешь? — бубня в край одеяла, не выдержал и спросил он. — С этой информацией? — Нет, с... Как эта штука-то у тебя называется? Со спицей, которая не светится, короче. Лицо Арсения, было видно в свете горящих наяву и не горящих во сне фонарей за окном, чем-то озадачилось. — Зови эту конструкцию «чипированной зоной». — Он вдруг встал, до сих пор выражая лицом какую-то едва уловимую суету, и, бросив емкое «нормального тебе сна», — вышел. Антон бы разозлился на слишком очевидное игнорирование собственных вопросов, но на нового Арсения, с такими искренними проблесками эмоций, злиться не получалось. В лучшем случае — больше трех минут. В худшем — больше пяти, по истечении которых Шаст уже видел сон о том, как он завел себе домашнего зеленого бегемота в клеточку по имени Тимур Львович — именно так звали его школьного учителя трудов в средней школе...А вокруг молчание немое, смесь из воскресений и суббот. И плывут по медленному морю жалкие соломинки забот. Я за них хватаюсь обалдело. Я тону в горячечном бреду… Ожидаю ночи, как расстрела. Утро, как помилованья, жду.
(Р. Рождественский «Ожидаю ночи как расстрела»)