Я видел смерть, я видел край, я знаю

Его рот — не рот, а щель в бледной рябой коже, неаккуратный разрыв, будто бы грозящий все нутро головы вывернуть наружу при неосторожном шаге. И это еще не случилось только благодаря тонким тугим мембранам с хитрым естественным узором, что перекрывают всю полость вплоть до пластин, защищающих внутренние органы. Если быть достаточно нахальной личностью, можно рассмотреть, как влажные полые трубки протягиваются по внутренней стороне щек и зияют почти неразличимыми дырами в темноте расщелины. Их можно увидеть лишь при хорошем освещении — в Топи, конечно, довольно светло, но не в нужной мере — как пузыри в отверстиях надуваются и лопаются, а ряд трубок пульсирует и перекатывается вздохом или словом. Все эти журчащие, булькающие и некоторые едва различимые звуки сливаются в единый переливающийся ручей мелодии, коей разрывается музыкальная щель. Щебетание, лопание пузырьков, щелканье языком по мембране — он не музыкант, не певец, но жизнь в звуках для него, как наша жизнь в воздухе — птичьи присвисты, утробный гул, скрежет зубов. Но это еще не все! Его плащ изнутри подколот найденными старыми монетами и другими безделицами — даже окаменевшие ракушки (достаточно красивые для сбора) немного неряшливо, но крепко вшиты в плотную подкладку. О бусинах даже говорить не имеет смысла — хотя бы одна нитка жемчуга да и болтается на груди. Бусины перестукиваются в длинных пальцах бога розарием, раковины шумят морем, а монеты звенят обещанием богатства. Все это сливается в трель, складывается в слова, в песню, в музыку. Он не замечает за собой этой природной музыкальности своего тела, предпочитая считать пением только то, что он делает осознанно, где может вдоволь играться словами, звучанием букв, шелестом сочетаний, скрипом соединения в слоги. Ах, а как же он поет! Некрасивый, моллюскоголовый, с горьким запахом соли и водорослей, и лишь то делает его еще уродливее, так это контраст между его внешностью и неземными его песнями. Один ли он такой, или нет, но другого такого больше не видели, и есть лишь только Калламар и его звучащее тело, звучащее сердце, стонущая душа. Сегодня в Топи слышится что-то тонкое, перемежающееся с гудением, будто бы журчание медового вина в каменном гроте. Калламар даже не говорит, передвигается молча, да плавно перекидывает кинжал из одной руки в другую, в третью, в четвертую… Кинжал не выглядит особенно грозно, если приглядеться к его расколам, но все еще внушает страх перед местным богом. А он все движется дальше, касаясь земли лишь мысками — и волочится за ним след расслабленных щупалец. Под Калламаром стелется растительность, а мелкие существа спешат удариться врассыпную за ближайшие камни, чувствуя трепет перед повелителем Топи. У медуз нет крови, а вода смывает желейные следы с тупого лезвия ниже по каменным плитам, в бездну, где об еще целых трупах позаботятся остальные жители: либо разорвут на части, либо насадят на колья в назидание многочисленным оставшимся в живых собратьям. Медузы были в общем-то ни в чем не повинны кроме того, что стало их слишком много. Это уже ритуал, ежедневная практика, практически привычка и нет ни на ком ни тени вины, ни тени сочувствия за это показное истребление. Перенаселение приведет к болезням, болезни к вымиранию, а лишаться большей части своей паствы из-за такой мелочи совершенно не хотелось. Пускай медузы умирают и разрываются остальными, пускай. Рутину прервал голос бубенца. Звук его был инороден и прямо-таки кричал о своей обладательнице громче всяких слов. Смотрите! Она идет прямо к храму, а за ней разворачивается бледный след смерти, и звук смерти словно звон в ушах. Калламар отчетливо ощущает вибрацию этого звона в глубине своего сердца каждый день с тех самых пор, как способности слышать его лишили. Пульсирующий холодный страх охватывает его вновь все сильнее с каждым переливом, но поддаваться ему — вот глупость! И хоть лучше всего Калламар умел владеть своими оружиями, сделал он то, в чем ему точно не было равных — исчез. Овечка ступает почти уверенно, и пальцы ее сжимают рукава алой накидки — а хотелось бы нож, чтобы нарезать мяса, картофеля, салат и капусты обжарить к ужину. Да не своей пастве, а себе любимой. Но корона сейчас на голове, а копытца неприятно увязают в мокром песке где-то в далеких водных землях, куда ее столь милостиво привел портал. Она не думает о том, насколько действительно далеко от дома она находится — долгое время она вообще кроме сарая ничего не видела. Ровно до того самого момента. Мир уже достаточно велик для нее, и ей остается лишь послушно исследовать его и выполнять возложенную на нее миссию. Никаких вопросов, потому что ответов не дождешься. Никаких сомнений, потому что иначе голова будет болеть сильнее. Что будет завтра? Завтра будет свекольный борщ на обед и гуляш на ужин. А сейчас ей нужно найти храм следующего епископа и узнать, насколько он силен. Сюда привела ее песня, но песня эта пропала и больше не звучит. Глаза овечки видят многое, но не находят скрывшегося епископа, мастера маскировки. А Калламар стоит за огромной ракушкой, чтобы не отбрасывать тень от ее искрящейся жемчужины, и наблюдает за небольшой растерянностью ягнятки. Сам он почти успокоился, и страх перед Алой короной сошел на нет. Ведь вы посмотрите только на это маленькое создание! Он лично отрубил головы многим из них и более преданного и тупого взгляда больше ни у кого из жертвенных существ он больше не видел. И чего он так испугался этого бубенца? Нариндер все еще жив и здравствует — если это так можно назвать — но больше никто не услышит колокола его шагов по земле. Да, он явно преследует какую-то цель, давая своим сосудам украшения, звук которых предупреждает о его неотвратимости, о смерти, о том, что дальше лишь пустота и вечное небытие, но ведь эти сосуды так и не добились успеха. Можно быть уверенным, что не добьется и нынешний. Успокоив себя этой мыслью, епископ умиротворенно кивнул. Хоть ему и не нравилось, что ягнятка ошивается возле его храма, но когда-нибудь она же уйдет. Не так ли?