Ему страшно до одури

Шумно, а ведь на улице ночь и они в палате одни. Зеницу не может уснуть. Громкое дыхание, шуршание ткани, хрипы, короткий скрип досок, треск, вой ветра, сонное бормотание, мелкая дрожь. Шумно. Он слышит биение чужого сердца. Сконцентрироваться легко, оно спокойное, ритмичное, сильное, мощное, оно отчетливо отдается в голове — ему даже подходить не надо, он слышит и так. Оно успокаивает. Ему страшно до одури. В голове крутятся воспоминания, от которых все в глазах кружится, от которых тошнит и тянет в груди так больно и так сильно, что хочется плакать. Он устал плакать и у него нет сил. Это даже не воспоминания — кусочки-обрывки, вырванные клочьями из подсознания, погребенные под его вечным нытьем и страхом, закопанные глубоко в душе за печатью его невозможной неуверенности к себе. Зеницу так сильно себя ненавидит, если бы он мог, он предпочел никогда бы и не просыпаться вовсе. Он ведь почти умер, почти что на волоске от смерти висел, секундой больше и все, и с концами, только кровь, кости и безжизненные куски мяса. Если бы он умер, если бы он умер, если бы он умер — исчез, сбежал, как трус, из этого мира, сдался на волю судьбе, на волю демонам, если бы оставил его здесь, на этой убогой земле, покрытой слоем тошнотворного отзвука боли и человеческих страданий, Зеницу вспорол бы себе живот. Как хорошо, что он слышит его сердце. Оно успокаивает. Иноске дышит шумно, хрипло, устало, сопит и кряхтит, елозит затекшими мышцами по отбеленной до скрипа наволочке, поворачивается, скидывает на пол одеяло. Это так больно, видеть смерть. Зеницу не хочет видеть ее, он не хочет проснуться однажды, очнуться от заполонившего разум дурмана, повернуть привычно голову в сторону глупого кабана и не услышать ничего. Ничегошеньки не услышать. Зеницу пробирает до костей. Он бы встал, он бы поднял одеяло, может, даже коснулся бы теплой кожи руками, там, над сердцем, чтобы чувствовать его стук лучше, но он не может. Он в этом страшном сне практически лишился ног. Но ноги это лишнее, ноги это всего лишь инструмент, без них можно жить, может быть, он даже смог бы жить без них счастливее, чем когда-либо. Без сердца жить не получится. Зеницу не нужны милые девушки, ему не нужны жены, он обещает богам никогда и ничего больше для себя не просить — но пожалуйста, только в этот раз, пусть его мечта сбудется, пусть этот глупый кабан шумит у него над ухом, пусть бьет своими сильными руками по спине, пусть пинается и огрызается, пусть спорит и кричит, пусть он дышит рядом. Он хочет слышать его сердце живым. — Ты опять нюни разводишь, что ли, а?! Зеницу поворачивает голову. Скрежет зубов, шумное дыхание, сощуренные глаза. Может быть, Иноске прямо сейчас смачно вмазал бы по его макушке, если бы мог дотянуться. Больничная кровать как никогда оказывается полезной. Зеницу дрожит и не может оторваться от чужого оскала. Да, он плачет, снова и снова погрязает в собственной то ли жалости, то ли ненависти, и в омуте этом только биение сердца напротив заставляет его оставаться в реальности. — И ничего я тут не распускаю, глупый кабан. Спи давай! — Зеницу хлюпает носом и трет глаза пальцами. Это больно и горько, ему противно от самого себя. Лучше бы он там умер. Скрип отодвигаемой кровати оглушает до испуга. На нем тяжесть чужого тела давит и душит. — Что сказал, сопляк?! Еще раз ляпнешь такое, я тебя придушу! Придурок! Зеницу смотрит на эти яростные глаза, как в зеркало глядит, и собственное отражение кажется ему жалким посмешищем над всеми охотниками разом. Он опускает взгляд. Видимо, он сказал это вслух. — Убирайся обратно, ты еще ранен, иди спи… Зеницу вяло пытается его отпихнуть, но запястья сжаты в чужих ладонях до хруста. Будь у Иноске вторая пара, он бы его уже задушил, Зеницу не сомневается. — Ты идиот! Полный кретин! Никогда такого не говори, никогда, ты понял?! У Иноске лицо красивое даже в таком состоянии. Зеницу не понимает этой внезапной ярости, не понимает, почему тот внезапно так цепляется за его жизнь. Это глупо, и этот глупый свин тоже очень глупый, он ведь ничтожество, он ничего не стоит, обычное пушечное мясо, непонятно каким образом дожившее до этого момента. Он ведь его подвел. Если бы не Незуко, если бы не Танжиро — он бы умер. Он бы умер практически у него на руках, и он, Зеницу, ничегошеньки сделать бы не смог. Бесполезный кусок дерьма. Лучше он умрет раньше, чем потеряет собственное сердце в этой болезненной пучине утраты и скорби. Может быть, без него они справились бы лучше. Будь он сильнее, быстрее, будь он хоть на немножечко больше в состоянии быть охотником, может быть, Иноске не пришлось бы проходить через это. И Танжиро, и Незуко, и господин Усуй… Он может его сбросить, если захочет. Иноске полон незаживших ран и надрывающихся от усталости мышц, он может вывернуться, оттолкнуть, спихнуть его с себя, избавиться от этого ужасного давления. Но он не может. Он не хочет. Он смотрит в эти блестящие от гнева глаза и тонет. Пусть он его раздавит, пусть сломает запястья, пусть задушит его от злости. Зеницу стерпит все. Губы внезапно обжигает болью. Это не поцелуй — рваный, жалящий укус, по-звериному остервенелый, полный давления и беспощадности. Так хищник вонзает свои клыки в добычу. — Идиот, — тяжелое дыхание, дрожь сомкнутых на запястьях рук, вой ветра, скрип, шуршание ткани, голос низкий, опасно спокойный, — Никогда так больше не думай даже, понял? Он слышит биение чужого сердца. Так спокойно.