По законам стаи

      Оказывается, это ужасно мучительно — иметь раны, которые не затягиваются за день. Особенно, когда нутро попутно выедает тревога. Беспричинная на самом деле, потому что слова отца никогда не расходились с его действиями. Если он сказал, что Чимин в безопасности — Чимин в безопасности. Остановило ли это от приказа Хаджуну выделить им пустую комнату с несколькими кроватями, чтобы Чимин мог оставаться с Юнги даже ночью?              Нет.              Был ли он удивлён, узнав, что Чимин и так ночевал тут?              Да.              Правда, сил на размышления и тем более на расспросы у Юнги не было — весь первый день он проспал. Пропустил приход ребят. Обнаружил, что не может без боли шевелить руками и проиграл вялый спор с матерью, которая решила заглядывать к нему чтобы кормить. Вопреки тому, что рядом был Чимин, которому не надо было бросать все дела и тащиться сюда с прицепом в виде гнусно хихикающего Тэхёна.              Возможно, Юнги нашёл бы в себе силы стукнуть его, если бы не большие, тёмные круги под глазами брата, являющиеся зеркальным отражением тех, что были у матери и Чимина.              Всеобщее беспокойство за него стало ещё более очевидным, когда на второй день к нему с утра начали захаживать ребята. Сначала это были Намджун и Хосок, последний в своей манере шутил над случившимся, не замечая как неловко и виновато сжимается с каждой шуткой Чимин. Юнги, напротив, нравилось — ему всегда импонировало чувство юмора Хосока. Лёгкое. Уместное. И такое же ни к чему не обязывающее, как и он сам — ни к ответу, ни к явной реакции. Хватало дёрнуть уголком губ или хмыкнуть. Юнги так и поступал, время от времени невольно проверяя реакцию Чимина.              У них ещё не выдалось возможности остаться наедине достаточно, чтобы поговорить. Хотя Юнги не был уверен, скажет ли Чимин что-то, учитывая, что тот замыкался в себе и отмалчивался, когда...              Да всегда, когда что-то его задевало.              Трусливый глупыш.              В этот раз тоже будет так же, а?              Хосок и Намджун сидят недолго — минут, наверное, тридцать, — а потом появляются Чонгук с Сокджином, и Хосок меняется в лице, как и Чонгук. Ровно на мгновение правда, но этого хватает, чтобы заметить. Попрощавшись с натянутой улыбкой, Хосок уходит, утянув за собой и Намджуна.              После приходится слушать жалобы Чонгука насчёт того, какой Юнги тяжёлый и как сложно было его притащить. Рядом сидит и довольно скалится Сокджин, и когда разговор плавно переходит к привычному обмену колкостями с ним, мрачный и помалкивающий Чимин приободряется: пару раз слабо улыбается комментариям Чонгука про «сварливых старичков» и вовремя уворачивается на пару с ним же, когда после последней шутки Сокджин швыряет в них одной из подушек с койки, на которой сидит. Вторую он швыряет в усмехнувшегося Юнги – увернуться тот, конечно, не успевает.              И получает по лицу.              Во имя:              — Успокоения моей гордости.              Для успокоения своей – Юнги их выгоняет.              Вполне ожидаемо ненадолго заглядывают парами ещё несколько человек: Сехун с Минхо, Икдже с Кихёном. Херин с Тэмином. При появлении последних Чимин напрягается. Мрачнеет. На мгновение Юнги даже кажется, что Чимин дёргается в его сторону, желая пересесть к нему на кровать и оказаться ближе, но внимание отвлекает заговорившая Херин. Однако в моменте Юнги чётко видит: Тэмин перехватывает взгляд Чимина и начинает расцветать в какой-то непонятной, снисходительной усмешке. Которой, впрочем, давится, заметив вопросительно приподнятые брови Юнги.              Да. Вот так. Правильно. Опусти послушно глаза и прекрати быть сучёнышем. Последуй примеру Херин.              Когда они уходят, Чимин расслабляется. Только вот напряжение заменяет усталость, ещё более явная, чем вчера и сегодня. У Юнги саднит в груди, когда он разглядывает его лицо — слегка осунувшееся, бледное. Ни тени от того здорового румянца, что был пару дней назад.              — Ты...              — Ты, наверное, устал? — смотрит из-под ресниц, обрывая Юнги раньше, чем, кажется, понимает это.              — Я-то нет. А вот ты – да, — хмыкает Юнги.              Чимин съёживается:              — Всё нормально. Просто плохо сплю.              — Вряд ли теперь кто-то зайдёт. А мама не объявится до ужина. Ложись и поспи. Только... — и запинается, потому что Чимин резко вскидывает лицо, подставляя взгляду загоревшиеся глаза, кричащие «просто скажи — я сделаю». Следующие слова Юнги выдавливает, растерявшись: — Открой окно ненадолго.              Сделав ровно шаг в сторону окна, Чимин останавливается. Хмурится:              — Может, ляжешь и накроешься одеялом? На тебе же ничего нет.              Юнги бы не согласился — бинты вполне себе смахивают на рубашку без рукавов. Но он чётко понимает, что если откажется, то Чимин расстроится. Это заставляет кивнуть. Заставляет лечь на живот, слыша, как открывается окно. А потом вспомнить — хер теперь он накроется, когда от движения рук стягивается и рвётся кожа на лопатках. Блять, ну какого...              Одеяло скользит вверх.              В поле зрения появляется личико Чимина, наклонившегося над кроватью:              — Так нормально? Тебе не больно из-за того, что накрыта и спина?              — Н-нет. Кхм. Нормально.              Он что, только что запнулся? Луна, это звучало слишком жалко. Он просто притворится, что этого не было и...               Чимин озадаченно хлопает ресницами.              ...или нет.              Секунд пять у Юнги уходит догадаться о банальном и неловком:              — Спасибо.              И Чимин... почему-то пытается улыбнуться. Выходит... странно. Чуть-чуть печально и чуть-чуть — радостно. Не выдержав этой улыбки, Юнги прикрывает глаза и медленно утыкается лицом в подушку, сквозь звук своего колотящегося сердца улавливая, что Чимин сел на свою кровать. И только в этот момент приходит осознание. Своего поведения. Того, что он...              Просто смутился.              Ему слишком непривычно — быть кем-то, о ком Чимин заботится.              Заботится. Ахуеть. Во всём теле возникает дурацкое, поглощающее всё существо трепыхание, а сердце барахтается как ненормальное.              Чимин заботится о нём.              Слегка повернув голову, Юнги упирается взглядом в Чимина. Тот сидит на кровати слегка потерянный, неуверенно поглядывая в ответ. Словно не понимает что ему делать, раз помогать не надо.              — Тебе следует поспать.              — Да. Т-точно, — неловко бормочет он, заползая под одеяло по самый нос.              В нём что-то изменилось. Не только внешне. С нападения Чонхэ и вплоть до вылазки в лес за медведем, как бы спокойно или послушно Чимин не реагировал, Юнги инстинктивно чувствовал, что за этим скрывается... обида? Настороженность? Горькое смирение? Готовность к тому, что в любой момент придётся щерить зубки? Сегодня ничего из этого не было. Только вина, ощущавшаяся доволь...              Вина.              Трепет вдруг прекращается.              Блять. Ну конечно.              Хах. Хах. Чимин и до этого был к Юнги неравнодушен, — что бы, будь всё проклято, не стояло за этим, — а тут всё сложилось так, что из-за попытки его защитить Юнги едва не отдал концы.              Ещё бы Чимин не рвался услужить.              Только вот... почему? Юнги с самого начала знал, что Чимин чувствует себя виноватым. Надо, блять, быть законченным идиотом, чтобы этого не понимать. Но почему тогда ему и в голову не пришло связать это с тем, что Чимин крутится вокруг него? Он же поглядывает так заискивающе, с очевиднейшим, сука, желанием угодить.              Кретин, блять.              Лицо в подушке Юнги прячет уже не из-за покалывающего щёки жара.              Становится премерзко.              И появление Хаджуна, собирающегося поменять бинты, вызывает облегчение — не так-то просто исходить ядом на самого себя, когда спина горит от боли. И Юнги странным образом везёт, потому что сразу после того, как Хаджун заканчивает, раздавая указания Чимину, к Юнги заглядывает неожиданный гость. Мин Лухан. Сначала звучит вопрос о самочувствии Юнги. Потом следует кивок в ответ на короткое «сносно, скоро буду в порядке». А после — молчание, странная усмешка и долгий взгляд на морщинистые руки, лежащие на крепкой трости.              В один момент Лухан плавно скользит глазами вправо и спрашивает:              — Тебя ведь зовут Чимин?              Чимин, тихо сидевший в стороне, немного подбирается. Кивает с некоторой осторожностью, метнув на Юнги короткий, вопросительный взгляд.              — Красивое имя.              Юнги прищуривается. У него нет ни единого предположения о том, что нужно Лухану. Что это за тёплая печаль, смягчившая обычно серьёзное лицо. И почему он смотрит уже на Юнги и...              — У тебя прелестный мальчик.              Прелестный... мальчик?              Юнги озадаченно моргает. Со стороны Чимина доносится какой-то странный, задушенный звук, смахивающей не то на смущение, не то — на удивление. Их взгляды встречаются. Глаза Чимина распахнуты от растерянности, губы, пухлые и достаточно красивые, чтобы Юнги избегал на них смотреть уже полгода, слегка приоткрыты. Юнги поворачивается обратно к Лухану:              — Да. Прелестный.              На Чимина он не смотрит и реакцию не видит. Но чувствует — в воздухе появляется лёгкая сладость, теплом оседающая на коже, пробирающаяся в рот и нос, чтобы просочиться внутрь Юнги и игриво почесать за ухом его альфу, заставляя того заинтересованно шевельнуться после длительного сна.              Лухан усмехается. Говорит Чимину:              — Ты бы понравился его прабабке.              А вот теперь Юнги удивляется. Его... прапра? Чимин? Вероятно... вероятно да, если подумать, но с хрена ли Лухан вообще про это всё вспомнил?              — К чему ты всё это говоришь?              Ответ на вопрос Юнги не получает: во-первых, Лухан почему-то не выглядит так, будто собирается отвечать, а во-вторых, очень не вовремя приходит мать с обедом, после появления которой он уходит. Недоумение и неудовлетворённое любопытство притупляются, когда Юнги чувствует, что сладость в воздухе сменилась на горечь. Мать смотрит на раскладываемую ею еду, Юнги смотрит на Чимина, Чимин — исключительно в пол.              И сжимается так неприятно-скованно.              Снова.              — Как ты себя чувствуешь?              — Сносно. В этот раз без Тэхёна?              — Он сказал, что раз ты по-прежнему кривишься и воротишь от всего нос, то ты в порядке, и поводов для беспокойства нет.              — Иногда его посещают умные мысли.              — Юнги, — с укором произносит мать, попутно зачерпывая ложкой суп.              — Ладно. Я поспешил с этим выводом.              Она закатывает глаза, качая головой, но в уголках глаз уже прослеживается слабая улыбка, когда она подносит к его губам ложку.              — Ешь, милый.              Обречённо вздохнув, Юнги открывает рот. Мать рассказывает ему о новостях и изменениях, про сортировку запасов, готовящихся для выдачи членам стаи, отвечает на его вопросы. А Чимин молчит. Только поднимает на Юнги глаза время от времени и снова смотрит в свою тарелку, поймав на себе взгляд. И не ест.              — Суп остывает, — прохладно замечает Юнги.              Это заставляет мать обернуться на Чимина, а того — сжать пальцами ложку до их побеления и опустить голову ниже. Чимина хватает только на кивок. Мать отворачивается от него, слегка кривя губы. Кривя губы. В нескрываемом раздражении по отношению к его Чимину.              Юнги сжимает зубы.              В горле с раздражающим упорством царапаются угрозы и предостережения. Разумеется, там они и остаются — Чимин, конечно, его, и никто не смеет вести себя с ним грубо, но только вот мама — тоже. Тоже его.              Одни они остаются спустя час. Атмосфера из спокойно-уставшей превращается в напряжённо-недосказанную. Давящую, отпихивающую, ощущающуюся давлением на коже. Словно я-должен-был-их-произнести-слов накопилось достаточно, чтобы оттеснять их друг от друга по разные стороны комнаты.              Или по разные стороны уже знакомой пропасти.              Юнги смотрит в окно, за которым валит снег, и думает, что потом.              Когда исчезнет боль в теле и медлительность мыслей, чтобы он смог как следует обдумать всё. Когда за стенкой нельзя будет услышать возню Хаджуна и заглядывающих к нему по нужде людей. Хорошо хоть в лазарете помимо Юнги никто не отлёживался, а он достаточно окреп, чтобы немного ходить — ссать в горшок больше не хотелось. Посидев ещё немного, Юнги встаёт. Успевает сделать шага три, когда Чимин вскакивает со своей кровати:              — Ты что делаешь?              — Иду на улицу.              — Но твои раны ещё не зажили, — робко возражает Чимин. Забота в его голосе слишком сердце-обрывательная. Даже если бы её могло и в помине не быть, не будь у Юнги разодрана спина. — И ты не сможешь ничего на себя накинуть, а на улице идёт снег и...              — Мне нужно отлить.              Чимин неловко замолкает. Правда, находится спустя секунду и открывает рот с явным желанием возразить, — словно, блять, ему есть чем, — но Юнги его опережает:              — Если ты не будешь держать мне член, пока я ссу, или не найдёшь никого, кто это сделает, то лучше не открывай рот.              В ответ ожидаемо тушуются, опуская глаза. Юнги отворачивается. Прозвучало... резковато. Это заставляет морщиться. А потом стоять на улице и мёрзнуть, не решаясь вернуться обратно. Однако здравый смысл побеждает и Юнги возвращается, нацепив маску спокойствия. Чимина он застаёт сидящим на кровати с книжкой. При виде Юнги он её откладывает, глядя на него с ожиданием... чего-то. Видимо, возможности чем-то помочь. Или пытается понять что у него на уме. Или думает, что если он не проводит Юнги глазами до постели, то тот обязательно свалится и убьётся.              На этой ужасной дороге длиною в пять шагов.              Стоит уткнуться лицом в подушку, как на Юнги обрушивается тоска. А точнее то, что он отложил на потом, но то, что решило послать нахер и его, и «потом».              Блять.              С каких пор стала нормой и обыденностью то, что он. Сам себя. Просто-напросто. Изъедает изнутри? А, нет, глупый вопрос. С тех пор, как он выдернул Чимина из толпы и потащил в свою жизнь, абсолютно уверенный в том, что держит всё под контролем. Ага. Держит. Кусочек от поводка, которому пытается не дать натянуться, чтобы не позволить потащить его за шею к тому, в чьих крошечных руках этот ебучий поводок находится.              Юнги поворачивается к Чимину. Сталкивается с чужим взглядом и очень тихим:              — Всё хорошо?              Он сам заговорил. Хотя раньше из-за подобной резкости отмалчивался бы дня два.              — Вполне, — и, чтобы не дать разговору оборваться: — Что за книга?              Чимину приходится взглянуть на обложку, чтобы сказать. Кажется, взял он её только чтобы не было слишком неловко, когда Юнги вернётся.              — Лунные легенды. Я взял её пару дней назад.              — И?              — Ну... на самом деле... я пока ещё не начал её читать.              — Вот как.              Ему кивают. Типа да, как-то вот так вот, Юнги. Чужие пальцы потирают корешок книги. Вспоминается то, как эти ладошки сжимали руки Юнги, пока Чимин притирался к ней мокрой щекой и...              И плевать.              Блять. Серьёзно. Похуй.              Похуй даже если это из чувства вины. Юнги и понятия не имел, как справиться со всем тем, что сам же натворил. А тут подставился под чужие когти и вместе с духом из собственного тела попутно вышиб из Чимина всю обиду и желание держать дистанцию. Сомнительный, конечно, способ решения проблемы. Но ведь вышло что-то почти дельное.              Он просто... просто воспользуется этим.              Юнги не благородный.              Ему просто хочется ещё раз почувствовать нежность прикосновений Чимина.              — Почитаешь мне?              Чимин вскидывает голову. Хлопает ресницами. Теряется. Кажется, начинает дышать сбивчиво. И медлит ещё секунд пять, чтобы после торопливо кивнуть, неуклюже пытаясь перелистнуть со случайной страницы на первую и заодно удобно устроить книгу на скрещенных ногах. Он запинается, когда начинает читать. Мечет короткий как-ты-реагируешь-взгляд.              — Продолжай.              Его волнение, — не до конца понятное Юнги — выдаёт дрожь в голосе. Исчезающая где-то к третьему перелистыванию страницы. В смысл услышанного у Юнги вслушаться не получается — мысли, такие назойливые, громкие и настырные, вспахивающие его мозги лезвиями, послушно застывают. Словно не смеют мешать.              Словно их тоже обволакивает нежность голоса Чимина.              

***

      

      По шелесту одеяла и скрипу кровати Юнги понимает, что Чимин поворачивается в его сторону, хотя сам он смотрит в стену. Юнги специально лёг так, чтобы не смущать Чимина и дать ему поспать — он так и не отдохнул, читая книгу вплоть до прихода матери. И почему-то не хотел спать сейчас, уже ночью, когда неполная луна висела высоко в небе.              — Юнги?              — Да? — так же переходя на шёпот, словно в этом есть смысл.              — Могу я… поспать рядом с тобой? — нерешительно. — Я не буду тебе мешать, я сплю неподвижно.              И это не то, что Юнги ожидал услышать. Не то, чему он мог найти объяснение. Но ещё почему-то не то, что удивляет — только опять появляется трепет внутри, превращающийся в болезненно-приятное барахтанье. Юнги думает, что да. Знаю, малыш.              Он вспоминает, как каждую ночь сжимались пальцы на его тунике.              И как перестали.              Повернувшись, Юнги молча отодвигается к краю кровати. Чимин, до этого лежащий с жалобно-умоляющей мордочкой, до смешного резко прихватывает с собой подушку, вылезает из своей кровати и заползает под одеяло к Юнги, которого тут же обдаёт волной чужого запаха. Он пытается принюхиваться не слишком явно, пока Чимин — удобненько устроившись и оказавшись почти нос к носу с Юнги — краснеет, вспоминая про то, что умеет смущаться.              Подтягивает одеяло выше.              Опускает глаза.              И не отодвигается.              Смущаясь? Кажется... да? В нём не чувствуется знакомая нервность из-за того, что его омеге хочется находиться поближе к Юнги. Он даже наверное бы подполз ближе, если бы хватило смелости. Если бы к Юнги можно было свободно прикасаться. Если бы он не смущался. От этого приятно тянет внизу живота. И щекочет в зубах и пальцах — от призрачного, дурманящего ощущения своей власти.              Её хочется ещё. Так много, как было раньше.              — Тебе надо было сделать это раньше. Ты пахнешь лучше, чем эти отвратительные мази.              — Они и правда гадкие, — тихо бормочет Чимин. Слабого света луны хватает, чтобы чётко разглядеть дрожь его опущенных ресниц. Пушистых-пушистых. Не смотрит: — Спина… болит?              — Уже почти нет.              Спина заживала быстро. Наверное, дня через два или три Юнги уже сможет ложиться на неё. Он бы мог и раньше, но его тело оказалось слишком истощённым. Даже гон не начался, отодвинувшись на непонятно когда.              — Можно задать вопрос? — нерешительно спрашивает Чимин. Он говорит как-то медленно, тягуче.              — Можно.              — Почему Лухан приходил?              — Не знаю.              Чимин слегка хмурится, начиная водить пальцами по швам на подушке.              — А почему он сказал, что я...              — Прелестный? — вклинивается Юнги в момент небольшой паузы.              — Н-нет! — смущённо выдавливает он, вскидывая на мгновение — очень крошечное — потрясённый зачем-ты-сказал-это-взгляд. — Про твою... про твою прабабушку.              — Ответить я могу только на первый вопрос.              Чимин жмурится, вдавливая пальцы в подушку и прячась под одеялом по самый нос. Уже оттуда звучит натянуто-возмущённое:              — Эй.              — Что?              — Почему ты вообще...              — Потому что это правда, — обрывает его Юнги.              Потому что ты милый, когда смущаешься.              Потому что мне нравится видеть, как я заставляю тебя приятно нервничать.              Потому что так всё, что я делаю и чувствую, обретает призрачный смысл.              Юнги смотрит на Чимина неотрывно, из-за чего чужое смущение превращается из неловко-недоверчивого в мучительно-сильное. Почти болезненное, судя по терпкости этой сладости в его запахе. Волк в груди довольно фырчит.              ...вот так. Только так и правильно, малыш.              Но можно, наверное, уже сжалиться, да?              — Прабабушка была... — Юнги замолкает, подбирая подходящие слова. Но первым произносит: — Старая.              Чимин неуверенно смотрит на него. Ждёт. Даже решается на рваное бормотание:              — Это... было очевидно.              — Ворчливая. Вспыльчивая. Злющая. Она никогда не стеснялась в выражениях и отвесила мне тростью больше затрещин, чем ты можешь себе представить.              Юнги слышит отчётливый смешок. Притворно хмурится.              — Тебе весело?              Чимин мотает головой. Сползшее одеяло открывает губы и маленькую, робкую ещё-чуть-чуть-и-улыбку.              Сердце Юнги тут же пускается в пляс. Он пытается казаться спокойным, игнорировать покалывание горячих игл, впивающихся в щёки, попутно проклиная тупой орган, такой напрягающе-громкий в этой тишине.              — Весело мне тогда не было. Она требовала... — «щенков» Юнги благоразумно проглатывает, вместо этого морщась и добавляя: — Чтобы я не обижал Тэхёна.              — Это, должно быть, было трудно.              — Будешь надо мной смеяться — выпну из кровати, — невозмутимо предупреждает Юнги. Чимин молча хлопает ресницами. Блеск его глаз подозрительно походит на весёлый. — Раньше он был ещё более доставучим, лип с вопросами и требованиями при каждом удобном случае. А она этого засранца очень любила. И она, кстати, была родом из стаи Снежных вершин.              — А как тогда она оказалась здесь?              Юнги словно молнией прошибает мысль о том, что Чимин сейчас сравнит себя с ней и помрачнеет. Он торопливо отвечает:              — Она была охотницей. Как, впрочем, большинство волков тогда. Волки из её стаи в погоне за дичью приблизились к границе наших территорий. А там как раз были наши. Стычки они смогли избежать, но там она впервые встретилась с моим прадедушкой. История долгая, но всё закончилось тем, что он умудрился выбить из её вожака согласие на спаривание.              Чимин удивляется. Оно понятно — раньше вражда между стаями была ужасная, каждый волк был на счету, и не каждая стая была готова его отпустить.              — Ты встречал кого-нибудь из стаи Снежных вершин?              — Нет, — Чимин мотает головой. — У нас иногда бывали волки из стаи Большой долины. Ваши дважды. И лет шесть назад к нам занесло группу из стаи...              — Речных Земель, — с неприязнью заканчивает Юнги. Раньше, чем догадывается, что этого, пожалуй, делать не стоило.              На мгновение Чимин цепенеет. Недоверчиво хмурится, приподнимаясь на кровати.              — Откуда ты знаешь?              — Мы... напали на их след. То же самое сделала стая Большой Долины. Скажем так... они хотели стать нашими общими соседями вместо вас. Мы дали понять, что нас это не устраивает.              — Вот как, — глухо шепчет Чимин, опуская глаза. Губы, дрогнув, складываются в кривую, печально-горькую усмешку, от которой Юнги пробирает почти так же, как и от зазвеневшего голоса: — Наша стая была обречена, когда половина из нас погибла, да?              На этот вопрос существует правильный ответ?              — Нет. По-настоящему обречена она стала, когда вы не поменяли вашего вожака, не способного принимать верные решения.              — Или когда вы решили, что наши омеги и земли — решение ваших проблем.              Это, наверное, упрёк. Звучит, словно да. И Чимин по-прежнему избегает смотреть на него, в то время как у Юнги неприятно скручивает внутренности. Он вздыхает — нет, так больше нельзя. Он был уверен, что Чимин и сам уже понял что к чему, но, видимо, нет.              — Ты всё ещё думаешь, что жизнь вашей стаи наладилась бы, останься всё как есть? — прямо спрашивает Юнги.              — Нет, — вдруг. Тихо, но без промедления. Рвано, но уверенно. Чимин ложится обратно на подушку, стискивает её край. На следующих словах голос начинает ломаться: — Мы... никогда не заботились о своих так, как вы. Даже если пытались делить еду так, чтобы хватило каждому, — её не хватало. Каждую зиму большую часть стаи преследовал голод.              И он был этой частью. Это очевидно. И так невыносимо. Юнги хочется найти того мальчика, которым был Чимин, укутать в плащи, посадить перед огнём и кормить. Такое глупое, невыполнимое желание.              — Нас спасало только то, что у нас, в отличие от волков стаи Большой Долины, была возможность добывать хорошие и красивые шкуры. И то из-за близости к вашим густым лесам. Мы обменивали их на еду, и только так и выживали. Правда, поэтому не у всех была тёплая одежда на зиму. Только у охотников.              — Ты потому им стал?              Чимин кивает:              — Я просто... хотел нормально есть и не мёрзнуть зимой, — произнося следующие слова, он пытается ободряюще улыбнуться: — Так что... когда ты часть большой стаи и живёшь на хороших землях... можно жить, а не пытаться выжить. Поэтому нет. Я так не думаю.              — В самом деле?              — Да.              Но ты не выглядишь как человек, который этим доволен. Это из-за меня, да, малыш?              — Просто знаешь... немного страшно, когда жизнь резко меняется. Непривычно от огромной разницы между нашими стаями, — вполголоса признаётся Чимин.              И поднимает на Юнги взгляд.              Такой открытый, искренний, доверчивый, что того выворачивает. До дыхания, сбивающегося в ноющей груди, Чимина хочется притянуть к себе и заласкать. Чтобы тот прижался ласковым щеночком. И сказал что-нибудь ещё. Что-нибудь, что Юнги так жаждет узнать, чтобы понимать его.              — Твоя прабабушка, наверное, рассказывала вам про что-то подобное?              Он бы ей понравился. Она бы расположила его к себе своей честностью, своей неприкрытой резкостью в сторону Юнги и его отца, заставив Чимина доверять ей. Юнги почти видит это: вот её дом, вот Чимин всхлипывает душераздирающе громко. Ревёт, долго и надрывно, пока его гладят по волосам, слушают. А потом за волосы таскают Юнги, чтобы не обижал такого хорошего, милого щеночка, мелкий ты поганец. Она бы сказала как ему быть. А он бы невольно прислушался, даже если бы услышанное ему не понравилось.              Она бы осадила маму.              Осадила Тэхёна.              — Да, что-то такое она говорила, — хрипит Юнги. — Стая Снежных вершин... они изначально предпочли горы, несмотря на трудности жизни там, чтобы не воевать ни с кем. Ей многое было непонятно. И поэтому, наверное, она открыто презирала отца.              — Открыто презирала? — глаза Чимина распахиваются, а рот застывает приоткрытым.              — Ну как, — усмехается Юнги. — При членах стаи она вела себя сдержанно, а вот при своих... ну, это просто надо было видеть, — и его всегда это раздражало. Почему кто-то так говорит с отцом? — А вот отец не мог её ни запугать, ни что-то сделать, потому что она была единственной маминой близкой родственницей.              Чимин молча хлопает ресницами, осмысливая услышанное:              — Кажется, она была очень интересной женщиной. Я бы...              — Хотел с ней познакомиться?              Он кивает.              Юнги фыркает.              — Не могу знать точно почему Лухан сказал то, что сказал. Но давать тебе тростью по башке ей было бы жалко.              Хихиканье Чимина внезапное.              И не внезапно очаровательное.              

***

      

      Время, тянущееся размеренно и спокойно, без всякой раздражающей суеты, внезапно обретает отвратительную медлительность, стоит Чимину оставить Юнги. Ему уже не хочется читать, дышать свежим воздухом на крыльце, отлёживаться. Просто. Даже. Быть.              И, блять, как это нелепо и глупо.              Он ощущает себя ребёнком.              Жадным, капризным, отобравшим у кого-то игрушку и теперь, — когда пришли взрослые, готовые со всем разобраться — не желающим отдавать её обратно. Без боя в виде доблестной истерики и храбрых завываний. Только вот игрушкой было внимание Чимина, заискивающе поглядывающего каждые пять минут. И отобрать его никто не пытался — Юнги сам сказал Хаджуну дать Чимину поручение, потому что тому явно не шло на пользу патрулирование кровати Юнги.              Хаджун дал.              Чимин ускакал.              А теперь Юнги стоит, неприкрыто кривясь и разглядывая пустой лазарет. Раздражение — пускай ненавязчивое — вызывает всё: твёрдый косяк двери под плечом, блеск снега за окнами, скрип половиц под ногами Хаджуна, цвет покрывал на кроватях, запах мазей, трав и настоек, намертво въевшийся в стены. Даже то, как неудобно держать руки в карманах брюк.              Тишину лазарета нарушает внезапно скрипнувшая дверь. За нею показывается покрасневшая от холода мордашка Чимина, несущего в руках маленький сундучок. Юнги приободряется.              — Я принёс. Куда мне его положить?              — На полку, рядом со столом, на котором я сушу травы.              Чимин кивает, без промедленья скрываясь за дверью, ведущей туда, где хранилось всё необходимое и изготовлялись мази и настойки.              — Он хорошо тут ориентируется.              — Пока Минджи-щи сидела с вами, он помогал мне и моим подмастерьям.              Юнги хмыкает, мрачнея сильнее при упоминании матери. Наверняка она даже не могла выносить его присутствия, когда было непонятно очнётся Юнги или нет.              — Он очень смышлёный и с первого раза запоминает всё, что я говорю.              — Вот как, — тянет Юнги, когда Чимин показывается в дверях.              По немного сконфуженному, но довольному виду становится понятно, что Чимин всё слышал. Хотя... это не удивительно — он был в соседней комнате, а слух у него отменный.              — Я... могу ещё чем-то помочь?              Какие мы услужливые.              Прежде чем ответить, Хаджун вопросительно смотрит на Юнги. Тот кивает. Получив разрешение, Хаджун оборачивается к Чимину:              — Помнишь, где лежат баночки с экстрактами?              — Там, где я экстракт бадана брал?              — Да. Сложи их в один из пустых ящиков и принеси. Надо проверить какие из них нужно выбросить, а какие можно использовать для бальзамов и мазей.              Чимин юркает обратно за дверь, тихонько копошится и выходит с ящичком, от которого исходит тихое лязганье стекла, а потом с воодушевлением, распирающим, кажется, весь этот дом, становится рядом с Хаджуном. И совсем забывает о Юнги. Которому стоит огромных усилий не хлопнуть дверью, когда он уходит обратно к себе и валится на кровать, раздражённо кривя губы и слушая недовольное рычание альфы.              ...нас променяли на склянки.              Нет. Не на склянки. Вонючие склянки.              

***

      

      — Череп?              — Прямо в шкафу, — оживлённо кивает Чимин, явно приятно взволнованный. Приятно и сильно, учитывая, что он сидит рядом с Юнги, открыто смотрит в лицо и от нетерпения слегка подаётся вперёд.              — Человеческий череп. В шкафу Хаджуна, — повторяет Юнги.              — Да. Можешь себе представить?              — Вообще-то могу.              Чимин слегка сдувается.              — Ты что, совсем не удивлён?              Луна. Он сопит.              — Да нет, удивлён. Только не черепом — Хаджун лекарь, мало ли что у него лежит. Меня удивляет то, что тебя это так... воодушевило.              — Ну не прям воодушевило, — неловко бормочет Чимин. Юнги вскидывает брови. — Это жутко, если подумать. Просто... я раньше не видел человеческий череп. Только пару дней назад, мельком в книгах, которые лежат у него. А ты их видел?              — Черепа?              — Книги! В них есть рисунки наших органов! — восторженно сообщает Чимин. — И мышц с сухожилиями! И сердца! И там было написано, что человеческое сердце меньше оленьего, но... но больше... т-ты чего?              Юнги всё ещё пытается выглядеть спокойным, глядя в озадаченное личико. У него, кажется, дрожат губы. Он сжимает их, прикусывает щеку, не сдаваясь. Вот только мышцы лица начинает жутко сводить уже через две секунды, и он не выдерживает — прячет лицо в ладонях и прыскает, пытаясь не сорваться на хохот.              Ограничиться удаётся тихим смехом.              — Юнги? — доносится ошеломлённое сверху.              — Я просто... — поднимая голову.              И замирая так. Потому что Чимин ужасно смешной и миленький, когда сидит так близко и смотрит вот так — потрясённо и недоверчиво. Хочется взять его за щёки и чмокнуть.              Этот пухлый розовый рот.              Лицо в ладонях приходится спрятать ещё раз — улыбка, растягивающая губы, чрезмерно широкая, непривычная, а оттого почти смущающая. Издевательски скалиться — да, вот это он мог спокойно. Но не улыбаться... так. Да ещё и пытаясь не смеяться.              Более-менее Юнги берёт себя в руки через минуту — слабая боль в спине из-за поднятых рук помогает не в последнюю очередь. Он выпрямляется. Догадывается, что веселье на лице всё ещё можно разглядеть, но я-не-могу-её-прогнать-улыбки больше нет. Взгляд Чимина прежний, только... щёки слегка зарделись. И растерянность какая-то робкая.              — Что я такого сказал?              — Я никогда бы не подумал, что человеческие потроха вызовут у тебя такой... восторг.              Чимин тушуется, явно не понимая, как это стоит воспринимать:              — Но ведь интересно же. Я никогда раньше... не видел их и такие книги... вот и...              — Не оправдывайся. Это просто было неожиданностью. Значит, тебе бы понравилось копаться во внутренностях людей?              — Фу! Нет, конечно!              Брови Юнги ползут вверх:              — О, неужели?              — Прекрати смеяться надо мной!              — Я не смеюсь.              — Смеёшься!              — Смеялся я минуту назад.              — Юнги! — Чимин в досаде поднимает руку, собираясь шлёпнуть его по плечу, но резко передумывает. Надувается, явно не собираясь отказываться от своего намерения, и в итоге шлёпает по бедру.              Очень осуждающе хмурясь.              В ушах звенит отзвук от шлепка. Юнги смотрит Чимину прямо в глаза и говорит внятное:              — Ай.              Ответом ему становится недовольное бормотание под нос, пока Чимин отсаживается подальше. Молчит, сложив руки на ногах. Сжимается ровно через две секунды, начиная меняться в лице. И говорит страшно забавляющее:              — Я... не хотел тебя бить.              — Будем считать, что я заслужил.              — Ладно.              Юнги склоняет голову набок, скептично хмыкая. Смотрите-ка как быстро он согласился. Даже намёк на сожаление сдулся.              — Тебе это действительно нравится, да?              — Но ведь это всё интересно. Ну, что экстракт из сока какого-то цветка смешанный с молотыми листьями какого-то дерева, помогает, скажем, коже стягиваться быстрее. И наши тела... в тех книгах они так хорошо нарисованы. Там было даже про то, какой орган за что отвечает.              Ближе к двенадцати-тринадцати годам Хаджун и его подмастерья рассказывали всем щенкам об их человеческих и волчьих телах, показывали рисунки и книги. В стае Чимина такого практически не было — летом, когда они уходили из их деревни, по приказу отца нельзя было трогать ничего, кроме книг и лекарств, которые могли пригодиться. Рукопись про лечения была только одна — и то жутко старая, которой перевалило лет, наверное, за пятьдесят. А вот в их стае проблем со сведениями не было — они добывали их сами на протяжении последних шести десятилетий, путём... экспериментов.              Ведь чужаков можно было использовать на пользу стае.              — Ты хотел бы стать подмастерьем Хаджуна?              — Ну... мне бы было интересно прочитать его книги. Помогать делать мази и настойки. Но лечить людей... нет.              Юнги хмыкает. Ему почему-то кажется, что Чимину больше понравится людей калечить. Не сильно, так, слегка. И всё же... Мысль обрывается, когда Чимин, покрываясь ещё более ярким румянцем, вдруг отворачивает лицо. И выдавливает тихонько:              — Не помню, чтобы ты смеялся или улыбался... — он запинается, чтобы выдавить тихое и неопределённое: — Так.              Сердце Юнги ёкает. Он ощущает, как против воли меняется собственное выражение лица, отражая его недоверчивую растерянность. Но он не успевает и рта открыть, как Чимин — задыхаясь? — краснеет сильнее и резко поднимается на ноги. Он торопливо подходит к своей кровати, вытаскивает из-под неё сапоги и тараторит, обуваясь:              — Вообще, мне следует сходить домой за свежей одеждой. И на днях то, что ты говорил сшить Донуку, тоже будет готово, кстати. Может, тебя к этому времени уже выпишут, но если что, я могу сходить к нему сегодня и принести то, что готово. Если ты хочешь.              Юнги щурится, наблюдая за тем, как торопливо и неловко Чимин возится с завязками сапог, путаясь в словах, которые тараторит как ненормальный. Трусишка, — думает Юнги. Хотя сам ещё ощущает растерянность.              — Об этом... ты можешь никуда не уходить. И за одеждой не идти до полной готовности. Хаджун сказал...              На последнем Чимин резко вскидывается.              — …что если ты сможешь делать мне перевязки, мы наконец-то сможем отсюда убраться.              — Ему разве не надо наблюдать за тем, как затягиваются раны? — удивлённо хмурится он, коротко оглядывая глазами грудь и живот Юнги, скрытые за бинтами.              — Я набираюсь сил, и они заживают всё быстрее и быстрее. Надо просто наносить эту отвратительно пахнущую мазь, менять бинты и спать на животе. Ты помогал ему всё это время. Он сказал, что ты справишься. Ну, так что?              Чимин в сомнениях кусает губы. Молчит. И наконец-то кивает:              — Думаю, справлюсь.              — Отлично, — выдыхает Юнги. Славно, его прекратит выворачивать от этой смеси запахов, и он перестанет стыдиться своей неприязни к дурацким склянкам. — Вечером мы уходим.              — И куда же? — вдруг.              Юнги оборачивается, краем глаза замечая, как вздрагивает Чимин.              — Мама, — она стоит в дверях с подносом на руках, обмотанным плотной тканью.              — Юнги.              — Я тогда принесу из дома меха для тебя, — торопливо бормочет Чимин, вставая с постели и быстро покидая комнату. Даже не завязав сапоги. Мать услужливо закрывает за ним дверь, делая это с таким видом, будто мимо прошёл не человек, а пронесся сквозняк. От этого становится неприятно. Поджав губы, Юнги наблюдает за тем, как она раскладывает тарелки, разматывает тряпки вокруг маленькой, приятно пахнущей кастрюли.              — Он убежал от тебя, — констатирует Юнги.              Она не ведёт и бровью. Начинает, не отрываясь от дела:              — Этот мальчишка…              — Не говори о нём с таким пренебрежением.              И резкости в его голосе удивляются оба. Мать поднимает на Юнги глаза, приподнимая брови, а он вновь поджимает губы, перебарывая желание отвернуться. Сказать, чтобы она перестала так на него смотреть. Словно он делает что-то неправильное. Он должен был произнести это уважительнее, но... он, блять, прав.              Она не должна так смотреть.              А он не должен внутренне подбираться от этого взгляда.              — Я ещё летом знала, что с ним будет много проблем, — она произносит это так, что не сразу становится понятно кому она говорит — ему или себе. — Ты меня переубедил. А сейчас совершаешь глупости и рискуешь собой ради омеги, который, стоя над твоим телом, больше боялся за себя, чем за тебя.              Потому что я должен его защищать. Я же его альфа. И будущий вожак. Как ко мне будет относиться стая, если я снова не смогу сберечь своего омегу?              Этой правдивой-ложью должен ответить Юнги.              Не выдавливать сквозь зубы:              — С чего ты взяла?              — Видела своими глазами.              — Видела что? — шипит.              — Он смотрел на каждого, кто находился рядом, с ужасом, — произносит безжалостно-холодно, словно на, Юнги. Хотел знать? Слушай. Слушай и давись, сынок. — Потому что понимал, что виноват. Думал, что с него обязательно спросят, а ты теперь его уже не защитишь.              Ты сам решил, что дело в вине, Юнги. Сам. Буквально вчера.              Ты не должен злиться.              — То есть… вы все просто запугали моего омегу, пока я был в отключке, — не должен говорить это.              — Мы не…              — Вы все запугали моего омегу, пока я был в отключке, — с нажимом повторяет он. Словно если произнести достаточно громко, то в это получится поверить. Но он может попытаться. Представить Чимина. Напуганного. Сжимающегося от каждого взгляда.              У него почти получается.              Но вдруг глаза матери наполняются жалостью, и Юнги начинает мутить. К горлу подкатывает ком, вызывающий желание рухнуть на колени, сложиться и просто, блять, выблевать эту хрень. Выблевать и забыть нахуй.              Он разве скатился до того, чтобы испытывать к нему жалость?              Ёбаную, никчёмную жалость?              — Никто его не запугивал, — произносит мать, присаживаясь рядом и тщательно подбирая слова. Юнги не хочется на неё даже смотреть. — Его просто заставили рассказать что произошло, потому что твой отец знал — ты бы не позволил себя так изувечить даже медведю из Темнолесья. Ты бы остался целым и невредимым, если бы не бросился прикрывать этого мальчишку собой.              — Этого мальчишку, который порой не может набраться смелости, чтобы смотреть мне в глаза, не пришлось бы прикрывать, если бы он не бросился помогать мне, — огрызается Юнги, цепляясь за эту мысль. Внезапную. Спасительную. — А сделал он это, думая, что я не успею встать и увернуться, несмотря на то, что ему было страшно. Так что хватит. Ты никак не можешь лучше меня знать как мне стоит себя вести с ним.              — Нет. Не могу.              И это звучит так спокойно и тихо по сравнению с шипением Юнги, что злость, разрастающаяся с намерением уничтожить всё, что видят глаза, вдруг с хлопком взрывается внутри самого Юнги. Он стискивает челюсти до боли и чёткого скрипа.              — Отец сознался во всём, — говорит, чтобы не молчать.              Чтобы заглушить звуком голоса те мысли, что он едва прогнал и похоронил под звук хихиканья Чимина.              — Я знаю.              — Я бы удивился, если нет, — криво усмехается Юнги. — Он ведь в самом деле не попытается это сделать?              — А ты ему не веришь?              — Он попытается?              — Нет. Конечно, нет.              Юнги фыркает. Конечно?              Его мать видит. Хмурится, поджимая губы раздражённо, со знакомым упрямством, возникающим каждый раз, когда ей надо было выгораживать отца перед ним.              — Я мог бы догадаться, — вырывается из него. Он тут же осознаёт, что жутко не хотел в этом сознаваться. Тем более вслух. Но. Почему-то. Почему не может заткнуться и дать понять, что ей следует притвориться, будто она этого не слышала: — О том, что всё с самого начала не было так просто.              — Мог бы, — соглашается она. — Мирное и удачное присоединение стаи Мелколесья было важно для нас. Но почему ты был так уверен, что нам всё равно на то, с кем ты должен прожить всю жизнь?              — Потому что это цена за земли и волков, которые нужны были стае. А стая — это всё.              У неё вырывается вздох. Маска холодной невозмутимости трескается — брови изламываются и губы поджимаются в сожалении. Несогласии.              — Юнги...              — Ты тоже знала с самого начала, верно?              Конечно, она знала. Задавать этот вопрос смысла не было, но лучше мусолить неприятную, очевидную правду, чем слушать, как она оправдывает отца, приписывая ему несуществующие чувства и качества. Юнги так думает, всё это время, что она...              Она молчит.              Эта тишина оглушает сильнее, чем всё, что она произнесла до этого. И он понимает, что ошибается — это не лучше.              — Знала, — вместо неё отвечает Юнги.              — Знала.              — И не сказала мне.              И снова — молчание. Юнги пытается усмехнуться. Получается кривовато. Но получается. Из него вырывается даже смешок, звучащий до отвращения горько. Его руку тут же накрывают чужие ладони, а взгляд перехватывают. Мать шепчет с теплотой, такой знакомо-бесконечной:              — Мы бы прибегнули к этому только в крайнем случае. Если бы вышло так, что он сделал бы тебя совсем несчастным. Мы не могли сказать тебе. Даже если бы ты согласился до того, как поставил ему метку, то после не позволил бы этого. Даже если бы ненавидел его.              — Вы меня дурили как щенка.              — Мы о тебе заботились.              И... он не находит что ответить. Отчего-то нет. Смотрит на мать с бессильно приоткрытым ртом. Бессильно изламывая брови. Бессильно застыв. И в этом бессилии захлёбывается, потому что...              Потому что верит.              Знает, что она права.              — Тогда... вам следовало быть расторопнее и убить Чимина тогда, когда мне ещё было на него плевать.              Он понимает, что произносит это с насмешкой, лишь услышав. И с насмешкой, потому что... ему правда смешно. Над матерью, так рьяно заботившейся о нём всю жизнь, чтобы видеть сейчас таким. Над страхом стать отцовским разочарованием. Которым он, вроде как, стал. Над самим отцом, у которого теперь связаны руки. Над Чимином, таким, на самом деле, трусливым, слабым и переломанным, но умудрившимся при этом выломать Юнги хребет. Превратившим его внутренности в битое стекло.              И над собой.              Никогда не сомневающимся в себе, но позволившим. Всё это. Кто бы мог подумать, а?              Видимо... его высокомерие всегда было чрезмерным.              Лица касается её рука. Гладит. Юнги чувствует в этом ту нежность, которую ощущал, когда Чимин вжимался щекой в его ладонь. В груди тут же вспыхивает боль, заставляя зажмуриться на мгновение. Нельзя позволять картинке, выжженной на внутренней стороне век, лишить смысла всё остальное. Всё, что так не хочется принимать. Слышать. Просто даже знать.              — Видимо, — шепчет она грустно-грустно. — Но в тот момент, когда стало известно, что ты не поставил ему метку, но всё равно оберегал от Чонхэ, уже было понятно, что поздно.              Никакая расторопность им не пригодилась, да?              — Хорошо, — соглашается он, вздохнув. Ощущая, как со всех сторон его обступает усталость, липкая и тяжёлая. — Тогда к чему этот разговор? Чего ты хочешь добиться теперь?              Она молчит. Кусает губу. И этот простой жест разбивает ему сердце. Мама так не делает. Она слишком сдержанная, собранная, уверенная и сильная. Она не должна.              — Я не знаю. Правда, не знаю, мой милый щенок. Я просто злюсь и беспокоюсь за тебя, — признаётся она тихим шёпотом. — Если бы не он, ничего из этого не произошло.              — Ничего бы из этого не произошло, если бы этого не позволил я, — так же отрывисто шепчет он в ответ. Вот в чём неоспоримая правда.              Почему-то чужие глаза начинают блестеть так, будто... блять. Ну нет.              Пожалуйста.              — То же самое сказал мне твой отец, — она часто-часто моргает, пытаясь улыбнуться. Не позволяет себе плакать. Но начинает выглядеть такой маленькой на его фоне, что ему почти страшно и абсолютно точно — больно. — Я просто... не могу смотреть на то, как этот мальчишка тебя ломает.              — Я уже просил не говорить о нём с таким пренебрежением.              Она замирает. Рука на щеке — тоже. Брови изламываются, а губы дрожат.              — Если ты беспокоишься обо мне, то заботься о нём, — рваным, ломаным голосом произносит Юнги. И, желая не то оправдаться, не то убедить мать, выражение лица которой становится жёстче, добавляет: — Он… важен для меня.              — А ты для него? — вдруг.              Юнги хочется, чтобы она этого не спрашивала.              Она почему-то выглядит так, будто хочет этого тоже.              Внутренний волк вскидывается, зло рыча и протестуя.              Перед глазами оживает заискивающий взгляд Чимина. Въедливый, отвратительный запах, который он испускал каждый раз, когда находился рядом во время смены бинтов. То, как он испуганно вжимался в Юнги каждый раз, когда собиралась вся стая или на Чимина было направлено всеобщее внимание. Как дёргался от случайной близости. Молча. Отворачивался. Уходил.              Как ударил и кричал, что ненавидит.              И как стискивал ладонь. Потому...              Потому что я просто очень рад, что ты очнулся.              — Да, — отвечает Юнги.              И да... это звучит не очень уверенно. Так тихо, что он едва слышит сам, словно не хочет, чтобы кто-то услышал и сказал, что он ошибается. Но он прав.              Он знает, что прав.              Он не идиот и не слепой.              — Даже если… не совсем так, как я хочу.              Его мать смотрит так, словно хочет выесть глазами кожу и кости и добраться до мозга. Смотрит долго. А потом её плечи опускаются, она вздыхает, проведя по щеке Юнги рукой. Сдаётся.              — Хорошо. Я тебе обещаю, что позабочусь о нём.              Юнги кивает в ответ. Это... славно. Теперь у него на одну проблему меньше. Только... так противно ноет в груди.              И он не может сказать точно, кто из них это делает: он подаётся вперёд или она тянет его на себя, но в следующий миг оказывается вжатым лбом в чужое плечо, а в волосы зарываются длинные пальцы.              — Всё хорошо, милый.              Юнги жмурится. Прости. Пожалуйста.              А ты для него?              

***

      

      Чимин ещё долго не приходит после того, как уходит мать. По ощущениям проходит целая вечность, прежде чем дверь тихо скрипит, а за ней появляется затравленное личико. Голос Чимина звенит, когда он заставляет себя говорить. Причиной его поведения является, наверное, Юнги.              Который не может себя заставить смотреть на Чимина дольше двух секунд и едва размыкает губы, чтобы отвечать.              Не хочется.              Нужно немного времени, чтобы он взял себя в руки. Как и всегда.              — Я... растопил дом.              — Хорошо. Поешь, — короткий кивок в сторону еды, где была порция Чимина. — А потом соберёмся и уйдём.              Они собираются в полной тишине. Домой идут тоже. И от каждого замеченного взгляда Чимина, отчаянно-расстроенного, у Юнги мучительно болезненно ноет сердце. Как будто к нему кто-то пришил верёвку, за которую можно дёргать по сигналу, а в самом крайнем случае — потянуть вниз, чтобы выдернуть сердце из груди и швырнуть под ноги. Ему кажется, что если брови Чимина снова изломаются так несчастно, это и произойдёт.              И он сам наступит на этот тупой орган, чтобы смять в кашу в отместку за всю боль.              Оказавшись дома, Юнги молча проходит в спальню, оставляя Чимина за спиной. Забавно. Сколько раз это происходило, только всё было наоборот — Чимин убегал, а Юнги оставался, зная, что его присутствия рядом не хотят. Интересно, Чимина так же мерзко выворачивает? Может быть.              А может нет.              Дома... не становится проще. Потому что всё родное — стены, мебель, запахи. Всё его.              Его и Чимина.              Эту подушку обнимал Чимин. Здесь стоял, когда Юнги отдавал рубашку. Вот там упал на пол, когда в страхе шарахнулся с кровати. Тут расставлял свои свечки. Этих образов-воспоминаний была бесконечная вереница. Хороших. Плохих. От одних на губы лезла тёплая усмешка, от других — злобный, сожалеющий оскал.              Завалившись на кровать, Юнги закрывает глаза, вжимаясь носом в подушку. Чувствует запах Чимина.              Это успокаивает. Каким-то невообразимым, странным образом. Инстинктивно. Усыпляет мысли, утихомиривает зуд под кожей, ослабляет давление верёвки на сердце. Волк тихонько мычит себе под нос, складывая тяжёлую голову на лапы.              За подобным спасением Чимин жался к нему, когда боялся?              Юнги мог его понять.              Всё равно, к кому жаться и чьим запахом дышать, если становится проще.              

***

      

      За окном валит снег и стремительно темнеет; тепло, тянущееся от пола, успокаивает, а на тумбе рядом с кроватью горит парочка свеч, привлекая взгляд мельканием своих огоньков. Юнги смотрит. Ему всё равно надо сидеть неподвижно, когда Чимин возится со спиной, нанося мазь. Смесь этого мерзкого запаха и приятного — Чимина слегка убивает. Хочется дышать и через раз, и как можно глубже. Когда Чимин принимается за бинты, Юнги ему помогает, удерживая ткань, когда это нужно. Чимин управляется медленнее Хаджуна, не так ловко и уверенно, но всё равно хорошо.              Очень осторожно и деликатно.              Спрашивая всё время, нормально Юнги или нет.              Закончив, он сдвигается на постели, усаживаясь слева от Юнги. Так, чтобы видеть его. Юнги мельком смотрит в ответ, а потом отворачивается к свечам.              — Тебе... удобно?              — Да.              — А раны болят?              — Нет.              — Тогда что-то случилось?              Блять. Ну вот зачем ты должен звучать таким беспокоящимся и несчастным?              — Нет.              — Точно?              — Точно.              — Ты совсем на меня не смотришь, — вдруг.              Блять. Блятьблятьблять. Взглянуть на Чимина получается только из-за нежелания делать ему больно. В итоге больно Юнги — излом чужих бровей и правда несчастный.              Странно, что сердце не проваливается куда-то вниз вслед за верёвкой.              — Всё нормально, — говорит Юнги.              Звучит идеально-честно. Только Чимин не верит. Он кусает губы, замявшись и явно... решаясь на что-то мучительно трудно:              — Сегодня… — и обрывается.              Плечи опускаются. Он расстроенно отводит глаза, а потом и вовсе прикрывает их. Тревога проходит когтями по загривку, пуская неприятные мурашки, когда молчание длится всё дольше и дольше, а страх Чимина становится всё более и более явным.              — Чи...              — Я слышал, что тебе сказала твоя мать! — выпаливает он на одном дыхании, резко развернувшись и тут же виновато сжавшись.              Он... он что?              — Ты подслушивал?              Блять. Пожалуйста, нет.              — Нет! Ну... не специально. То есть… — он вздыхает, сминая пальцы между коленями, которыми упирается в постель. — Я затягивал завязки сапог, чтобы выйти на улицу. А потом вы начали разговаривать, а я успел услышать начало, пока из кладовой не вышел Хаджун.              — То есть специально, — прохладно замечает Юнги. Голос не дрожит каким-то чудом. Он спрашивает осторожно, как бы невзначай, словно не готов затрястись: — И где это начало разговора заканчивалось?              — Когда ты спросил, почему она решила, что я… что я больше боялся за себя, чем за тебя, — стыдливо выдавливает Чимин.              Юнги выдыхает. Блять. А он успел обосраться из-за того, что Чимин мог знать о планах отца и матери. Он бы ведь пришёл в ужас и отказался бы выходить из дома.              — Она очень сильно на меня до этого разозлилась, и я был почти уверен, что она тебе это скажет, но я…              — Знаешь, что бывает с омегами, у которых погибает альфа? — прерывает Юнги невнятное лепетание.              Чимин качает головой:              — Нет.              — Ничего, — чётко произносит Юнги. Невозмутимо разворачиваясь к Чимину и подтягивая одну ногу выше на кровать. — Ты мог бы выбрать где хочешь жить: в доме, который теперь твой, или в общежитии омег. Тебе больше не пришлось бы работать с моей матерью. Если бы ты всё ещё хотел, то мог стать охотником — ты один из самых лучших следопытов, которых я видел. А если не хотел... — он запинается, замечая, что глаза Чимина распахиваются всё сильнее и сильнее, наполняясь болезненным недоверием, а сам он, кажется, каменеет. — То мог бы заниматься чем хочешь. При условии, что ты достаточно хорошо выполняешь свою работу, конечно.              — Но я не думал об этом, — выдавливает Чимин.              Взгляд — застывший, намертво вцепившийся в лицо Юнги.              — Что, даже не испугался того, что в моей смерти обвинят тебя? — у него получается снисходительно усмехнуться. Какого-то хрена получается. — Даже видя, как реагирует моя мама? Тебя бы не обвинили. Ты же омега. То есть моя мать была бы зла, но никакого права тебя наказывать не было ни у неё, ни у кого бы то ни было. Ты бы… просто от меня избавился.              Он склоняет голову набок, приподнимая брови. Чимин наконец-то моргает, выдыхая.              — Разве это не звучит хорошо, м?              — Нет! — вскрикивает Чимин, мотая головой и едва не подскакивая на кровати. — Послушай, я не хочу, чтобы ты умер. И я... очень виноват перед тобой. Если бы я знал, что так получится, я бы ни за что за тобой не увязался. Я… не хочу, чтобы тебе было больно. И мне очень-очень жаль, клянусь, я не хотел, чтобы с тобой что-то случилось, если бы я знал, я...              — Почему?              — Что? — растерянно обрывает Чимин свой бессвязный, рваный лепет, из которого Юнги вылавливает единственное, что было по-настоящему важно.              — Почему ты не хочешь, чтобы мне было больно?              Когда он произносит это, собственный голос звучит так, словно доносится со стороны, а не выталкивается из собственного горла. А Чимин... даже будто не сразу слышит. Не сразу понимает. Открывает рот.              И замирает так.              Глядя на Юнги.              По ощущениям — целую грёбаную вечность, прежде чем качает головой и начинает беззвучно шевелить губами, еле-еле выдавливая:              — Я... я просто... — вдох-выдох. Он обнимает себя руками, неожиданно опуская глаза. Сердце Юнги падает. Нет. Пожалуйста, не закрывайся от меня. — А ты почему бросился меня защищать?              — Отвечай на вопрос, Чимин, — резко отрезает Юнги. Чимин вздрагивает, испуганно прижимая к груди руки. — Почему ты не хочешь, чтобы мне было больно?              — Ты этого не заслуживаешь, — шепчет он.              — Я... этого не заслуживаю, — медленно повторяет за ним Юнги.              Это не то, что он хотел услышать. Совсем, блять, не то.              — И я не ненавижу тебя.              — Ты меня не ненавидишь, — вновь произносит, растягивая буквы.              Подталкивая их обоих к ощущению того, что этих слов — недостаточно. Должно прозвучать что-то ещё. Хоть что-то. Но...              Ничего.              Чимин просто затравленно молчит.              Значит... он думает, что Юнги этого не заслуживает. Чимин его не ненавидит. Не ненавидит. Да. Ладно. Не ненавидит, ровно как половину стаи. Как почти любого другого волка, которого плохо знает. Как... как кого-угодно, да?              — Это всё? — соскальзывает с губ.              И мёртвое равнодушие в голосе Чимина пугает — он отшатывается. Шепчет:              — Что ты хочешь услышать?              — Ответ на вопрос.              — Я не знаю.              — Не ври мне.              — Я...              И снова — беззвучное шевеление губ. Бессильный, напуганный взгляд. Рваное, сбивчивое дыхание. Почти болезненное трепыхание чужого сердечка.              Но... почему?              Чимин не может набраться смелости, чтобы сказать? Просто не может? Но он ведь хочет. И он сам заговорил о матери. Или дело в том, что его напугало холодное отношение Юнги, и причиной откровения послужило только это? И сказать ему, на самом деле, нечего?              — Ладно, — роняет Юнги. Вставая на ноги и старательно не глядя на Чимина. — Видимо, ты действительно уже всё сказал.              Он едва успевает сделать шаг, как вокруг его руки смыкается крепкая хватка, а Чимин вскакивает на ноги и преграждает путь. И даже упирается рукой в плечо, готовый удерживать на месте, если Юнги захочет уйти.              А Юнги хочет.              Ещё больше, чем раньше, когда видит слёзы, поблёскивающие на ресницах Чимина.              — Твоя мать ошибается! Я клянусь... что не хотел, — он всхлипывает, жмурясь, мотая головой, срываясь на отчаянный шёпот: — Прости меня. Пожалуйста, прости меня, Юнги. Я не хотел. Просто... я так сильно испугался, что ты не успеешь встать. Что умрёшь, как мой папа. А потом... потом я снова сидел в лазарете и смотрел, не зная, очнёшься ты или нет, прямо как... прямо как...              Что он... что?              Конечности, кажется, каменеют. Юнги чувствует, что не может сдвинуться с места. Только стоит и смотрит на то, как Чимин всхлипывает, пытаясь взять себя в руки, а по щекам катятся крошечные, выедающие сердце слезинки.              Папу Чимина убил медведь.              Отец и брат умерли от болезни. Очевидно, долго не просыпаясь перед этим.              Чимин мог из-за этого сделать всё, что сделал? Наверное, да. Юнги, например, с детства десятой дорогой обходил черноглазых оленят.              Он спрашивает, едва размыкая губы:              — Я напомнил тебе, как погибла твоя семья?              — Я и не забывал. Просто... — он убирает руку с плеча Юнги, стирает ею слёзы, а потом кладёт обратно. Поднимает лицо, шмыгая носом: — Я просто знаю, что это всегда неожиданно. Как бы сильно ты не верил в обратное.              И Юнги вдруг прошивает жалость. К ним обоим. Та самая — мерзкая и презираемая им. Такая неправильная, но такая, блять, уместная. Они оба отвратительно жалкие. У одного просто ожил кошмар из детства, заставивший позабыть об обидах, а другой надеялся, что им... что им дорожат.              — Ты ненавидишь быть один, — шепчет Юнги. Скорее даже себе, чем ему: — И ты не хотел снова быть один.              — Я не хотел снова быть без тебя, — бойкое и внезапное.              Без... что?              Юнги растерянно моргает. Пальцы Чимина вжимаются в его плечо до боли, пока — Луна, это так очевидно, — он пытается не опустить по привычке глаза, продолжая удерживать зрительный контакт с Юнги.              — Знаешь я... я никогда не боялся даже тебя так, как боялся... что ты больше никогда уже не откроешь глаза. Не посмотришь на меня. Не заговоришь со мной. Поэтому... пожалуйста... — голос срывается, а слёзы вновь скатываются крохотными капельками по щекам. — Пожалуйста, не веди себя так. Я не хочу быть человеком, которого ты ненавидишь. Только не ты, Юнги. Я не хочу тебя терять.              Не хочу снова без тебя.              Не хочу тебя терять.              — Вот... как... — шепчет Юнги.              Мысли испуганно застывают, не решаясь сложиться в вывод. Очевидный и такой желанный. А Чимин... Чимин видит у него на лице что-то, что заставляет его жалобно изломать брови. Всхлипнуть. Прильнуть к Юнги, аккуратно сжимая плечи и вжимаясь своим милым крошечным носом в шею.              Чувство твёрдости и тепла чужого тела кажутся нереальными.              Юнги приподнимает руки, но те застывают около талии Чимина, не касаясь. А Чимин чувствует, жмётся теснее и просит жалобно, умоляюще:              — Не обижайся на меня. Пожалуйста.              Ха. Твою ж мать.              Твою ж. Мать.              Юнги просто сгребает Чимина в охапку, жмурясь под его писк. Дышит и захлёбывается чужим запахом, чужой податливостью, чужой нежностью.              Чужим-ты-мне-нужен.              Блядство.              — Я не хочу больше с тобой ссориться, Юнги.              — Да. Теперь... теперь я знаю.