Я облачаюсь в чёрное

      Постепенно угасающим зрением он видел, как хижину покидают трое. Размытые силуэты скрылись в тайном лазе, ведущем прочь из этого гиблого места. Оно дышало одиночеством, словно и было создано лишь для того, чтобы схоронить тут кого-то со всеми его секретами.       Едва ли кто-то вернётся. Когда война завершится, никто не вспомнит о нём, даже когда тело совсем остынет. Будет слишком много других, более важных и значимых потерь. И когда тлен тронет кожу, а время до неузнаваемости изменит лицо, единственным его спутником останется одиночество. Оно всегда сопровождало его, кроме, пожалуй, раннего детства.       Вспышка радостного яркого воспоминания — пламенеющие волосы в лучах закатного неба, звонкий смех над крышами ветшающих домов — на мгновение затмила все прочие мысли. Как же ему не хватало этого ощущения счастья. Он скучал по нему. Он… оголодал. Это счастье хотелось вдохнуть полной грудью, насытиться им, словно оно могло заменить еду и воду.       Северус со свистом втянул затхлый воздух. Сердце упрямо толкало кровь из раны на шее, понапрасну согревая секундным теплом подгнившие доски хижины. Но выталкивать кровь становилось все сложнее. В груди забилось совсем хаотично и замерло, а дыхание, наоборот, выровнялось. Глубокое, свистящее, оно было единственным звуком в скованной тишиной округе. Оно словно принадлежало кому-то иному, кто в машинном ритме раздувал меха рёбер вопреки тому, что сердце под ними уже не билось.       Время текло. Темень ночного неба сменилась рассветом. Забрезжившие на горизонте лучи раскрасили небо и разогнали сонную дымку тумана. И никто так и не вернулся в хижину, чтобы увидеть, как бледная до этого кожа начинает темнеть, а тело, и без того худое, — всё больше терять в весе.       Глазам были безразличны и яркий свет, и непроглядная тьма. Зато ощущение чего-то греющего — гораздо сильнее, чем наступивший рассвет — было как никогда сильным. Война завершилась, и сотни сердец наполнились радостью. Отчасти горькой, отчасти выстраданной. Но это чувство было сильным и искренним.       Это чувство заставило Северуса встать.       Он поднялся в одно простое и быстрое движение. Одежда, пропитавшаяся кровью, вопреки всему была легче пера. Но сейчас в ней было столько дыр, словно он пролежал в несчастной хижине несколько десятков лет.       Это была не его мантия. Чёрное облако парящей ткани окутывало фигуру — льнуло к узким плечам, костлявым рукам и ногам, зависшим в футе над старым дощатым полом. Тень, которую он отбрасывал, принадлежала существу тёмному, как и само одеяние. Замершая в смятении, она смотрела на него провалами темнеющих древесных рисунков и глубокими шрамами сколов.       На свет появился новый дементор. Лишённый счастья при жизни, ныне ищущий его у других.       Северус в последний раз облачился в чёрное, теперь уже навсегда.