Та, чьё имя забыли

      Ночью узкие переулки деревни накрывает непроглядный мрак, что сложно увидеть землю и стены вокруг, а одежда — скорее лохмотья, которы были на ней, — почти равнялись цвету темноты. Кожа была настолько грязной, что даже присмотревшись, она могла увидеть лишь тёмные пятна. Такие уголки домов, как этот, не хранят тепла и света, здесь нет еды и уюта, который можно найти в любом здании вокруг. Зимой холод закаляет и одновременно с этим убивает, вынуждает прятаться в очень, очень грязных, но и почти тёплых местах.       Голод заставляет воровать и обманывать.       Девочка знала с самого детства одну простую истину и прожила, ведомая ею, до второй жизни: у человека всегда есть только он сам. Характер, фантазия, память, чувства и готовность — только сам человек может подняться с грязной земли и выжить. Голодный ребёнок, оставшийся сиротой, слаб и беспомощен, но и он кое-что может. Возможно, его власть перед людьми больше, чем у кого-либо, потому что неважно, будет ли ребёнок сиротой или молодым господином именитой семьи — к нему будут проявлять жалость всякий раз, когда он состроит жалостливое лицо и скажет, что голодный.       Впрочем, босякам верят и чаще, и реже — зависит от места, где они оказались, сколько им лет и как часто они играли в плохих детей.       Промёрзшая до костей, без какой-либо обуви и хотя бы немного тёплой одежды, она смотрит на проходящих мимо взрослых, обхватывает себя руками так крепко, как может, и ей кажется, будто кости вот-вот треснут даже под таким слабым из-за истощения напором. Тело сотрясалось от мороза. Под ногами лежал мокрый холодный снег, и голову усыпало мелкими снежинками, но у девочки не было сил их стряхнуть. Прошлую зиму она провела в какой-то маленькой комнатушке заброшенного дома, развалившегося в этом году окончательно, и теперь она не знает, где может укрыться от зимы.       Улицы жестоки и беспощадны. Найти крошку в день — большая удача, отыскать ночлег, который станет «домом» на хотя бы одну зиму — ниспосланное небесами счастье, ценное и очень хрупкое.       Один господин, обтянутый в дорогие одежды и очевидно обеспеченный, бросил ей огрызок чего-то со злорадной ухмылкой, и девочка, встрепенувшись, поспешила забрать и съесть его. Снег таял во рту, перемешанный с едой и грязью, но она жадно ела его, слишком голодная, чтобы привередничать.       Полная тётушка из ближайшего постоялого двора, добрая и светлая, точно лучик летнего солнышка, осторожно кутала её в посеревшую от времени и порванную местами накидку, но в ней тепло и хорошо, и девочка хваталась за неё слабыми пальцами, как за самое драгоценное в её жизни сокровище.       Той зимой её преследовала череда неудач, перемешанная с удачей: в один день ей бросили остатки еды, и это было самое вкусное, что она ела до той поры за последнюю неделю, пусть и пахло оно не очень приятно; в другой день — ей не удалось найти места, чтобы поспать, потому что поднялась вьюга, и улицы замело; через неделю в городе собирался праздник, название которого она не знала — или не запомнила? — и не понимала, но она смотрела на разноцветные огни и представления, спрятавшись в темноте проулков; на другой неделе она потеряла накидку, подаренную доброй тётушкой, и снова погрузилась в пучину холода.       Она всё ещё не знает, что бы с ней было, если бы А-Юй её не нашла. Со временем из памяти стёрлись её имя и некоторые уроки, но она помнит её ласковый и нежный голос, и она навсегда запомнила себя как девочку, которая благодарна ей, словно родная дочь.       В один вечер, когда холод достиг своего пика, она появилась перед ней. На ней были шёлковые одежды красного и белого цвета, а на её груди горело солнце, словно оно отображало доброту этой женщины. Мягкая улыбка скользнула на её губы, когда она присела перед девочкой, а протянутая рука оказалась немного грубой и мозолистой, но очень тёплой и уютной. На пальцах её были шрамы от лезвия меча.       Дом, в который её привели, в воспоминаниях пах магнолией и жасмином.       Каллиграфия, медитация, искусство ведения боя — тётушка научила её всему, что должен знать заклинатель, потому что она сама была из клана, который следовал пути самосовершенствования. Учиться было трудно, и пусть ей было уже шесть, тяжесть оставшейся в прошлом жизни давила и напоминала о себе неумелыми, трясущимися движениями ещё слабых рук и страхом, просыпавшимся, когда он закрывала глаза и пыталась успокоить разум. Изящная белая кисть часто падала из её рук, но куда чаще она не могла удержать деревянный меч.       Тогда ей дали имя Цзиньхуа — сверкающий золотым цветок; её глаза были необычайно яркого золотого цвета, похожие на янтарь. На бледном лице они выделялись особенно сильно, и А-Юй вечно причитала, что такими глазами нужно гордиться, и Цзиньхуа всякий раз отвечала, что в ней нет ничего красивого для девочки.       С годами становилось легче. Руки окрепли, разум стал немного — совсем каплю — спокойнее, иероглифы уже не казались набором палочек. Вместе с тем никуда не делись ночные кошмары, ставшие её вечными спутниками в обеих жизнях, как и страхи, засевшие в её душе навечно.       Десятый год жизни стал светлее, и мир тоже будто стал ярче — в её груди загорелось пока ещё слабое, но уверенное пламя, и энергия била по телу ключом. Никогда прежде Цзиньхуа не чувствовала себя настолько… живой. Прежде она была бледной тенью любого, кто жил в уюте и тепле с рождения, и даже заботы тетушки не помогали облегчить тоску по тому, чего у Лань Цзиньхуа никогда не было.       — Кем были мои родители? — тихо спросила она однажды. — Почему они оставили меня?       Губы её были сжаты в тонкую линию, а взгляд понуро смотрел на собственные ноги, из-за высоты стула недостающие до пола. Пола дощатого, но изысканного, укрытого тёплыми тканями, которые тётушка купила ради её тепла на первый год их совместной жизни.       Детей оставляли на улицах по разным причинам, и Лань Цзиньхуа знала каждую из возможных: недостаток денег, чтобы прокормить всех; бесполезное дитя, или не тот, кого они хотели; нежеланный брак, или нежеланным мог быть сам ребёнок. Из каждой причины следует одна или другая, и эта цепочка приводит только к одному событию — брошенному на улицы случайной деревушки ребёнку.       Оставив меч, который А-Юй полировала с очень мягкой улыбкой, она посмотрела на девочку и ответила ей:       — Не знаю, кем они были, — сказала она тогда, — но теперь я твоя семья и дом, если ты захочешь, чтобы оно так и было.       В тот момент Цзиньхуа решила, что так оно и будет, и эта постоянная осталась для неё неизменной навсегда. И пусть между ними никогда не проскальзывало слов «матушка» и «ню-эр», и хотя А-Юй обращалась к ней ласковым «А-Хуа», сама девочка звала её исключительно А-Юй, а иногда — шицзунь.       Пятнадцатая весна стала для Цзиньхуа особенной. Все заклинатели получали свой меч в десять, но у неё не было своего оружия ни в одиннадцать, ни в двенадцать лет. Она получила его той тёплой весной. А-Юй вложила в её руки, украшенные россыпью шрамов от тренировок, сияющий белым и жёлтым клинок. Прекрасный, точно первый снег, и яркий, точно цвет её глаз.       После жизнь пошла по наклонной. Будто оставив затишье позади, буря грянула, сорвала бутоны со стеблей и листья с крепких веток деревьев, принесла горе и потерю.       Потерявшись в непроглядном тумане, Цзиньхуа кочевала из одной деревни в другую, и её характер, закалившийся, точно сталь, позволял забыть о сочувствии к кому-либо. Меч разил неугодных ей с лёгкостью пера, а взгляд цеплялся за охладевшие тела с безразличием, равным небу. Тень следовала за ней, как верная подруга, и Лань Цзиньхуа научилась скрываться с нею в ночи настолько хорошо, что это стало промыслом. За убийства платили, и она бралась за некоторые заказы, когда считала, что люди заслуживали этого.       Иногда она лгала, иногда — воровала, иногда — играла с людьми, словно лисица.       Девятнадцатое лето проходило в Юньмэне. Она проживала в мелком городишке у озера, ловила рыбу и лениво наблюдала за разодетыми в цвета ордена Цзян адептов. Здесь непривычно шумно, дети — даже сироты — веселы, точно у них нет забот, а жители искренне улыбались.       Раз в пару лет, как тогда, она позволяла себе какое-то время свободы и отдыха. Лишь вдоволь насытившись умиротворением, она отправлялась в путь снова. В те времена Цзиньхуа была вольная, точно ветер, и её домом были только небо и земля.       Несмотря на покой, нечисти здесь было достаточно, и Цзиньхуа убивала одну за другой, получала благодарности и серебро, а после какое-то время пережидала, наблюдая за другими заклинателями.       В один из дней она столкнулась с бродячей заклинательницей. С чёрными волосам, соломенной шляпой и в идеально белой одежде. Она выделялась в толпе, и, даже если она не покупала фрукты или овощи, её можно было заметить среди прочих жителей деревни. Улыбка Цансэ-саньжэнь была яркой, прекрасной и завораживающей. Сама женщина была точно луч летнего солнца, беглый, свободный и ослепительный. Достаточно было любоваться ею и её краткими движениями, иногда неуловимыми, точно ветер, чтобы сердце стало биться чаще.       Впервые спустя четыре года она подарила кому-то свою искреннюю улыбку. Впервые спустя годы она перестала врать, всецело кому-то доверившись. Цансэ была такой, что ей хотелось рассказывать, но в меру — не скрывая, если спросит, и без лжи, даже если хотелось сказать другое.       Впервые она позволила кому-то другому, кто не был её А-Юй, коснуться её. Только касания эти были иные по своей природе, ласковые и удивительно нежные, напоминали поцелуй вечернего ветерка, тёплого и уютного. Нежные пальцы скользили по её собственным пальцам, хватали крепко и уверенно, вели за собой в непроглядную даль, к озеру, к густой зелени леса, к шумной площади. Короткие, но острые ноготки щекотали её запястье, когда Цансэ, приговаривая какие-то глупости, надевала на её запястье маленький венок из цветов, который соорудила сама.       Тёплая ладонь накрывала её собственную, вкладывая в руку тонкий стебелёк с тяжёлой коробочкой ещё не созревших семян лотоса и тонкими лепестками.       — Лотосы вкуснее, когда со стеблем, — говорила Цансэ, присев у края лотосового пруда. Её изящные длинные пальцы едва касались цветка, который совсем скоро станет вкусными семенами. Со слов Цансэ, конечно. — Дождись начала осени, Цзиньхуа.       Цзиньхуа хотела уйти с первыми холодами, но глядя тогда на Цансэ, она решила, что свобода и дела могут подождать.

С тех пор прошло так много времени, что и не вспомнить количество канувших лет, но она уверена в одном: те краткие мгновения в Юньмэне, то время, что она провела в обществе Цансэ, запомнились крепко-накрепко и стали её самыми нежными воспоминаниями, которые помогали и спасали в самые трудные, окутанные непроглядной тьмой моменты её жизни.

      Вечера проходили то у горячего костра, чьё пламя охватывало небольшое пространство вокруг них, то в снятой на постоялом дворе комнате. Вслед за омовением, когда они ложились в постель, Цансэ рассказывала истории из своих путешествий, а Цзиньхуа делилась впечатлениями о своих.       Временами они лежали на разных постелях, но вблизи друг от друга, а иногда — ложились на один отрезок ткани, служившей простынёй, укрывавшей их от влажной земли. Неожиданно даже для себя жадная до прикосновений, она осторожно, давая шанс оттолкнуть, обхватывала руку Цансэ своей и засыпала, чувствуя тень улыбки в уголках своих губ.       Прикосновения Цансэ дарили тепло, но чаще всего — жар. Кожу покалывало, когда она мягко накрывала её плечо пальцами и ладонью, а после скользила по руке ниже, и каждый раз по её коже словно проходил заряд, оседавший где-то чуть ниже.       Движение — то, что является если не девизом и смыслом, то основой жизни Цансэ, и Цзиньхуа с неловкой улыбкой позволяет ей сжимать свою холодную руку своей — тёплой, почти горячей ладонью. Ведомая, она просто двигалась за ураганом в белой одежде и соломенной шляпе, точно её бледная, незаметная прочим тень.       Неподалёку от одной из деревушек, в которой они остановились в тот раз, распростёрся зелёный, частый лес. Огонь танцевал на тонких прутьях и толстых брёвнах и охватывал собой котелок, в котором Цзиньхуа пыталась приготовить ужин.       Ветки хрустнули, и, обернувшись, Цзиньхуа заметила спутницу.       — Пухленький и миленький! — улыбнулась Цансэ; в её руках барахтался белоснежный кролик.       Окинув взглядом животное, Цзиньхуа качнула головой и мягко забрала его из рук Цансэ, а после осторожно опустила на землю. Кролик, дёрнув ушами, мгновенно умчался прочь.       — Я так долго его ловила, — с досадой пробормотала женщина.       — У нас есть еда, — вскинула бровь Цзиньхуа, — или забыла, сколько всего купила в деревушке?       Присев на землю с очевидным огорчением, она качнула головой.       — Это был подарок.       — Неприготовленный ужин? — смеялась взглядом Цзиньхуа, обхватив руку Цансэ своей.       — В следующий раз принесу тебе кур, — фыркнула она, но сжала тонкие пальцы в ответ.       Дни шли друг за другом. Ночь сменялась днём, а солнце — звёздами.       Лотосы стали семенами, и Цзиньхуа с радостью испробовала их, согласившись, что Цансэ была права. Эти семена, более свежие, более сладкие, собранные с первой росой, они были вкусными, почти холодными.       — Конечно, — мягко улыбнулась в ответ женщина, а её голос шёпотом раздавался у самого уха, — пусть многие готовы поспорить, что это чепуха, но теперь и ты, и я знаем, что это чистая правда.       Оставалось только осторожно кивнуть: голова Цансэ покоилась на её плече. Привалившись к ней боком, точно свернувшаяся калачиком кошка, она кушала семена из той же коробочки, брала их медленно и по одному, растягивая удовольствие от вкуса, а иногда отдавала их Цзиньхуа, пока та с отчаянным усердием пыталась очистить своё семечко.       Тем же днём Цзиньхуа обозначила свой скорый уход, решив — пора; в ту же ночь Цансэ снимала её простенькое, немногослойное ханьфу медленно, совсем-совсем неторопливо. Скользила по её плечам, и часы складывались в долгие минуты и секунды, и это казалось почти блаженной вечностью, которой хотелось отдаваться снова и снова. Холод щекотал разгорячённую ласками кожу, а взгляд цеплялся за красоту женщины, возвышающейся над ней.       Грубая тёмная ткань была отброшена куда-то в сторону, и белый шёлк упал бесформенной кучей вслед за ней.       В той комнате, качнув вольным телом, свободным и разгорячённым, Цансэ улыбалась со всей возможной нежностью; испещрённые шрамами пальцы Цзиньхуа скользили по плечам женщины, ненадолго замирали на ключицах — острых, отчётливо выступающих над её грудью, и было так приятно обхватывать косточку губами, едва смыкать на ней зубы, чтобы услышать рваный вздох спутницы. Цансэ хотелось чувствовать всем телом, хотелось испить её, как сладкий нектар — до дна, медленно смакуя глоток за глотком.       Губы — нежные, покрасневшие от долгих поцелуев — привлекали внимание; горели огнём и собственные уста, но Цзиньхуа всё равно тянулась к Цансэ так, как может лететь мотылёк навстречу яркому свету.       И запах — она навсегда запомнила этот приятный, нежный запах ванили и цветов лаванды; она запомнила и вкус губ, за пару часов до этого вкушавших спелую ягоду; запомнила хриплый, но в то же время нежный голос молодой женщины, шепчущий ласковые, такие же нежные слова в кожу её шеи в перерывах между поцелуями.

Хотелось любить её, хотелось подарить то же тепло, что она дарила ей. Будь у неё второй шанс, вторая возможность встретиться с ней, как тогда, она бы сделала это — удержала крепко и надёжно, последовала бы за ней куда угодно. Она бы подарила ей тепло и с упоением принимала бы всё, что Цансэ могла ей дать

      Руки Цансэ — чуть загорелые, изящные и тонкие — скользили по её бледным бёдрам в ответ, и в местах, где ногти царапали кожу, та загоралась точно пламя свечи. Эти пальцы — прекрасные, дарящие ни с чем несравнимое наслаждение — медленно и дразняще касались каждой косточки рёбер, считали их одно за другим, пересчитывали шрамы, оставшиеся на её теле после множества оставшихся позади охот, и это было приятно. Настолько, что Цзиньхуа прикрывала глаза, забывалась в ощущениях, окруживших её, точно цунами, поддавалась каждой ласке, которую Цансэ дарила ей, иступлённо хваталась за её руки своими, сплетала их пальцы в месте, желая быть ближе, желая касаться в ответ. И пусть нетерпение охватывало её дрожью в ногах, ослабевших ещё с первых минут ночи, пусть её руки не держались за что-то дольше десятка другого секунд, она позволяла Цансэ вести и делать всё так, как хотелось ей.       Та ночь была далеко не первой; в череде утекающих сквозь пальцы тёплых дней она была лишь одной из многих, и каждая такая ночь — приятное, греющее лучами летнего солнца воспоминание.       Слезы застыли в уголках её глаз, стекали по щекам и дарили поцелуям солёный вкус, но Цансэ не спрашивала. Между ними не было никаких личных вопросов, не было озвученных чувств, что горели в них, и Цзиньхуа никогда не узнает, что между ними было на самом деле — влюблённость, помешательство, уют, любовь или что-то совсем ничего не значащее.       В полумраке комнаты Цансэ дразнила её короткими поцелуями, осыпала прикосновениями губ плечи и шею, при этом дразнила её пальцами, то пробираясь ими ниже и ниже, то возвращая ладони на точёную талию. Ни разу не спешно. И это можно было бы сравнить с любовью — именно той самой любовью, что крепче расстояния, времени, что дарит все эти чувства, что Цзиньхуа испытывала тогда.

Могла ли она и правда любить её?

      Прошлые ночи были полны страсти, пылкости и огня, и Цзиньхуа зачастую любила торопиться, любила переходить к делу почти сразу, не растягивая ласку на часы. К чему нежность, когда их мир полон жестокости? К чему тепло, когда вокруг царит смертельный холод? К чему уют, если эта иллюзия хрупка и непрочна, как хрусталь, подвешенный на тонкой нити?       И всё же та ночь показала ей, что мир может быть другим. И та ночь была долгим и сладостным сном, вспышкой света в её мрачной жизни.       Стоило стону сорваться с искусанных с губ, и Цансэ заглушала его прикосновением губ, за которыми нельзя было не потянуться — нельзя, не тогда, не в тот момент и не в ту ночь. Стоило только приблизиться к желанной грани — и она останавливалась, дразнила кожу поцелуями такими, что казалось, будто это вовсе не губы, а прикосновение пера. Стоило выгнуться, прижаться хоть немного ближе — и она отодвигалась, словно хитрая лисица, смотрела с прищуром и шептала что-то, что было невозможно услышать за гулом заполошно бьющегося сердца. Стоило только попытаться что-то сказать, стоило только «А-Сэ...» сорваться с её уст, и тёплая рука тут же прикрывала её губы.       Рассвет застал их, усталых, насладившихся ночью сполна, со следами на коже и разворошенной постелью, ни разу не сомкнувши глаз.       Бережно укутав Цансэ в одеяло, плотное и тёплое, прикрыв ставни, чтобы прохлада осени не проникала более в помещение, Цзиньхуа неторопливо облачилась в свой тёмный наряд. Меч глухо звякнул на поясе, в рукавах зашуршала красная лента. Та самая, которую Цансэ любила носить в волосах, вплетала каждое утро и которую хранила, как нечто драгоценное. Позволив себе шалость, она коснулась её губами, а после сложила на прикроватной тумбочке в несколько аккуратных слоёв.       «Спасибо, А-Сэ», — мелькнула в её голове мысль, когда она, оглянувшись в последний раз, прикрыла за собой дверь.       Оказывается, от тьмы её отделял лишь тот хлипкий деревянный порог.       Двадцать первую зиму она провела в тепле, окружённая тихим журчанием воды и гомоном людей за окнами снятой на несколько месяцев комнаты. Цайи — чудесный и интересный городок, а его жители учтивы и добры, точно и сами обучились кое-чему у ордена Гусу Лань. Диалект ласкает слух, особенно после того, как она могла слышать долгие года прежде только грубые высказывания адептов Вэнь и нескольких других мелких кланов, чьи имена не запомнила.       Сочувствия в ней все ещё ни капли, как и доброты, но она помогает людям и улыбается им с умелым притворством.       Улицы учат обманывать. Учат искусству лжи. Учат выживать, несмотря на совесть и предрассудки. Разве можно жить, ни разу не солгав? Можно ли прожить жизнь, ни разу не согрешив? В каждом человеке скрывается нечто порочное, тёмное и склизкое, и вина одних — меньше, вина других — больше. И никакой чаши весов не существует; существует только эта жизнь, единственная и настоящая, за которой не последует ничего, кроме темноты.       Отряхнув грязные от мокрой земли руки, женщина взглянула на сгорбившуюся старушку. Та что-то тихо причитала, безуспешно пытаясь счистись снег хотя бы со ступенек. Перехватив из её рук метёлку, Цзиньхуа принялась убирать всё сама, аккуратно сметала снег в сторону и утрамбовывала его, чтобы он не казался стеной, обставленной вокруг порога.       — Большое спасибо, госпожа. Не знаю что и делала бы без вас, — улыбалась ей старушка, оставив заботы о доме на ней.       — Мне несложно, — ответила Цзиньхуа, не отрываясь от дела.       То была всего лишь простенькая работа, за которую ей платили, пусть и гроши. Оттуда открывался неплохой вид на приезжих, и Цзиньхуа изредка поглядывала за их мелькающими в тени деревьев фигурами. Белые, точно выпавший снег, ханьфу сливались с обстановкой и делали заклинателей почти невидимыми.

Почти...

      Мешочек цянкунь был полон монет, комната оплачена на всю зиму, а на её столе каждый вечер и утро стояла горячая, исходящая паром еда. Порой, когда становилось особенно скучно, она позволяла заказать себе что-то острое или крепкое — и довольствовалась яствами, закрывшись в своей комнате, сев на пол и прислонившись к краю кровати спиной, поджав к себе колени и держа в руках кувшин.       Воспоминания дней, которые больше не повторятся никогда, скрашивали одиночество, и вместе с тем они дарили чувство тоски.       Временами она спрашивала себя: верное ли решение она приняла, оставив Цансэ и не согласившись пойти с ней? Верно ли она сделала, отбросив всё, что было между ними, прочь?

И верно, и не верно, понимает она сейчас.

      Жизнь разрушилась в тот миг, когда она встретила мужчину в белых одеждах и с лентой, узор на которой напоминал плывущие по небу облака. Господин был вежлив с ней, учтив и покорен, а его улыбка казалась искренней, однако Цзиньхуа чувствовала себя неуютно в его обществе и старалась избегать всякий раз, когда только видела его издалека. Тот приглашал её, сироту и бродячую заклинательницу, одетую в простую одежду, погулять и поесть, а она, нахмурив брови, отвечала резким отказом и устремлялась прочь в то же мгновение.       Через пару недель она узнала: тот был господином высокого положения, и люди уважали его, а молодые сплетницы рассказывали о том, насколько завидным женихом этот человек был.       Спустя ещё пару дней она поняла, что вежливость его обманчиво сладка, а слова исписаны ложью, точно он вплёл в них слова ядовитых заклинаний. И этот мужчина что-то хотел от неё, едва ли не требовал этого, но она не могла понять, или, возможно, просто боялась ответа.       С тех пор она стала наблюдать.       День за днём она стояла у порога дома старушки, помогая ей убирать снег с крыльца, и следила за фигурами в белом. Лишь уловив нужную, она отпрашивалась и уходила на целый день.       Каким бы сладким на речи ни был господин, ему верил весь город.       Из разговоров местных купцов она услышала имя «Лань Цинхэн». Оно прозвучало невзначай, но по спине Цзиньхуа пробежали неприятные мурашки, словно предостерегая её от опасности. Шестое чувство всегда помогало ей, и она привыкла слушать его, однако почему-то в тот конкретный момент она проигнорировала предупреждение. Было нечто, что вынудило её это сделать, и нечто, что показалось ей важнее собственной безопасности.       В середине зимы Цзиньхуа получила приглашение в Облачные Глубины. Причина была якобы в том, что Лань Цинхэн заинтересовался её талантами заклинательницы и хотел предложить взглянуть на обучение их адептов. Стоило отказаться и сослаться на то, что ей было неинтересно подобное, но напряжение не покидало её, и она решила, что проверит. Да и кому в самом деле не будет любопытно взглянуть на обустройство чужого ордена? Узнай об этом другие, стали бы завидовать.       Жетон оттянул пояс и прозвенел, стоило Цзиньхуа переступить порог Обители. В павильоне Храма витал запах ладана, а под ногами хрустел тонкий слой снега, выпавшего утром, но уже убранного с каменных дорожек.       Взглянуть на тренировку не вышло, но получилось урвать достаточно времени, чтобы приглядеться к окружению и заметить, что за ней наблюдает пара глаз. Мурашки бродили по её телу, а где-то в животе оседало донельзя неприятное чувство.       Предостережение напомнило о себе во второй раз, и Цзиньхуа решила вместо побега выбрать расследование.

То было ошибкой...

      Пришлось потратить много долгих ночей и дней, чтобы выяснить причину странного беспокойства, а когда обнаружила её — ощутила накативший на неё холод.       Жители Цайи судачили о том, что некоторые из их детей — меньше десятка, как насчитала Цзиньхуа — возвращались домой понурыми и словно утратившими волю к жизни. Ни один из лекарей не мог выяснить причину, а орден Гусу Лань, в который они отдавали их на обучение, разводил руками и утверждал, что это влияние проклятья, под которое они по неосторожности своей попали, нарушив правила; или уверяли, что с ними всё в порядке и их разочаровало собственное неумение и недостаток способностей. Снять его не получилось ни у тех, ни у других — и дети оставались похожими на кукол; никакое лечение попросту не могло снять их собственного разочарования, ведь это — эмоции, неподвластные ничему.       — Не представляю, что и делать… — поджимала губы женщина, согнувшись в коленях; Цзиньхуа заметила блестящие капли слёз, застывшие в уголках её глаз. — Она просто… Тихая. Послушная. Но разве я просила этого? — женщина качнула головой и зашлась рыданиями. — Что они сделали с ней?! Таково послушание в клане Лань?!       Другая женщина накрыла её спину рукой и приобняла, зашептав ей что-то на ухо. Цзиньхуа не смогла услышать ни единого слова, но была уверена, что эти слова не были в полной мере утешением для навсегда потерявшей прежнюю дочь женщине.       Дети — и мальчики, и девочки, — просто становились «послушными». Даже попытавшись понять самой, что означает это «послушание», Цзиньхуа не смогла найти ни единой метки проклятья на их телах, ни воздействия артефакта. Возможно, её силы как заклинателя малы, поэтому она ничего не нашла, но ведь и другие, которые принадлежат клану Лань, тоже слабы перед их недугом. Однако она прочно решила: это не психические проблемы и не недовольство своими результатами.       Поэтому она решила: раз целители клана Лань бессильны, не могут ли они и являться причиной болезни детей?       Под покровом ночи, когда напала сильная вьюга, Цзиньхуа пробралась в Облачные Глубины. Барьер пропустил её беспрепятственно, и жетон приятно согрел прохладную кожу бедра. Ловко огибая стражу, скрываясь в тени деревьев и домов, она уверенно пробиралась вдоль стен и крыш.       После девяти Облачные Глубины словно умирали, и здесь царила тишина, в которой можно услышать и хруст крохотной ветки, и хруст снега, и глухой удар отскочившего в сторону камешка. Не раз и не два Цзиньхуа задавалась вопросом, возможно ли здесь вообще жить, но отбрасывала мысли прочь и уверяла себя, что её не должна волновать жизнь адептов этого клана.       Впрочем, должны ли её тогда волновать жизни детей, которых этот клан предположительно мог погубить?       В одном из зданий горел блеклый свет. Немыслимое нарушение правил и недопустимое вовсе, но кто же был столь смел, что решился переступить учения клана?

Уходи!

      Полумрак сгущался в уголках пустого помещения, и единственным источником света являлась свеча, наполовину сгоревшая; воск стекал на стол, пачкая поверхность.

Уходи!

      Заняв место за столом, Лань Цинхэн сдержанно наблюдал за статным мужчиной, который был выше него и очевидно старше на десяток лет, и мальчиком, согнувшимся на дощатом полу и раздетым по пояс.       В руках старшего мужчины была ферула.       Дрожа всем телом, издавая хриплые вздохи, ребёнок неустойчиво поднимался над полом, шатко расставлял ноги в стороны и пытался принять верную позу для атаки, однако достаточно было одного краткой движения левой ногой — и он снова падал на пол. Деревянный меч выпал из его дрожащих рук. Раздался хлопок. Деревяшка с глухим звуком опустилась на спину ученика, и тот беззвучно вскрикнул, изогнувшись и почти упав ничком на пол.       Зажав рот рукой, Цзиньхуа с ужасом наблюдала за происходящим, и стоило ей увести взгляд вбок, как она заметила выражение лица Лань Цинхэна. В нём не было и намёка не вежливость, которую он показывал перед ней, и глаза блестели удовольствием, точно он наслаждался сценой перед ним.       Холодок прошёлся по спине, приковал ноги к месту, где она пряталась, а руки одеревенели; складывалось впечатление, словно бы на неё наложили заклинание, сковавшее её и лишившее сил.       — Ещё раз! — в какой-то момент раздался громкий голос старшего мужчины.       — Шицзунь, — упрекнул его Лань Цинхэн, — соблюдайте тишину.       Мальчик вновь попытался подняться, но тотчас упал навзничь, кажется, более не в силах ни стоять, ни сидеть, ни даже лежать.       — Беспоезное отребье, — выплюнул старший мужчина, — тебе ли учить меня, Цинхэн? Не забывай, кто из нас учитель.       Лань Цинхэн вежливо склонил перед ним голову.       — Этот ученик помнит своего наставника, но наставнику следует быть тише, ведь нас могут заметить.       Не отреагировав на его слова, старший мужчина замахнулся снова.       — Вставай с колен, отродье, — прошипел он снова; мальчик испуганно распахнул глаза и попытался подняться, но его ноги задрожали и подвели его. Он упал снова. — Вставай!       Замахнувшись, он ударил мальчишка по спине, и тот согнулся, залепетав что-то под нос — голос мальчика был настолько тихим, что Цзиньхуа не могла разобрать его слова за окном дома.       Сощурившись, мужчина подошёл к мальчишку и схватил его за короткие волосы, приподнимая его тело, словно перо, над полом.       — Тебе, беспризорнику, дали шанс обучаться в таком именитом клане, и ты готов бросить этот шанс и опозорить семью? — хмыкнув, он резко отпустил мальчика. — Выпроводи его, Цинхэн.       Старший мужчина удалился, а Лань Цинхэн поклонился ему вслед.       Дверь захлопнулась. Пламя свечи дрогнуло, но не погасло. Мальчик, вытаращив глаза, попытался уползти прочь от надвигающегося на него мужчины, но неизбежно упёрся спиной в стену, — и тогда Лань Цинхэн выхватил флейту из-за пояса и сыграл пару нот.       Вздрогнув, словно очнувшись ото сна, Цзиньхуа бросилась прочь, прикрыв уши руками и не позволив услышать ни нотой больше. Нельзя. Кто знает, зачем эта мелодия была нужна.       В своей комнате, уставившись в пол, она сидела до самого утра, не сумев сомкнуть глаз, и пыталась осознать увиденное. Звук ферулы, с хлопком приземлившейся на спину ребёнка, звучал в её ушах эхом, а перед глазами застыли его слёзы и беззвучные просьбы перестать.       Таково ли послушание в клане Лань?.. Таковы ли их правила на самом деле?..       Каким бы человеком Цзиньхуа ни была, тень совести всё ещё осталось при ней, и она просто понимала: если не она, то никто.       Сжав кулаки, в иную ночь она отправилась в Облачные Глубины с одной единственной целью.       Холод морозил кожу. Мысли путались, превращались в неясный гул и шум, а сознание мутилось.       Вдох. Выдох.       Сжав рукоять крепче, выпрямившись, она открыто подошла к тому самому дому. Всё было так же, как и прошлой ночью: Лань Цинхэн наблюдал за своим шицзунем, а тот наказывал уже другого ребёнка. Хлопок за хлопком. Прикрыв глаза, она сдерживала себя и ждала у двери, прислушивалась к звукам и окружению, а после — точный удар.       Капля за каплей, кровь стекала на снег, а лишённое жизни тело безвольной куклой упало в сугроб у крыльца. Выпрямив спину, придав взгляду сталь, она смотрела в широко раскрытые глаза мужчины и спрашивала его в мыслях:       «Каким будет твой шаг, Лань Цинхэн?»       Секунда. Две. Тишина звенела в ушах, и даже ребёнок, узревший кровавую сцену, оставался недвижим и молчалив, как и Лань Цинхэн словно разом лишился и учителя, и речи.       Удовлетворение вскипало в груди Цзиньхуа, и она посчитала, что ничего не будет — развернулась, взмахнув тёмными рукавами, и сделала шаг, как её неожиданно охватила тьма.       В следующий раз она смотрела собравшихся вокруг неё старейшин клана Лань, а тысяча пар глаз — и с небес, и с земли — наблюдала за ней и кровью, что стекала по её спине и лицу. А её ли это кровь? Её ли это тело? Позади что-то мешалось, резало и тянуло; нечто тяжёлое обрушивалось на неё раз за разом. Вслед за этим два удара — тонких, продолговатых и острых — украсили кожу её спины, и мир вновь померк перед глазами.

Кто назовёт то милосердием — тот глуп и слеп.

      В череде дней, покрытых туманом и мраком, она улавливала звуки: тяжёлые шаги, скрип постели, шёпот и громкие крики, ноты какой-то очень красивой, но словно бы неправильной мелодии. Живот крутило от запаха лекарств, к горлу подкатывала тошнота, но эти чувства быстро забывались и растворялись в пелене кошмаров.       В какой момент её облачили в красный? Казалось, будто всё её тело покрыто кровью, нежной и приятной, которая едва согревала дрожащее от зимнего холода тело, а потом... Цзиньхуа плохо помнит, что было. Те воспоминания покрыты и ненавистью, и помутнённым от боли рассудком. Окружённая снегом и парой людей, она что-то делала своим безвольным телом — или это двигали её, в то время как она почти ничего не понимала? Ко рту подносили чай, и его хотелось выплюнуть в лицо тому, кто был перед ней или рядом, но она могли лишь беспомощно проглотить содержимое и прикрыть глаза, так и не увидев мутным зрением человека перед собой.       В следующий раз она очнулась в полумраке комнаты. В груди зияла пустота, от которой хотелось бы завыть, хотелось разбить вокруг всё и вся, но сил не было вовсе. Их не хватало даже на то, чтобы встать, и Цзиньхуа осталась лежать на едва тёплой постели, слушать гул тишины и завывание ветра за окном. Раны ныли и болели, и она могла пересчитать каждую из них, пока лежала и ждала, когда порезы затянутся сами собой и превратятся в ужасные рубцы.       Спустя очень долгое время она смогла задействовать сначала одну, а после и другую руку. Двигая ими, она касалась постели и считала складки на простынях и тонком одеяле, иногда — считала кости пальцев или собственных рёбер. Тридцать две складки, которые она собрала за эту ночь — значит, спала беспокойнее, чем вчера, когда насчитала двадцать. Одна, другая фаланга пальцев. Потолок состоял из пятидесяти двух досок. За окном упало около двухсот сорока трёх снежинок, а после наступила тишина — вьюга утихла, и снег прекратился вслед за ней. В день она дышала ровно пятнадцать тысяч и ещё сто двадцать раз, но это лишь счёт тех вздохов, что она делала, пока не спала.       Часы тянулись, превращались в ужасающую вечность, и она потеряла себя в пелене бытия. Сон, пробуждение, сухость во рту, голод и снова кошмар. Иногда она словно видела себя со стороны: стояла рядом, выпрямившись и вскинув голову гордо и с достоинством, смотрела на бледное и истощавшее тело и думала, она ли это на самом деле.       Иногда ей снилась Цансэ и её нежные руки, а после — кровь, багровая река и цепи, сковавшие её запястья; всякий раз во сне она видела и чувствовала, как её снова и снова лишают источника силы. Лишали тепла, чувств и эмоций.       А иногда к ней приходила А-Юй, и палачом становилась уже она.       В другую ночь она снова оказалась на улице, снова была маленькой девочкой, одетой в лохмотья, но ей казалось, что брошенная в её сторону еда была реальной.       Прошло много времени — или на самом деле совсем немного? — прежде чем она увидела кого-то живого.       — Госпожа Лань, — удивлённо выдохнул лекарь, встрепенувшись. — Силу вашего духа стоит воспевать. То, что вы живы — не иначе как чудо.       «Госпожа Лань» — звучало эхо в её голове.       Тело не подчинялось ей, и она безвольно лежала на постели, не выразив должного приветствия и не показав, что заинтересована присутствием кого-либо в этом домишке.       Руки целителя были покрыты старческими морщинами, а взгляд его блестел сожалением всё то время, что он бережно и заботливо обрабатывал её раны, переворачивал на живот и лечил спину. Не в силах ни помочь, ни воспротивиться, она просто позволяла вертеть её, брать за руки и накладывать мазь. Могла ли она сделать что-то ещё?       — Выпейте, младшая госпожа, — проговорил тот своим скрипучим старческим голосом; к её губам прижимались прохладные края фарфора.       Горечь осела на языке, стекала по горлу и ниже. Капли остались на её губах и щеках, кажется, попали даже на шею, и целитель помог, промокнув их тряпкой.       — Ваш дух силён, — проговорил он напоследок, собирая травы обратно в мешочек. — Не позволяйте ему угаснуть.       Хотелось ответить, что уже угас, но сил сказать что-либо не было.       Прошла пара недель, и тело окрепло достаточно, чтобы Лань Цзиньхуа могла присесть на постель и взять в руку подушку или даже пройти пару шагов.       Запястье стягивала лента с узором плывущих облаков, белая и отвратительно крепкая. Развязать не получилось, порвать — тем более. Зубы были пусть и острыми, но слабыми, эту тонкую ткань не получилось даже как следует прокусить, чтобы разорвать нитки в клочья.

Запрещено выходить из дома. Запрещено проносить в её дом острые предметы. Запрещено оставлять одну за завтраком, обедом и ужином. Запрещено сбегать. Запрещено создавать шум. Запрещено читать. Запрещено писать. Запрещено использовать тупые предметы. Запрещено зажигать свечи или разводить огонь, клеить согревающие талисманы или что-то, что способно причинить вред. Запрещено… всё.

      Доска, вторая, третья — ещё пятьдесят других, что являли собой стену. Пол был собран из более коротких дощечек, и Лань Цзиньхуа принялась считать их, после чего решила занять себя чем-то более непостоянным.       Снежинка, вторая, третья — они падали на её окно, на подоконник, на сугробы за стенами её темницы, на крепкие ветки деревьев, расположенные так рядом, что казалось — протяни и схватись за прут. Стекло покрывалось инеем, и тогда Лань Цзиньхуа считала линии, что нарисовал на окне мороз. Сто двадцать.       Считала она и дни. С момента её заточения прошло сорок пять дней.       Считала людей, что знают о её положении: двое слуг, словно заклеивших себе рот, Лань Цинхэн, Лань Цижэнь, целитель Лань Лао.       Более она не лежала. По крайней мере, не тогда, когда бодрствовала. Мерила шагами комнату, рисовала пальцем по гладкой поверхности стола или просто сидела, глядя в одну точку на стене. Мысли крутились, крутились и крутились, — и она занимала себя ими, точно книгой, читала собственные воспоминания и иногда безучастно глядела в окно.       Раны затягивались медленно. Пальцы покрылись россыпью новых белёсых шрамов, спина всё была ныла и напоминала о пережитой боли. Двигаться приходилось осторожно, но ей было доступно больше движений, чем ещё пару недель назад. И всё же — это мало.       Раны от кнута не заживут никогда, а затянутся они и вовсе спустя месяц-другой.       Мазь холодила раны, казалась склизкой улиткой, севшей на её кожу. Какие бы раны она ни получала, Лань Цзиньхуа всегда лечила себя сама с помощью духовных сил, прохладной воды и пары дней отдыха. Хотелось и тогда призвать к силе внутри себя, но она знала: накинется на глухую пустоту.       — Пользуйтесь этим ещё пару дней. Оно для ваших рук, госпожа Лань.       Полупустая склянка целебной и дурнопахнущей мази осталась стоять на тумбочке.       Окинув взглядом предмет, она обратила внимание на лекаря, а после коротко склонила голову, выражая благодарность.       Это было сродни прощанию.       И это было также нарушением правил.       Лань Лао, улыбнувшись ярко и добросердечно, качнул седой головой в ответ и развернулся к двери. Раздался скрип. Тусклый луч солнца проник за порог и осветил собой даже стол, за которым часто коротала время Лань Цзиньхуа, а после стремительно исчез, словно его и не было вовсе.

***

      На завтрак ей всегда приносили кашу, в которой не было и грамма специй, на обед — лёгкий бульон, а на ужин — чашка чая и клейкий, безвкусный рис.       Пронзительно скрипнув, дверь отводилась, впуская в помещение поток свежего воздуха, лучи полуденного солнца и тонкий запах зимы. Снег огибал порог сугробом, от него тянулась наполовину очищенная тропинка, на которой отчётливо виднелись следы уже трёх человек.       Высокая тень загородила собой и свет, и картину свободы. По лицу Лань Цзиньхуа прошлась тень отвращения, и она молча вернулась к бульону. В это же время Лань Цинхэн методично рассматривал обустройство её дома, касался полок и стен.       — Хорошо ли вы живёте, моя госпожа?       Глоток за глотком. Бульон безвкусный, как и всё в этом месте. Поварам стоило бы добавить в еду хотя бы немного соли или специй. Каких угодно.       Блюда в Юньмэне славились остротой, в Ланлине — пряным и сладким вкусом, в Цишане — излишне богатыми, но скупыми на количество порциями, а в Цинхэ — богатством мяса, жареного и жирного.       — Мне сообщили, что ваши раны затянулись. Должно быть, вы ещё не совсем пришли в себя.       Еда в Гусу — в Цайи — не богата специями, но там любили вино и сдержанность, а блюда содержали в себе больше овощей и ягод. И в то же время Облачные Глубины были скупы на всё, что только возможно: вкусные фрукты, сорта чая, специи, соль, пряности. Ни единой обыденной радости жизни, ни единого намёка на вкус. Люди здесь сдержаны и не знали улыбки, и их еда воплощала собой всё то ужасное, что только было в этом месте.       С потерей ядра слух стал хуже. Прежде Лань Цзиньхуа могла уловить даже треск веток на улице, прогибающихся под вьюгой, а после всего не была способна даже уловить тяжёлые шаги мужчины. Порой слух исчезал и вовсе, и она могла слышать только тишину, поглощающую собой всё.       — Дорогая жена, — прозвучало совсем близко, — я могу помочь вам. Только попросите.       Это обращение, прозвучавшее из его уст, было сродни оскорблению. Ни разу в своей жизни Лань Цзиньхуа не стремилась стать чьей-то женой, не мечтала и не грезила об этом, как прочие девы её возраста, не мечтала она и о детях и семье. Жизнь была такой, какой была, и она знала жестокость, но не знала тепла.       Не удостоив мужчины взглядом, Лань Цзиньхуа продолжила обедать.       Прошла минута, другая, третья. Дыхание перехватило так же резко, как замерли в её голове все мысли, когда крепкая мужская рука сжалась на её горле и сдавила. С уст женщины сорвался хриплый стон, когда она оказалась прижата к полу. Спину прошило болью. Раны, едва зарубцевавшиеся, кое-как зажившие, переставшие кровоточить, вскрылись снова. Не успев толком раскрыть рот, чтобы сделать хотя бы крохотный глоток воздуха, она ощутила, как её губ касаются чужие, это былы ужасно. Изворачиваясь, пытаясь ударить мужчины слабыми руками, она искала любой возможный выход.       Укус не помог. Точно распалившись от этого больше, мужчина лишь мерзко улыбнулся ей, облизнул кровоточащую губу и сжал руку на её шее чуть сильнее, вновь лишая возможности дышать.       Тело не слушалось.       Тот день стал её новым кошмаром, и она с содроганием вспоминает, как мерзкие мозолистые руки касались её кожи. И это было ужасающе далеко от того, что делала с ней Цансэ, это были не её нежные руки, не её ласковые, почти хитрые поцелуи; в происходящем не было ни тепла, ни нежности.       Было только отвращение.       Спасали лишь мысли о том, что однажды она убьёт его. В тот день, когда станет сильнее, когда слабость покинет её руки, а дух — тело, и она придёт к нему озлобленным призраком, нависнет, точно мрачная тень, над его телом и пронзит грудь рукой.       И она мечтала сбросить с себя кожу. Сорвать кусок за кусом, срезать острым ножом и выкинуть в глубокую, бесконечную яму.       Сознание покинуло её спустя сколько-то времени. Но сколько минут прошло? Сколько часов она терпела унижение и жестокость мужчины, взявшего её силой? Сколько она будет вынуждена его терпеть?       Кошмар стал реальностью, или, быть может, всё да наоборот? Казалось, словно увечья из мира морфия коснулись её в реальности. Просыпаясь по утру, она всякий раз замечала красные полосы на руках, кровоподтёки на ногах и плечах.       В каком мире она жила?       Скинув одеяло, она вставала с постели, садилась за уже остывший завтрак, пила чай, а после — пропадала в новом кошмаре.       Солнце больше не было её гостем. Спустя четыре дня она закрыла окно тканью и проводила день и ночь во мраке, считая дни и часы по приходу слуг.       В местах она грезила о смерти Лань Цинхэна. О залитых кровью Облачных Глубинах.       Иногда грезила о том, что кто-то придет и вызволит её.       Тело заклинателя идеально. Даже с шрамами от меча, от когтей ночной твари, оно всегда было идеальным воплощением силы, которой может добиться человек. И тело, лишённое этой силы, обретало множество изъянов; руки слабые, менее поворотливые, волосы становились тонкими и ломкими, ноги могли часто не держать на себе вес тела, а плечи опускались, спина — горбилась.       Во что прекратилась её спина? В помещении не было зеркал и ничего другого, где она могла бы увидеть своё отражение, но ей кажется, что раны превратились в равно ужасное. В этот раз их не обрабатывали, да и знал ли кто-то, что это необходимо? Едва ли Лань Цинхэна волновало это, как не волновало и слуг, которым было запрещено говорить с ней.       В прошлом любое ранение сходило с её тела за пару дней, а теперь она пятые сутки наблюдает покрасневшую кожу запястий и рану, только-только покрывшуюся рубцами.       Не успело ничего толком зажить, как жизнь превратилась в ад. Утренняя тошнота накатывала на неё каждый день, и вскоре ей пришлось отказаться от завтрака, а после — от ужина. Осилит получалось только бульон.       Живот сводило от боли.       Сознание стало покидать её чаще.       Было ли то предзнаменованием скорой смерти? Могло ли её тело ослабеть настолько, что больше не могло ничего выдержать? Это казалось вполне сносной теорией и почти реальной. Мало кто переживал потерю ядра, и столько же мало людей могли похвастаться опытом. Тем более тем опытом, который переживала — переживала день за днём — Лань Цзиньхуа.       В очередной раз, точно заклятье, она проснулась в своей постели и огляделась. Сидящий совсем рядом Лань Лао, встрепенувшись, тут же схватил её тонкое запястье и приложил пальцы к коже, едва надавливая.       — С этих пор вам стоит пить другие отвары, — пробормотал он, качнув седой головой. — И обязательно ешьте. Теперь вас двое, госпожа.       Осознание обрушилось на неё тяжелой лавиной, но не было ни слёз, ни криков. Внутри неё находился плод, и она не могла признать это даже после слов целителя. Плод, причиной которого стал Лань Цинхэн, словно бы убивал её и делал это с той ночи, и как она могла не понять? Не догадаться? Будь она догадливее, не будь так зациклена на произошедшем, она бы заметила и…       — Убейте его.

Не убивай.

      — Убейте.       Как угодно и чем угодно. Пусть это означало бы её собственную смерть.       Какой бы невероятной ни казалось бы просьба, Лань Лао не дрогнул и подал ей отвар, запах которого делал всё только хуже. Казалось, что стоит лишь ощутить этот мерзость на кончике языка, и её тут же стошнит.       На вкус же оно оказалось куда более сносным.       — Прошу прощения, госпожа, — проговорил тот, перебирая травы, — но я не посмею сделать подобное ни с вами, ни с ним.       В горле встал ком, и глаза защипало, но слёз всё ещё не было; скорее это было приступом ненависти и гнева, от которых костяшки пальцев побелели, когда он чрезмерно сильно сжала одеяло руками, и от которых взгляд наверняка стал алым.       Дверь скрипнула, на мгновение впустив прохладу в помещение. Взгляд успел зацепиться за мокрую землю, которая едва-едва стала покрываться травой.       — Мне сообщили о вашем прекрасном положении, моя госпожа.       Точно имеет на это право, Лань Цинхэн приходил и уходил, когда хотел. Правила не были созданы для него, и он пользовался своим положением, как мог.       Завернувшись в одеяло, чтобы защитить себя от прохлады, она взглянула на мужчину и отчаянно хотела отрубить ему голову. Пронзить мечом грудь. Сорвать с его лица эту ухмылку.       Не удостоив мужчину ответом, она отвернулась и бросила взгляд на пучок трав. Очередное, но позволительное нарушение правил. Целитель приносил их каждые три дня и уверял: запах лаванды поможет отвлечься и облегчит тяготы положения. И пусть лучше не становилось, кошмары стали навещать её реже.       Шаг. Второй. Третий. Четвертый. От двери до кровати ровно восемь шагов, но Лань Цинхэну достаточно четырёх, чтобы приблизиться к ней.       Кожи коснулись грубые пальцы, и это было настолько омерзительно, что Лань Цзиньхуа вскинула руку и ударила по ладони мужчины. Взгляд её пылал ничем неприкрытой ненавистью.       — Не смей прикасаться ко мне, Лань Цинхэн.       Пусть только попробует, и она тут же вцепится в его волосы и глаза, вырвет язык с корнем и сдерёт с его лица кожу. Как бы больно ей ни было, какой бы ослабленной она ни была, она всё ещё та, кто она есть — и она убивала, лгала, обманывала.       Этот мужчина не посмеет её сломить.       Кроме того, она никогда в жизни...

Ни в прошлом, ни в настоящем. Ни в прошлой жизни, ни в этой...

      ...не назовёт его супругом или мужем, и ни за что не станет считать их клятву настоящей. Пусть её облачили в красное, она не высказывала желания соединять их жизни перед Небесами, предками и друг другом. В тот миг её тело было ослаблено и безвольно, оно не подчинялось ей вовсе и действовало, словно подвязанное на нитях. Как может твоя клятва быть действительной? Небеса должны оскорбиться проявленному неуважению.       «Ты никто, — плюнула она в сердцах, где-то там, в прошлом, сжав кулаки до побелевших костяшек, — и всегда будешь никем».       Из клана Лань ей было известно несколько людей: Лань Цинхэн, его шицзунь и Лань Лао. Первые двое достойны места в самых глубоких недрах Диюя; Лань Лао был добрым целителем, достигшим уважительного возраста, и Лань Цзиньхуа нравилось его общество, пусть его фамилия была проклята этим кланом.       — Моя госпожа, — обманчиво ласково проговорил Лань Цинхэн без тени улыбки на лице, — как смеете вы противиться своему мужу?       Рука мужчины потянулась к ней, и она резко оттолкнула её, а после забралась на кровать ногами. Это было неожиданно, и она была совсем не в форме, чтобы выполнять трюки, бегать или уклоняться; ребёнок внутри неё мешал своим присутствием, и она испытывала тягучую боль, когда вскочила и выпрямилась.       Казалось, будто Лань Цинхэн довольствуется её сопротивлением, потому что на его губах заиграл оскал, а глаза опасно блеснули в полумраке комнаты.       Ухватив подушку, она бросила её в мужчину, и тот ловко поймал её у лица.       — Что за бессмысленные попытки, моя гос...       Договорить тот не успел. Следуя воле желаний, она наотмашь ударила его, царапнула острыми от времени ногтями и совершенно точно уверена, что задела что-то. С её пальцев капала густая кровь. Поднеся руку ближе к лицу, а глазам, которыми она уже не видела так далеко, она смотрела на свои острые ногти и чувствовала вздымающуюся в груди гордость и удовлетворение.       Обернувшись к мужчине, она ощутила, как эти чувства загораются бушующим пламенем.       Подушка, на которой остались кровавые следы, упала на пол; Лань Цинхэн сгорбился, его громкий крик отскакивал от деревянных стен эхом и превращался в волнующую душу мелодию, а его руки сжимали правую сторону лица, и кровь стекала с его собственных пальцев, падая крупными каплями на пол.       Ни за что на свете она не позволит никому стереть эти следы с пола её темницы, не позволит и себе отмыть кровь. Пусть застынет, въестся в деревяшки и останется там на века.       — Приятна ли тебе боль, — произнесла она, растягивая слова, точно пробовала на вкус дивный фрукт, — доволен ли ты теперь своим выбором, Лань Цинхэн?       Тот взглянул на неё одним нетронутым глазом, и она улыбнулась, увидев, сколько ненависти вскипало в нём в тот момент.       А затем он рассмеялся: безумно, громко, отпустив руки от окровавленного лица, и алое украсило сначала нос, затем щёку и подбородок мужчины; глаз был прикрыт, очевидно повреждён где-то снизу и наискось. Удар пришёл что надо. Лань Цзиньхуа может гордиться собой сполна.       — Доволен, — отозвался он, продолжая смеяться; он слизнул кровь с губ. — О жене, как ты, можно было только мечтать!       Улыбка соскользнула с лица женщины, и она скривилась; дивный фрукт превратился в горький плод чего-то невообразимого. И этот мужчина правил орденом? И этот мужчина вёл за собой адептов, учил детей и собирался жить вечность, совершенствуясь?       Омерзительно.       Как жаль, что она не может покинуть дом. Защитные заклинания, которыми исписаны стены и дверь, не позволили бы ей выйти за порог.       В тот раз мужчина не тронул её. Прикрыв лицо рукой, Лань Цинхэн покинул её дом и отправился прочь.       Лишь спустя пару минут после её тело охватила дрожь, и она беспомощно упала на постель, подогнула под себя ноги и жадно задышала. Живот свело судорогой, и ей пришлось приложить немало усилий, чтобы заставить себя успокоиться. Как бы она ни желала смерти тому, что растёт внутри неё, умирать ей не хотелось — не сейчас, когда она только-только начала мстить.       Время шло. Холод сменился теплом, и Лань Цзиньхуа почти наслаждалась жаркими днями, если бы не постоянная необходимость искать прохладный уголок и прикрывать окно тканью. Веер был одной из вещей, что было запрещено проносить в её темницу, а раздеваться до нижних одеяний в надежде, что это спасёт её, было глупо и безнадёжно.       Живот округлился, сидеть было тяжело, сон стал беспокойным, и никакие благовония, которые Лань Лао приносил ей, не спасали ни от кошмаров, ни от бессонницы. В конце концов, тело стало тяжёлым и совсем неповоротливым, а тошнота накатила снова. Сознание ускользало от неё чаще и чаще.       В один из дней ей стало совсем плохо, и целитель беспокойно прикладывал прохладную тряпицу к её лбу.       — Продержитесь пару недель, госпожа, — шептал он сухими губами.       Стоила ли эта пара недель чего-либо?       Лань Цзиньхуа понимала прочно и уверенно: она умирала. Медленно, мучительно, и плод — этот ребёнок, которого она никогда не хотела — высасывал из неё силы и делал беспомощней, чем когда она лежала в постели с ранами от кнута.       За окно было ещё тепло, но тело охватывала дрожь, а два тонких одеяла и несколько слоёв ханьфу не спасали её от озноба. Дышать было тяжело. Порой ей казалось, что она и вовсе не дышала, и в такие моменты задавалась вопросом, а жива ли она, или всё это — её длительный путь в Диюй, преисполненный воплощением её грехов? Даже если так — она не подчинится. Она не собиралась сдаваться.       Но сил не хватало.       Жар прошёл спустя неделю, но она не могла встать с постели, а лекарь почти поселился в её покоях, оставляя одну только на ночь.       Дни скрашивали его рассказы о жизни и приключениях, которые бывали в его молодости. На одной охоте они с группой других адептов повстречали Мечника и встретились с бурей, которая не прекращалась пару дней. Лань Лао вспоминает, как спрятались они в деревушке, что страдала от напастей и нечисти, и ему пришлось лечить двух больных от болезни, а одну женщину — от бремени.       — Тогда я решил, что хочу стать целителем. Никто, кроме меня, не смог сделать это лучше, — объяснял мужчина, вскинув взгляд к потолку. — Врачевать у меня получалось лучше, чем махать мечом.       И рассмеялся хрипло, с редким кашлем, а потом продолжил рассказ. Говорил, как они одолели Мечника; точнее, одолели другие адепты, а сам он в первые же секунды оказался на мокрой после затяжного дождя земле. Бой он помнил смутно: двое других полегло, потеряв сознание, один оказался ранен совсем капельку, но больше был напуган — то был самый младший среди них, а старшие справились с Мечником, не получив ни ушиба.       А в другой раз ему пришлось пойти на Ночную Охоту. Старших, кроме него, не оказалось, а дело было срочным. Призрак могилы напугал детишек, с которыми он пошёл, да и сам Лань Лао почти упал в обморок, когда этот самый дух материализовался прямо у его лица, но он удачно справился и с ним, и с проклятьем.       — Жуткий, — качнул он седой головой, — без носа да с обглоданными руками. Кто такого не испугается?       Оправдание, подумала Лань Цзиньхуа, но слушала молча и не прерывала.       Какое-то время она провела без сознания. Боль притупилась травами и снадобьями, которые Лань Лао дал ей накануне, и она очнулась только под конец. Детский крик резал слух. Тело ныло и неприятно, эфемерно болело. Руки едва слушались её, но проходили минуты — и она начинала осязать пространство вокруг лучше.       Повернувшись, он взглянула на целителей. Кроме Лань Лао, тут был другой пожилой мужчина, имени которого она не слышала и никогда не смогла узнать. В руках Лань Лао был ребёнок: красный, кричащий и неожиданно маленький.

А-Хуань...

      За крохотным столом сидел ещё один человек, и она узнала его: Лань Цижэнь. Мысли крутились вокруг вопроса о том, что он тут забыл, но спросить она не могла. Голос сел совсем. Казалось, словно бы она кричала часами, но на самом деле спала.       Точно уловив момент, Лань Лао шепнул что-то своему помощнику, а тот, бросив на Лань Цзиньхуа взгляд, мрачно кивнул и вышел из дома. Прохладный ветер тянулся за ним следом. Проследив за ним, она не сразу заметила, что Лань Лао подошёл к ней и не сразу заметила его намерения.       Этого ребёнка — этого мальчика — вложили в её не очень крепкие руки, и она испуганно взглянула на пожилого целителя в тот же самый миг, когда младенец притих.       Лань Лао отошёл от неё, а после скрылся за дверью следом, и в помещении осталась только она, Лань Цижэнь и этот ребёнок. Совсем незаинтересованная гостем, она смотрела на младенца в её руках и боялась шевельнуть даже пальцем. Вдруг он закричит? Вдруг он упадёт из её слабых рук? Вдруг умрёт? Мальчик смотрел на неё своими голубами глазами, редко моргал и тянул пухлые ручки в её сторону, пока не ухватился за тонкую прядь волос и потянул на себя.       — Лань Хуань.       Моргнув пару раз, она скосила взгляд в сторону и напряглась. Ребёнок заворочался в её руках, но не издал ни звука, продолжая играть с её волосами.       Встав из-за стола, он подошёл к ней ближе и всего-лишь взглянул на младенца. В его взгляде Лань Цзиньхуа неожиданно для себя обнаружила печаль и сожаление, и она задавалась вопросом, настоящие ли это эмоции.       — Его имя, — объяснил Лань Цижэнь.       Нахмурившись, она обратила взгляд на ребёнка.       Никто не спрашивал, как бы она хотела назвать того, кого вынашивала все девять месяцев. Казалось, что это право отняли у неё, и это было бы правдой — она здесь не иначе, как пленница, а титул младшей госпожи всего лишь слова и не более того. Впрочем, нуждалась ли она в этой привелегии? Лань Цзиньхуа была уверена, что более не увидит ни этого ребёнка, ни этого человека и ни этого целителя. Теперь её должны оставить в покое, ведь у клана появился наследник.       Тишина длилась пару минут, и всё это время Лань Цзиньхуа смотрела на мальчика — на Лань Хуаня — и наблюдала, как тот, беззубо улыбаясь, играет с прядями, тащит их в свой рот и жуёт, потягивая ближе, точно хотел съесть целиком.       — Можете забрать его, — огласила она слабым голосом; руки не двигались, и она попросту не могла передать ребёнка в чужие руки.       Лань Цижэнь смерил её долгим взглядом, а после кивнул и осторожно забрал Лань Хуаня. Тот заворчал в его руках, залепетал нечто невнятное и громкое, и мужчине пришлось потратить порядком времени на то, чтобы успокоить его. Однако он остался стоять рядом, раскачивать младенца в руках и смотреть на него, точно на сокровище. В этом она точно не ошибалась, и была уверена: Лань Цижэнь любил племянника с первых мгновений его жизни.       Где-то за окном шуршала пожелтевшая листва, сухая и лёгкая, которая уже усыпала собой землю. Лань Цзиньхуа могла лишь вспоминать хруст осенней листвы и грезить о том, что однажды снова сможет услышать его. Не увидеть из окон дома, а почувствовать руками, босыми ногами и уловить хоть каким угодно слухом.       Молчание длилось. Тишина звенела в помещении, такая привычная и почти уютная. Как давно у неё было столько гостей? А было ли вовсе когда-нибудь? Не спит ли она, не у врат ли Диюя? Однако тело ломило от боли, накатывающей на неё неспешными волнами, и это было похоже на реальность.       — Госпожа, — наконец прервал тишину Лань Цижэнь. Голос его звучал тихо, почти не слышно для её нечуткого слуха. — Мне жаль.       «Жаль?» — хотелось спросить, но она смолчала, повернувшись к окну, и стала считать листья, что пролетали мимо него.       На пятьдесят третьем листе Лань Цижэнь покинул её вместе с заметно притихшим Лань Хуанем. На сто двадцать третьем она ощутила, как веки отяжелели, и сон стал медленно забирать её в свои мрачные объятия. Счёт сбился на сто сорок пятом листе.       Девяносто семь дней её гостями были прохлада, двое молчаливых слуг, приём пищи, завывание ветра и Лань Лао. Последний перестал приходить к ней двадцать пять дней назад, сочтя её состояние более чем удовлетворительным.       Нередко случалось, что, просыпаясь поутру, она не могла пошевелить ни пальцем, а иногда она ложилась спать и лежала так, уставившись в потолок и замерев, точно кукла, пока что-то тёмное и невидимое подносило нож к её груди. Ни крик, ни шёпот не могли сорваться с её уст в те мгновения ужаса. Прикрыть глаза не представлялось возможным. Тело не слушалось и становилось пустой оболочкой без хозяина.       На девяносто восьмой день её навестили.       В дверь постучали, и Лань Цзиньхуа моргнула пару раз, а после отвлеклась от редких снежинок за окном и повернулась на звук. Петли скрипнули, в помещение ворвался прохладный ветер весны, а вслед за ней на порог ступил Лань Цижэнь, в руках которого сидел улыбающийся Лань Хуань. Последний, встрепенувшись, залепетал на своём детском языке нечто, что понимал только он, и потянул свои руки в её сторону. Видел ли он её на самом деле, или просто почувствовал, что его мать рядом?       Придержав ребёнка, Лань Цижэнь склонился перед ней в уважительном поклоне.       — Доброго дня, госпожа.       Качнув головой в ответ, она стянула с себя одеяло, встала и хотела было поклониться, как перед ней раздался твёрдый, но в то же время мягкий голос:       — Не стоит кланяться.       Ребёнок вновь заворчал, почти заплакал, и Лань Цижэнь прошептал ему что-то очень-очень тихое, а после торопливо подошёл ближе и бережно, не промолвив ни слова, передал в руки Лань Цзиньхуа. Та, растерявшись в миг, неловко перехватила ребёнка, не имея возможности отказаться от этого предложения, и взглянула на него так же глупо, как и в день его рождения. Тело тут же застыло. Что ей нужно было делать теперь? Она могли легко уронить его!       — А-Хуань хотел увидеть вас, — с нежностью проговорил он, взглянув на племянника, однако Лань Цзиньхуа не могла увести от ребёнка взгляда. — И вы, похоже, тоже.       Хотела ли она? Лань Цзиньхуа не уверена в этом.       Наконец, тело отмерло, и она, неловко переступая, присела обратно на кровать и перехватила младенца немного поудобнее. Кажется, тот стал крупнее и даже пухлее, а его глаза чуть потемнели и стали напоминать карий, нежели голубой.       Приняв молчание за одобрение, Лань Цижэнь занял место за столом.       В то же время Лань Цзиньхуа медленно качала ребёнка в её руках, и чувство растерянности не желало её оставлять. По какой причине второй господин клана наведался к ней с Лань Хуанем? Действительно ради того, что этот младенец, который и говорить не может, хотел к маме? Была ли в этих словах хотя бы доля правды?       Многие женщины рассказывали, что тянулись к свои детям, защищали их и старались быть рядом как можно чаще и больше. В отличие от них, Лань Цзиньхуа чувствовала только растерянность и страх. Не было ни любви, ни привязанности, никакого желания защитить и позаботиться. Была ли она неправильной матерью? Вполне возможно, что у неё не было того же инстинкта, что и у других женщин. В конце концов, жизнь не была мила к ней с рождения, и она не хотела бы обречь собственных детей на жизнь, которую прожила сама, и на судьбу, которую мир предоставил ей, точно милость.       Кроме того, она абсолютно точно не испытывала к этому ребёнку и толики любви.       — Я понимаю вашу ненависть, — обмолвился Лань Цижэнь со своего места, и руки Лань Цзиньхуа напряглись. С чего бы другому понимать её чувства, волноваться о них и признавать? — Наш клан виноват перед вами.       Коснувшись щеки Лань Хуаня, она раздумывала, как Лань Цижэнь пришёл к такому выводу и что его побудило сказать это. Каким бы ни было её положение, никто — ни слуги, ни целитель, ни Лань Цинхэн — не выражал ей сочувствия и понимания.       Воцарилось молчание.       Ветер завывал за окном, пел свои протяжные песни и словно бы горевал. Бывало, что стены сотрясались от сильных порывов, а петли скрипели.       Различия между мужчинами — Лань Цинхэном и Лань Цижэнем — были заметны невооружённым взглядом. Первый жесток, беспощаден и безумен; второй — учтив и мил. Однако женщина не ослабляет внимания и следит пристально, ожидая чего угодно. В них обоих течёт одна проклятая кровь, и момент, когда Лань Цижэнь последует безумству брата, лишь вопрос времени.       — Виноват, — согласилась, звучно растянув слово, Лань Цзиньхуа, — но сделал ли он что-то, чтобы искупить вину?       Четыре стены, больше ста досок, более тысячи упавших за окном снежинок и листьев, более трёхсот дней. «Вина», сказал Лань Цижэнь, но если бы её вес понимали верно, Лань Цзиньхуа не была бы заперта в этом месте, точно пленница, а не убийца.       В её руках завозился Лань Хуань, и она качнула его пару раз, коснулась его коротких, но густых волос пальцами, а после вскинула взгляд. Лань Цижэнь хмуро смотрел на неё, и она задалась вопросом, сколько минут он смотрит на неё этим взглядом?       — Этот дом — ваша защита, — слабо проговорил он, — и гарантия вашей жизни.       Смешок сорвался с её бледных уст.       — Защита? — переспросила она притворно-ласково, а после хмыкнула. — Ни в какие времена тюрьма не становилась защитой, Лань Цижэнь.       Пряди натянулись, а после лёгкая боль пронзила макушку. Опустив взгляд, Лань Цзиньхуа заметил, что ребёнок, сморщив нос, тянул на себя несколько прядей и игрался с ними, словно с игрушкой. Пухлые ручки хватались и за рукава её одежды, и за ворот ткани, в которую он был обёрнут.       Точно осознав, что проиграл этот бой, Лань Цижэнь замолчал и всё оставшееся время до вечера наблюдал за ней и ребёнком, не смея приблизиться, сказать ни слова и не издать ни звука. В то же время молчала и Лань Цзиньхуа, которой спустя время наскучило сидеть в одном положении, и она медленно и осторожно перебралась к прохладной стене дома.       Одеяло всё ещё было тонким, укрывало лишь её колени и замёрзшие ступни, а Лань Хуань был укутан в мягкое и очень тёплое даже наощупь одеяло.       Сдержанность была словно бы неотъемлемой частью жизни каждого в клане Лань, и Лань Цзиньхуа казалось, что любой человек, рождённый в этом клане, обязательно будет тихим и послушным с рождения. Однако Лань Хуань в её руках был шумным, улыбчивым и, кажется, совершенно далёким от понятия «сдержанность». Ребёнок, какими и должны быть все другие дети.       Встречи не прекратились. Точно записав её в список своих дел, Лань Цижэнь приходил в дом раз в неделю. Раз, два, три, четыре, пять — и не успела Лань Цзиньхуа оглянуться, как зима сменилась прохладной весной. Снег почти растаял, открыв вид на грязь и ярко-зелёную траву. Стало теплее, но тонкого одеяла всё ещё было мало.       Под глазами залегли бесконечные тени, а волосы стали более хрупкими. Раз в пару дней ей приносили бочку, и она пользовалась ею с безразличием, смывала усталость дня и без всякого энтузиазма мыла волосы. Пряди стали падать с её головы всё чаще. Прежняя густота стала воспоминанием, а блеск их померк, точно меркнет мир после захода солнца. Кожа побледнела, стала похожа на промёрзлый снег, а раны окончательно зажили. Иногда шрамы стягивали кожу до боли, стоило ей неверно повернуть рукой или двинуть плечами.       Три, десять, двадцать — минута текла за минутой, и она отсчитала ровно триста шестьдесят пять минут, прежде чем раздался стук. Дверь отворилась.       Словно бы он мог понимать что-либо, Лань Хуань вновь залепетал нечто невнятное и завертел руками, сбивая ткань в складки.       Другая рука Лань Цижэня была занята каким-то громоздким свёртком.       Не двинувшись, Лань Цзиньхуа наблюдала, как мужчина прошёл в помещение, опустился на место за столом и, придерживая племянника, положил вещицу на стол. Ткань белая, добротная, как и подобает клану Лань, а нечто, что скрывалось за ней, точно за плотной завесой, выглядело большим. Не еда и не кнут, не ферула и не кинжал. Яд?       — Откройте, — терпеливо предложил Лань Цижэнь.       Едва нахмурившись, она протянула руку и коснулась ткани — материя была мягкой, почти нежной наощупь. Дёрнула за ленту. Потеряв опору, края её раскинулись в стороны и открыли вид на толстый сборник стихов и пустую книжку, чернила и перо.       Моргнув, Лань Цзиньхуа замерла.       Запрещено проносить в её дом любые вещи, острые или тупые, лекарственные, или предметы досуга.       Вещи, разложенные перед ней на столе, совершенно точно входят в список того, чего быть в её доме не должно. Листы бумаги острые, кроме того, они являются предметом досуга, как перо и чернила.       Растерявшись, она вскинула взгляд на мужчину.       — Надеюсь, это скрасит ваше время.       — Скрасит? — тихо спросила она, а после задумалась.       Возможности Лань Цзиньхуа были ограничены, и она могла разве что наблюдать за солнечным светом и тем, как он пересекал комнату в течение дня; она считала снежинки, листья и даже капли на окне, а иногда перебирала собственные пряди волос и считала уже их; временами она занимала себя воспоминаниями. Книги были доступны для неё столь давно, что, казалось, она могла и вовсе забыть, как читать; кисть лежала в её руке и вовсе очень, очень давно, можно сказать, что почти никогда. Кажется, в последний раз она бралась за неё, когда А-Юй учила её письменности?       Качнув головой, она взглянула на мужчину. Какими целями он руководствовался? Какие пути исследовал и проверял? К чему были эти блага? Должно быть, он хотел сломить её, как пытался сделать это его старший брат, но более изящно — подать нуждающемуся яблоко, чтобы тут же забрать обратно.       Эта игра, в которую могут сыграть двое, и она примет в ней участие лишь потому, что ей скучно.       — Это нарушение, — проговорила она, но притянула вещи ближе к себе и прощупала каждую. — Не так ли?       Ребёнок в руках Лань Цижэня заворочался больше, и тот помедлил с ответом, пытаясь безуспешно успокоить племянника. Прошло около десяти минут, прежде чем она встала и забрала Лань Хуаня из его рук, и тот тут же притих на её руках, улыбнувшись всё той же беззубой улыбкой.       В чём-то Лань Цижэнь был прав: это дитя становится послушным только рядом с ней.       Со стороны мужчины раздался облегчённый вздох, и он попытался украдкой потереть переносицу. Плечи его опустились на пару цуней.       — Больше нет, — ответил он, наблюдая, как Лань Цзиньхуа возвращалась на место. — С недавних пор главой ордена и клана являюсь я. Брату... Пришлось сложить свои обязанности и уйти в уединение.       Удивление пронзило Лань Цзиньхуа, но она скрыла его, запеленав ребёнка плотнее и разгладив ткань его тёплого укрытия.       Было ли это очередной ложью? Было ли это частью игры?       Эта возможность становилась всё более реальной, стоило ей осознать подтекст: проносить вещи в её дом можно, но что насчёт свободы? Заклинание всё ещё запирало дверь, а единственное окно было едва ли прикрыто неплотной тканью.       — Вы говорите, что теперь глава, — произнесла она, протянув, — но всё, на что вы способны, это жалкий свёрток чернил и бумаги? — Лань Цзиньхуа подняла на него взгляд и выпрямила спину, ощутив, как тянутся рубцы. — Считаете, что можете получить моё прощение и доброту этим?       — Не считаю, — не стал возражать Лань Цижэнь и склонил перед ней голову — низко, так, как не следовало кланяться преступнице. — Но вы младшая госпожа клана, и старейшины не могут позволить вам покинуть Облачные Глубины. И, — он взглянул в её глаза и скривил губы в очевидном недовольстве. — Брат не позволит.       И такова правда? Лань Цинхэн, ушедший в уединение, не позволит кому-либо отпустить её? Глупость. Безумие. В этом ордене сошли с ума все, начиная от самых низших слуг и заканчивая главой ордена.       Убийство за убийство, кровь за кровь, но пленение против воли, надругательство и отношение, как в этом клане, заслуживает высшей кары Небес. Хотелось прокричать так, чтобы её голос достиг самых облаков и Небожителей, чтобы те снизошли до неё и помогли.       К вечеру в доме снова воцарилась тишина, и Лань Цзиньхуа глядела на чистые листы бумаги с холодом.       Оказалось, что дети растут быстро. Не успела Лань Цзиньхуа оглянуться, как уже присматривала за Лань Хуанем, передвигающего руками и ногами. Пол был укрыт плотным ковром, который приказал разместить в её доме Лань Цижэнь, поэтому ребёнок ползал по нему без страха и с уверенностью, с которой можно было идти в бой.       Словно только этого и ждал, Лань Цижэнь стал посещать её реже, но в каждый свой визит он исправно приносил ей дорогой сорт чая, купленного в Цайи, паровые булочки и пару конфет, которые женщина после отдавала Лань Хуаню в следующий раз. Зачастую мужчина уходил, только доверив ей присматривать за племянником, и возвращался за час до звона колокола, забирал ребёнка и благодарил за помощь.       Инстинкта матери у неё было ни с цунь, но она успевала покормить мальчика тем, что приносили слуги, напоить его водой и проследить за тем, чтобы к вечеру на нём не было ни пятна от чернил, ни лилового синяка на теле. Пусть в доме не было острых углов, она всё равно понимала, что дети — непоседливые существа и стремятся взяться за всё, что неправильно лежит. К счастью, и вещей было по пальцам сосчитать.       Чаще всего случалось так, что ребёнок ползал вокруг да около с минут тридцать, а после неизбежно подбирался к Лань Цзиньхуа и тянул то рукава, подол ханьфу, то иногда её и без того редкие волосы, а иногда Лань Хуань и вовсе забирался на её колени. Глядя на мальчика, она не чувствовала ни раздражения, ни ненависти, ни любви, ни презрения. Прежде, в те месяцы, что она вынашивала это дитя, Лань Цзиньхуа считала, что не пожелает даже дотронуться до него, станет пылать гневом и будет желать убить. Теперь же, спуская ребёнка с колен или позволяя ему сидеть так, пока он не начинает скучать, она понимает, что испытывает разве что безразличие.       Время шло так же, как замерзала на реке вода: то полностью замирало, то таяло и устремлялось по склону бурным потоком.       Минуло два года, и Лань Хуань гордо вышагивал по полу её дома, стал чаще говорить и очень часто вёл себя неоднозначно. Как член семьи Лань мальчик мог быть смиренным и чинно сидел на своём месте, пока Лань Цзиньхуа читала новый сборник стихов; в другой момент ребёнок вскакивал так, точно какая-то игла кольнула его, выскакивал на улицу и возвращался с пышным букетом ранних полевых цветов.       Становясь старше, Лань Хуань также становился любопытным, и Лань Цзиньхуа не осталось ничего другого, кроме как занять его чем угодно.       Поэтому время она коротала с пользой: не только рассказывала истории своих приключений, но и учила ребёнка.       — Яоугай?       Кивнув, Лань Цзиньхуа объясняла:       — Похож на волка, иногда таких называют оборотнями, хотя они не умеют менять шкуру на кожу, — она отложила кисть — тонкую и почти изящную — в сторону, показывая Лань Хуаню немного неумелый, но достойный пример страшного Яоугая. — Видишь? Они из слабых, встречаются часто и стаей.       — Ты много видела таких? — спрашивает следующим делом Лань Хуань, схватившись за лист.       В глазах малыша она видела искрящийся интерес и восторг. И такое нравится детям?       — Много, — согласилась Лань Цзиньхуа.       — Расскажи!       Нахмурившись едва-едва, она пыталась вспомнить хотя бы один случай охоты на Яоугая. Больше, чем на нечисть, она охотилась на людей.       — Однажды один Яоугай съел десять жителей деревни, — проговорила она, заметив, как и напрягся, и воспылал восторгом Лань Хуань, удобно устроившийся у неё под боком. — Жители боялись ходить в лес, а Яоугай не боялся ходить в деревню. Он остался один, стаю кто-то убил. Пришлось постараться, чтобы отрубить этой твари голову.       Вместе с тем она вспоминала: тот Яоугай жил в тёмной и очень глубокой пещере, и ци сгустилась там до того, что было невозможно дышать.       А потом она безжалостно отрубила его голову, которая укатилась к другим десятерым — то, что осталось от жертв Яоугая. Рассказывать об этом ребёнку означало разрушить его ещё не сформировавшуюся психику, поэтому она промолчала и ограничилась коротким: «Он был опасен».       Ребенок восторженно смотрел на неё, и она всего лишь вскинула бровь, когда заметила блеск в его глазах. Обычная охота, как и другие. История ничем не отличалась от тех, которые она рассказывала ему прежде.       — Матушка сильная, — проговорил Лань Хуань, улыбнувшись во все молочные зубы, и Лань Цзиньхуа почувствовала лёгкий укол в груди.       Понятие силы в их мире тесно переплеталось с золотым ядром, и сила эта была воплощением стараний и многих лет практики. Ничего не давалось за просто так. Любые таланты — это вовсе не дар Небес, а воля и стремления человека. Любое умение — плоды тренировок. Любая сила — это время, потраченное с умом.       Золотое ядро Лань Цзиньхуа угасло давно. Чувство, которое оно дарило, растаяло в оставшихся позади днях, а былая сила позабылась так же, как забывается человеком первый год его рождения.       Волосы поредели, утратили свой цвет и блеск, кожа потрескалась и стала белой, точно снег, а от прежней фигуры не осталось и следа. Кошмары высасывали из неё не только энергию, но и жизнь.       И она — сильная? Как мог Лань Хуань разглядеть в ней сильного человека? Сейчас она не более чем тень прошлой себя, той, которая обладала по-настоящему восхитительной силой и могла свернуть если не горы, то дерево точно.       Возражение осело комом в горле, и она молча отвернулась, принявшись рисовать другую нечисть — призрака могил.       Мурашки бегали по коже с самого утра. Точно предзнаменуя нечто ужасное, тучи собрались над Облачными Глубинами и укрыли мраком зеленый лес и ухоженные дорожки. Дождь осыпал окно каплями, нещадно барабанил по крыше и камням за порогом.       Шум успокаивал. Звуки стали более глухими и нечёткими, но песня непогоды была громогласной и смешанной сама по себе.       Тело было слабым. Иногда становилось хуже, и Лань Цзиньхуа чувствовала себя почти беспомощной, но заставляла себя встать с постели и сделать хоть что-то. Иначе была вероятность, что она окажется снова прикованной к постели, и она до бесконечного сильно не хотела оказаться в том же положении снова. Вдруг она не сможет открыть глаза? Двинуть рукой или ногой?       Перо, линия одна и другая — и она стала вспоминать. Движением за движением, она вырисовывала иероглифы и делилась воспоминаниями с листом бумаги. С тех пор, как она осознала, сколь коротка человеческая память, она стала делать заметки, чтобы суметь вспомнить о забытом после.       Стук застал врасплох.       Дёрнувшись, Лань Цзиньхуа вскинула голову, прищурилась и вернулась к листам. Вход всегда был открыт для слуг и Лань Цижэня, а прочие могли ждать сколько угодно. Никаких одобрений было не нужно. Этот дом не принадлежал ей, и она не была здесь хозяйкой, чьё слово могло бы иметь вес.       Прозвучал гром. Дождь, казалось, хлынул сильнее, и сквозь прочие звуки стук почти не было слышно.       Затем дверь открылась. Следуя привычке, Лань Цзиньхуа даже не вскинула голову, чтобы взглянуть на посетителя. Кем бы он ни был, ей всё равно.       — Рад новой встрече, моя госпожа.       Холод пробежал по её спине, а рука замерла над сборником; чернила упали на лист и расплылись пятном.       Вскинув голову, она взглянула на Лань Цинхэна и усмехнулась, точно жестокая убийца. Правый глаз мужчины перекрывала повязка, а в стороны от неё тянулись бледные шрамы. Пальцы приятно зудели от воспоминания, которое она считает одним из самых прекрасных.       — Зато я не рада, — выплюнула она и отложила перо в сторону.       Кто будет рад встречи с этим монстром? Только такой же безумец, как и он. Вэнь Жохань, пожалуй, был бы ему под стать.       До этого момента она считала, что ощутит страх, если однажды снова столкнётся с ним взглядом, но вдруг поняла, что вместо этого испытывает презрение и гнев, желание убить и пролить его кровь снова. Выцарапать второй глаз, сорвать эти губы с его лица, а после она скормила бы это всё ему же, затолкнула в его мерзкий окровавленный рот и наслаждалась его багровыми слезами.       Отбросив мысли, она стала выжидать. Кто знает, когда этот мужчина решит протянуть свои грязные руки к ней.       Шаг, второй. От двери всего два широких шага, и он преодолел их стремительно, так, словно торопился.       А затем что-то дурнопахнущее оказалось прижато к её носу, и она схватилась за крепкие мужские руки, вонзила острые ногти в кожу, чувствуя, как продавила её; кровь заструилась по её пальцам, а над ухом раздалось шипение. Руки прижали тряпицу плотнее, и Лань Цзиньхуа ощутила резкую нехватку воздуха. Сознание стало ускользать, тело ослабело разом, и мысли спутались в неясный клубок. Глаза закатились, и последним её воспоминанием стал глухой удар собственного тела об пол.       Руки и ноги были в синяках, тело нещадно ныло, и Лань Цзиньхуа всеми силами старалась не думать о случившемся, но в её голове крутился вопрос за вопросом; желание убить возросло до того, что она попыталась покинуть дом, но стоило ей открыть дверь — как её хлестнуло потоком грубой ци, что отбросил её и без того слабое тело назад.       Кровь потекла с её пальцев, окропила белоснежное одеяло и простыни, а осколки рассыпались по постели и земле за окном. Пространство его было слишком мало, чтобы она могла беспрепятственно выбраться, поэтому, тяжело дыша, сглатывая волну новой дрожи, она с ненавистью глядела в этот крохотный квадрат и мечтала о свободе, как никогда прежде.       К вечеру в её дом ворвался — буквально ворвался, резко распахнув дверь, точно порыв дикого ветра — Лань Цижэнь. Тот выглядел так, словно бежал, но это едва ли было правдой.       В Облачных Глубинах запрещено бегать.       Взгляд скользнул по его фигуре, ухватился за распахнутые в ужасе глаза мужчины и после зацепился за пустую полку на стене дома. Кажется, когда-то прежде она прятала там пучок трав.       — Госпожа...       Услышав это обращение, она метнула гневный взгляд на Лань Цижэня и почти прошипела, — или действительно прошипела? — точно змея, готовая сорваться в бой:       — Не смейте звать меня так! Я не госпожа ни тебе, ни ему!       Грудь вздымалась, сердце нещадно болело.       Мужчина застыл, а после тихо прикрыл за собой дверь и прошёл в глубь помещения. Наблюдая за ним, она отползла ближе к стене и поджала ноги под себя. Четыре, пять... До её кровати протянулось десять осторожных шагов, и после Лань Цижэнь присел на расстоянии от её постели и низко склонил голову.       Гнев никуда не ушёл, но притупился, и его место заняли волнение и растерянность.       — От имени клана Лань и нашей семьи приношу вам искренние извинения, — проговорил он, даже не попытавшись поднять голову.       Нахмурившись, она отвела взгляд в сторону.       — Мне безразличны твои извинения, — произнесла она, точно выплюнула яд, — это всё, на что ты способен, Лань Цижэнь? Приносить свои пустые слова, словно на блюдце, и надеятся, что я проглочу их и смолчу? — метнув в его сторону взгляд, она продолжила говорить, делая его мишенью для своего гнева. — Вы смеете запирать меня здесь, словно я часть вашего клана и ваша вещь, но Лань Цинхэну, — она сощурилась, — вы позволяете расхаживать и закрываете глаза на его собственные прегрешения. Его учитель и он сам... Они совершали мерзкие преступления, и Лань Цинхэн — хуже него. Член вашего клана по рождению нарушил правила, надругался над детьми и мной. И вы смеете запирать меня, а не его?       Выдохнув и вдохнув полной грудью, она внезапно ощутила, как из уголков её глаз потекли слёзы. Как давно она плачет? В какой момент это случилось? И как она могла не заметить?       Не дрогнув, не подняв головы, Лань Цижэнь продолжает кланяться перед ней.       — Об этом уже стало известно, — тихо проговорил он, — и его заперли в его собственном доме. Теперь дом — его темница.       С уст сорвался хриплый смех, а тело стрясалось от рыданий и накатывающей волны веселья.       — Темница? — рассмеялась она. — Теперь каждый из нас заперт, как пленник. Как прекрасно!       Прижав голову к коленям, она смеялась, точно безумная, ровно как и её «муж», который в теперь в той же ситуации, что и она. Тело дрожало, тряслось, и она не могла точно понять, была ли причиной дрожи боль, неустойчивое состояние, гнев или горькая обида. Казалось, словно все чувства смешались, образовали собой очень, очень запутанный клубок, который она всё никак не могла распутать.       Таковы правила клана Лань? Таковы их устои и нравы? Лань Цзиньхуа сочувствовала всякому, кто ступит в эту Обитель.       — Боюсь, что так, — прошептал Лань Цижэнь, и его без того тихий голос едва достиг ушей женщины. — Мне жаль.       — Всего лишь жаль, — ответила она сквозь смех и слёзы. — Убирайтесь прочь.       Никто не выпустит её, не снимет заклинания и не поможет. Кто она такая? Беспризорница, сирота и убийца. Женщина, которая убила важного члена клана и обезобразила первого господина.       В какой-то момент раздался скрип дверей, и Лань Цзиньуха безвольно упала на постель, накрывшись пропитанным кровью одеялом.       Кошмар пришёл к ней в очередной раз, и она смиренно принимала все его испытания: смерть, надругательство и мучения. Могло ли что-то испортить её жизнь больше, чем то что случилось уже? Могло ли быть нечто, что разрушит её от пальцев ног до макушки?       Сон за сном. Минута за минутой. Запах ладана, горечавок и ароматного чая. Стук. Шёпот. Тихий напев флейты. Тихий скрип. Скрежет. Осторожное прикосновение.       В следующий раз, когда она открыла глаза, был уже вечер, на её столе стояло две чаши с дымящимся чаем, по одну сторону сидел Лань Лао, а по другую — Лань Цижэнь. Прикроватная тумбочка полнилась сгоревшими благовониями. Взглянув в сторону, она заметила, что постель была чистой, и только её одежда, словно в уважение к ней, осталась нетронутой.       — Вы проснулись, — улыбнулся целитель, поспешив подойти к ней. — Лежите. Не двигайтесь.       Мазь за мазью. Обессиленная, Лань Цзиньхуа даже не протягивала руки, а позволяла Лань Лао самому поднимать их, и он делал это с осторожностью, которая была равносильна прикосновению к хрупкому цветку.       Между тем она заметила, что окно восстановили, а её дом заполонили не только благовония и подставки для них, но и свечи, книги, перья и чернила, какие-то бессмысленные картины и пустые фарфоровые вазочки. Сколько дней должно было пройти, чтобы здесь оказалось столько добра? И по какой причине это всё лежит в её доме? Возможно, она всё ещё спит? И если это сон, она была бы не против остаться в нём ещё ненадолго.       — Вам стоит беречь свои руки, — проговорил целитель, недовольно качнув седой головой.       — Новым шрамом меньше, новым шрамом больше... — тихо вторила она, взглянув на обработанные порезы. — Какой смысл?       После всего, что с ней случилось, никакие шрамы не страшны. Ни внутренние, ни внешние. Пусть станет седой, потеряет последний волосок — ей будет всё равно.       Или, быть может, Лань Лао просто устал приходить к ней? Лань Цзиньхуа никогда не задумывалась, но не было ли пожилому целителю в тягость наведываться к ней всякий раз? Несмотря на добрые слова и заботу, она всё ещё являлась преступницей и падшей женщиной. За словами могло скрываться вполне ожидаемое нежелание видеть её снова.       — Этими руками вы способны сделать многое, — проговорил с лёгкой, даже таинственной улыбкой, Лань Лао, — как уже успели сделать пару раз.       Моргнув, она вдруг поняла смысл слов и усмехнулась сухо и коротко, а после зашлась надрывистым кашлем. В руки тут же подали чашу воды, и она неожиданно жадно испила её всю до последней капли.       — Господин Лао, — проговорил Лань Цижэнь, — благодарю за визит. Уже полночь.       Поклонившись, целитель взглянул на неё в последний раз и, пожелав спокойных снов, удалился прочь. Дверь тихо закрылась за ним, почти и не скрипнув, и ей вдруг показалось, — всего на мгновение, — словно бы то переплетение заклинаний, которым была усыпана дверь, исчезло враз. Померещилось?       Подумать об этом вдоволь не вышло.       — Цзиньхуа, — осторожно начал Лань Цижэнь и, не встретив сопротивления, продолжил, — хочу принести извинения ещё раз. Этого мало, но... — он замолчал, взглянул на убранство дома и коротко поджал губы. — Вы свободны. С этого момента ваш путь — только ваш путь. Наш клан более не смеет вас держать, как пленницу.       Ком встал в горле, а глаза расширились от удивления. Свобода?       — Это шутка, — возражает она, но не сбрасывает с лица удивления, — свобода? Вы говорили, что старейшины не позволят...       Вслед за этим она притихла и опустила взгляд, а после устремила его в сторону двери. Казалось, протянет руку — и коснётся прохладного ветерка, ощутит босыми ногами землю и траву, поднимает голову и увидит чистое безоблачное небо, солнце и луну, парящие так высоко, что до них невозможно достать.       Как давно она могла ощутить её? Как давно она была вне стен этого дома?       — Позволили, — ворвался в его размышления голос мужчины, — мой брат совершил непоправимое, и наш клан признаёт вину и тяжесть совершённых им деяний. Поэтому... Вы свободны.       Наступила тишина, и Лань Цзиньхуа тратила каждую её секунду на раздумья.       — На краю постели новая одежда. Прошу, переоденьтесь, как только вам станет лучше.       Поклонившись, он ненадолго задержался в помещении, а после молча удалился.       В доме снова стало тихо, но в этот раз темнота обступала её со всех сторон. Плечи были укрыты плотным одеялом, голова покоилась на густо набитой подушке, а где-то сбоку лежало тёплое и аккуратное ханьфу белого цвета.       Пусть тело было слабо, она шатко поднялась с постели, сделала двенадцать шагов — коротких и медленных — до двери и открыла её. Петли протяжно скрипнули. Ветер подул в её лицо, омыл собой всё её тело и всколыхнул свечи, но не потушил ни одной. Шаг. Голые ступни пронзило прохладой камня. Ещё один шаг. Трава мягкая, влажная от росы и густая, щекочет кожу и почти ласкает её. Ноги приятно утопали в промокшей земле, неизбежно пачкались, скользили по ней.       Луна яркая, и казалось, словно из окна открывался другой, более тусклый мир.       Деревья качались на слабом ветру, пели и скрипели, а последние капли падали с крыши на её волосы, всё ещё грязную одежду и лицо.       Свобода.       Поле горечавок расстилалось перед ней, и она опустилась, сорвала закрытый бутон и прижала его к груди.       Свобода?       Мысли пронзило горькое, неизбежное осознание. Свобода мила и прекрасна, она была наградой, которую Цзиньхуа так долго ждала, но тогда, оглядываясь на этот мира, она понимала: ей некуда идти. В её груди не горит золотое ядро, а её руки были не способны держать ни меча, ни кнута. Какой бы была её жизнь? Горькой, отвратительной и едва ли не хуже. В этом месте была какая-то доля заботы: пусть и безвкусная, но еда, кров и постель, люди и редкие гости, книги и перо. Там, за пределами горы, её бы ждала жизнь без гроша в рукаве, холодные улицы и смерть.       Качнувшись, она поднялась с земли и вернулась в дом.       Здесь было подобие тепла. Ни эмоционального, а физического. Тело не будет дрожать от холода, как когда она была ребёнком.       С уст сорвался горький смех.       Оставив свечи гореть, она сменила одежду, забралась на постель и провалилась в наконец-то спокойный сон. Забылось то, что ей снилось, но это точно было что-то неплохое, почти приятное.       Дверь была открыта, и она пользовалась этим, чтобы выбраться на улицу. Сидела на укрытой росой траве, касалась стволов деревьев, срывала лепестки и цветы, купалась под солнцем, пока могла. Дальше леса она не заходила. Облачные Глубины всё ещё не были её домом, и она с неохотой стала признавать, что этот дом, эта темница, в которой она проведёт остаток своей жизни, — и защита, и проклятье.       Лань Цижэнь принял её решение с уважением и попросил сообщить ему, если понадобится что-то ещё. Слуги продолжали оставаться безучастными и молчаливыми, и она сама не торопилась поговорить с ними. В то же время Лань Хуань, который навещал её исправно раз в месяц на тринадцатый день преисполнился восторгом. Хватая её за руку осторожно и бережно, мальчик просил и вёл её на улицу, помогал присесть на траву, а после плёл с ней венки из горечавки. Было неудобно, потому что стебли короткие, и букет не был разноцветным, каким бы должен быть, но венок выходил всякий раз красивым. Особенно у ребёнка, чью неумелые руки не знали невзгод.       Вслед за Лань Хуанем на пятнадцатый день приходил и Лань Цижэнь, и сначала она окидывала его напряжённым взглядом, а после молча возвращалась к своим делам — чтению сборника, рисованию или чему-то ещё, — в то время, как мужчина садился напротив и так же без слов заваривал и разливал по чашам чай.       Спустя пару месяцев она почувствовала себя дурно, и Лань Лао пришёл к ней без промедления.       Взгляд целителя выражал собой все её опасения, и она скривилась, опустив взгляд на своё тело.       — Питайтесь лучше, Цзиньхуа, — проговорил он, очевидно, не столь радостно, как мог бы, учитывая, что это будет второй наследник или наследница клана. — Гораздо лучше. Вы снова пропускали приёмы пищи.       — Меня тошнит, — безразлично бросила она, почти до треска сжав один рукав. — Как в прошлый раз?       Благовония задымились и стали медленно заполнять собой помещение.       — Как в прошлый раз, — улыбнулся Лань Лао. — А пока что, может, хотите услышать историю о старом фениксе?       Взглянув на целителя, она только кивнула, укуталась в тёплое одеяло плотнее и поджала под себя ноги, а спиной прижалась к стенке.       Истории Лань Лао всегда нравились Лань Цзиньхуа, и она взяла на себя смелость считать их сказками для ребёнка. Феникс, молодой и выдающейся красоты мужчина, был всё равно, что сошедший с Небес небожитель. Добрый, честный, щедрый — он представлял собой все добродетели, не отказывал ничему и никому, и в конце своей жизни у него было желание продолжать жить, чтобы помогать и дальше нуждающимся — и Небеса услышали её молитву, снизошли с Облаков и сделали её пылающей огнём птицей, что рождалась, проживала долгие сто лет и умирала, чтобы возродиться снова.       У неё не было родителей, которые могли бы рассказать сказку, а А-Юй была взрослой и скорее наставницей, но не матерью, и она даже не пыталась поведать ей каких-либо историй перед сном. Поэтому тогда, когда Лань Лао принимался рассказывать что-то в каждый свой приход, Лань Цзиньхуа слушала его слова с замиранием сердца и чувствовала, как веки медленно тяжелили, а голова неизбежно касалась подушки, хотя она точно помнила, что только что сидела, прислонившись к стене.       Второй раз не был первым, и Лань Цзиньхуа, используя опыт прошлого и дозволенность, стала просить одежду посвободнее и немного больше подушек. Зима близилась неумолимо быстро, поэтому в её доме развесили согревающие талисманы, дали парочку других прозапас и стали приносить горячую еду. В прошлом она ела в основном всё подостывшее и почти холодное.       Легче, однако, не становилось. Живот стал больше, спину тянуло, и иногда Лань Цзиньхуа казалось, словно шрамы раскрылись вновь, а по её коже текла горячая кровь.       Хотелось попробовать локвы. Вспомнить её вкус, ощутить сладость фрукта на языке… Однако выходить за пределы Облачных Глубин она не решалась, да и понимала, что для неё — слабой и беременной — идти куда-то в зиму если не глупо, то просто опасно. Наступить и поскользнуться очень легко, а упасть на живот и того легче. Тем не менее, как бы она ни ненавидела саму мысль о том, что ей приходилось в очередной раз вынашивать дитя, рисковать собой и здоровьем она не собиралась.       Мечта о вкусном фрукте оставалось мечтой.       Качнув головой и отбросив мысли в сторону, она взглянула на Лань Хуаня. В тот момент ему было уже три, и этот ребёнок умел говорить и ходить, и уже учился писать иероглифы; он занимался этим и у неё в гостях, переписывал один из сборников и иногда спрашивал, что означает то или иное слово.       Оставив кисть на столе, ребёнок взглянул на неё, оставил рисунок в покое и моргнул пару раз, нахмурился, а после спросил:       — Почему ты не попросишь дядю?       Моргнув, она озадаченно нахмурилась. О чём стоило попросить Лань Цижэня? Принести новые чернила, потому что у него закончились свои? Или, быть может, закончились чистые листы? Ни то, ни другое не подходило, и тогда она вдруг поняла, что произнесла мысли вслух.       Качнув головой, она взглянула на Лань Хуаня.       — Я не в том положении, чтобы просить.       Стоило пренебречь оказанным добром, и старейшины тут же забрали бы слова назад, а Лань Цижэнь, метнув в её сторону гневный взгляд, передумал бы приходить к ней сам и не стал бы приводить даже ребёнка. Эта просьба казалась через чур наглой.       — Покажи, что ты написал.       Тема сменилась на другую, и Лань Цзиньхуа опустила накрытые тканью плечи, почти расслабилась и указала на пару ошибок, совершенных Лань Хуанем.       К утру следующего утра Лань Цзиньхуа почти и не помнила про локву и желание ощутить вкус чего-то, что не является бульоном или рисом. То блага, без которых можно было обойтись, и она ничего не теряла от этого. Мечты — лишь мечты, и пусть она не была теперь пленницей, рисковать своим только появившимся положением она не спешила.       Раздался стук, а за ним и шаги. Прижав ткань плотнее, скрывшись от прохлады зимы, она вскинула взгляд на гостя и моргнула. В руках вошедшего Лань Цижэня была корзинка, прикрытая тонким платком. Один её угол был приподнят скорее всего из-за ветра, и Лань Цзиньхуа смогла разглядеть за ним локвы. Много локв.       — А-Хуань передал о вашей просьбе.       Просьбе?       На миг её охватила растерянность, потом — удивление. Этот ребенок решил попросить дядю вместо неё? Взгляд снова упал на полную корзинку, и, словно поддерживая её голод по этому фрукту, ребёнок пнулся в её животе пару раз. Положив руку, она погладила его, а после качнула головой.       — Я…       Слова застыли в горле комом, и она могла лишь беспомощно наблюдать, как Лань Цижэнь ставит корзинку на её стол, а после склоняет перед ней голову.       — Сообщите, если захотите чего-то ещё, Цзиньхуа.       Лишь кивнув, она протянула руку и неуверенно коснулась одного фрукта. Реального. Настоящего.       Возможно, это просто услуга? В тот момент она была беременна, а для беременных необходимо есть много того, что полезно. Локвы, очевидно, были полезны, и никто не стал бы с этим спорить. Но столько? Так внезапно?       Сердце затрепетало в её груди, но она не позволила показать себе и долю собственных эмоций. Вместо этого, стоило ребёнку снова пнуться, она кратко улыбнулась и взялась сначала за первый фрукт, а после за второй. Похоже, этот дивный вкус нравился не только ей.       — Ты стала больше, мама, — проговорил в их следующую встречу Лань Хуань.       Кисть почти выпала из её рук, но она смогла удержать его.       Взглянув на мальчика, а после на живот, она смиренно кивнула. В этом была своя правда. Живот стал округлее, заметнее, и её состояние было очевидным. И пусть многие родители предпочитали врать свои чадам, Лань Цзиньхуа не видела ничего пагубного в том, чтобы рассказывать своему ребёнку правду.       — В этом виноват твой брат или сестра, — проговорила она, макнув кисть в чернила.        Иероглиф за иероглифом, она писала пару строк, а после протягивала их Лань Хуаню, чтобы тот мог прочитать их.       — Брат или сестра? — удивился он, не обратив особого внимания на задание. — У меня будет брат или сестра?       Моргнув, она задалась вопросом. Неужели Лань Цижэнь ничего не рассказал своему племяннику? Казалось, это хорошее и радостное событие — для них, по крайней мере, — так почему бы не сказать об этом ребёнку? Никакие боги не приносят людям детей, и это наглая ложь.       Кивнув, женщина положила руку на живот, а после, чуть склонив голову набок, взялась маленькую руку Лань Хуаня и положила её следом. Пинков за этим не последовало, и это не было столь удивительно: в отличие от первого ребёнка, этот рос куда более тихим. Глаза Лань Хуаня раскрылись шире, а сам он более смело прижал свою руку к её животу.       — О...       Казалось, будто ребёнок и правда что-то понял.       — Там твоя брал или сестра, — проговорила она, — может, сможет его почувствовать, если подождёшь.       Вскинув на неё полный восхищения взгляд, Лань Хуань кивнул и действительно принялся ждать.       Время шло. Прошли часы и минуты, за которые послушный ребёнок выучил пару новых слов, закрепил в памяти прошлые и научился рисовать ещё три иероглифа, значение которых пока что путал.       Ближе к вечеру мрачная тень залегла на лице мальчика, и Лань Цзиньхуа наблюдала за ним, когда ощутила короткий пинок. Не мешкая, но и действуя осторожно, она взяла руку Лань Хуаня в свою, а после, как и прежде, приложила к своему животу. Сначала тот озадачился, а после раскрыл глаза шире. Заинтересованный, осмелевший вмиг, он прижался к её животу ухом и слушал, и чувствовал пару пинков, случившихся после, а после прислушивался к тишине.       Пусть этот ребёнок пинался редко, удары его были на удивление меткими и весьма болезненными.       Впрочем, Лань Хуань был куда более активным, а теперь же выглядит как самый послушный мальчик. Каким же станет этот ребёнок?       За спиной Лань Цижэня висит нечто тяжёлое и громадное, и Лань Цзиньхуа, привстав с постели, пытается угадать предмет. Ферула? Не похоже. Множество сборников? Тоже нет. Еда? Разве что большая рыба, размер которой будет равняться вытянутому телу утопленника. Тело Лань Цинхэна? О, она была бы не против увидеть такой подарок.       Угадать не получилось, поэтому, присев и плотнее укутавшись в одеяло, она стала наблюдать. Слабое тело почти не слушалось её, и ей приходилось прикладывать много усилий ради того, чтобы просто сесть, не говоря о том, чтобы встать или пройтись. Казалось, будто из неё выжали все соки. Никаких фруктов не хотелось, клейкого или сладкого, или солёного риса — тоже.       Не издав ни слова, мужчина прошёл в помещение, уложил на стол свёрток и присел, а после с благоговением развернул ткань, и сердце Лань Цхиньхуа замерло.       Гуцинь. Изящный, сделанный руками талантливого мастера, большой и прекрасный.        — Это полезно, — проговорил Лань Цижэнь, коснувшись струн. — Успокаивает и придаёт сил.       Вслед за словами заиграла тихая и звучная мелодия. Позволив себе пару лишних минут, она просидела тихо и смирно, а после легла на подушку и прикрыла глаза, вслушиваясь и наслаждаясь покоем. Боль не уходила, кошмары не прекращали приходить, а слабость не испарилась, но ей вдруг стало немного легче. Казалось, будто тело вовсе не принадлежит ей, и это стало почти блаженством.       В её руках был ребёнок, и Лань Чжань казался ещё более тихим, чем его старший брат, необычайно хмурым и даже послушным. Плач младенца стих после первых минут. Пухлые руки — маленькие, крошечные — тянули ткань, путались друг с другом, но не тянулись к ней.       Тело болело, ныло, и это было хуже, чем в прошлый раз.       Двигаться было невозможно. Лишённая сил, она едва ли смогла удержать Лань Чжаня в руках более, чем пару минут, а после попросила Лань Лао забрать его. Тот послушно последовал её воле, передал ребёнка в руки Лань Цижэня, и Лань Цзиньхуа наблюдала за ними, не в силах пошевелить и пальцем.       Немного позже Лань Хуань, когда его впустили, спросил:       — Это мой брат?       Повернув голову вбок, взглянув на мальчика, Лань Цзиньхуа ответила хриплым от продолжительных криков голосом:       — Мгм. А-Чжань. Твой брат А-Чжань.       Любопытный и такой маленький, Лань Хуань пытался подтянуться в меру своих возможностей и воспитания, чтобы взглянуть на брата. Помогая, Лань Цижэнь наклонился и присел на пол, а Лань Хуань с восторгом подобрался ближе.       Сознание стало ускользать от неё, и она запомнила лишь то, как Лань Чжань заворочался, точно недовольный, когда его окружило столько незнакомых людей.       Тело стало совсем слабым. Даже спустя пару месяцев она едва ли могла нормально ходить, не могла сидеть на одном месте долго и часто не могла заснуть. День за днём. Силы стали покидать её. Стала покидать её и жизнь. Чувствовать, как медленно, но верно погибало, разрушалось её тело, было ужасно. Казалось, словно она выпила долгодействующий яд.       Лёжа в постели, слабая и беспомощная, она принимала у себя гостей всё так же раз в месяц. Сначала заходил Лань Хуань, а после — Лань Цижэнь, в руках которого ворочался Лань Чжань. Ребёнок рос спокойным, куда более терпеливым и послушным, чем Лань Хуань, и в этом была своя прелесть.       В один из визитов она обратилась к Лань Цижэню.       — Научите меня музицировать.       Просьба была на самом деле наглой, высокой и, казалось бы, невозможной, но Лань Цижэнь кивнул и принёс ей гуцинь на следующий день.       Урок за уроком, сборник за сборником, и она поняла, как правильно играть, стала подбирать ноты и исполняла простые мелодии, которые не требовалось использовать ради боя или заклинательства. Это успокаивало, занимало время и дарило некоторое подобие покоя. Играя на цитре, она почти что медитировала.       Струна, другая, третья, эту прижать, а эту — отпустить.       — Не торопитесь, — наставлял Лань Цижэнь, наблюдая за её уроком. — Струны умеют ждать.       Ждать умела и Лань Цзиньхуа. Время — река, в течение которой она тонула. Тонула так давно, что уже почти и не помнит, когда угодила в него.       — Представьте, что это лист, который нужно поддеть.       И она подевала — легко, неторопливо и в то же время резко. Её чистый звон отскакивал от стен и создавал собой эхо.       — Попробуйте сыграть эту часть снова.       Терпеливая, она замирала, останавливала дребезжание струн и начинала мелодию снова и снова. Продолжала играть один и тот же отрывок до тех пор, пока пальцы не начинали слушаться её, а струны — звучать так, как нужно ей.       Гуцинь занял своё место на её столе. Белоснежный, длинный и с узором золотых цветков. Даже если она не играла на нём, женщина смахивала с него пыль, касалась рукой, пока размышляла, или просто смотрела, точно думала, что этот музыкальный инструмент мог ожить.       Голос охрип, волосы поседели и спадали с её плеч серебристой волной, взгляд не мог зацепиться за что-то достаточно долго, а все предметы вокруг неё обрели расплывчатое очертание. Даже иероглифы расплывались перед глазами, и она не могла заставить себя прочитать ни строки, не могла заставить и написать ни слова. Кости неприятно хрустели, а сон стал долгим и почти беспробудным.       Лишь один день в месяц она пыталась выглядеть более живой. Старалась привести себя в порядок, поправляла залежавшийся гуцинь и принималась ждать. Тик-так. Верные себе, дети приходили к ней в обычное время — в десять утра, — а после садились возле неё и слушали. Иногда то были истории, иногда — совсем редко в последние годы — она касалась пыльных струн гуциня и играла, играла и играла.       Лань Хуань слушал её игру с особым вниманием, а Лань Чжань то и дело смотрел на струны так, словно хотел попробовать сам.       — Садись.       Похлопав по коленям, она взглянула на сына. Тот зарделся, отвернулся, махнув своей белой клановой лентой, и Лань Цзиньхуа с нежностью улыбнулась, а после помогла ребёнку усесться поудобнее. Ущипнув за щёку, она взяла его крохотные ладони в свои и поднесла к струнам.       — Играй уверенно, но нежно. Он любит ласку.       Нахмурив свои маленькие брови, Лань Чжань серьёзно кивнул и коснулся сначала первой струны, а после — второй.       И так месяц за месяцем. Младший сын играл на гуцине, устроившись на её коленях, слушал её советы и иногда подглядывал в сборник, когда Лань Цзиньхуа и сама забывалась в нотах и звучаниях.       Иногда — замирала вовсе.       Воспоминания стали ускользать, теряться в помутившемся прошлом, стали блеклым напоминанием чего-то, чего она не могла помнить или даже знать.       Чьи были эти дети? Кем был её муж? Кем была она сама? Почему она сидела в этом домике, просыпалась каждое утро и занималась... Что же она делала в течении целого дня?       Порой, глядя на сыновей, она спрашивала себя: «Как их зовут?»       Иногда, глядя на них, она неожиданно вспоминала себя.       Лань Хуань был копией своего отца: карие глаза, вежливая улыбка, которая приобрела с годами те же черты, и похожий поток ци, отпечатавшийся на его лобной ленте. Это было бы больно, если бы она могла помнить, но воспоминания стёрлись из её памяти, превратились в пыль и развеялись.       В то же время Лань Чжань был до боли сильно похож на неё: золотистые глаза, сдержанность и тихое стремление к всему. Это тоже было почти больно, потому что несмотря на всё прочее, она помнила, что не хотела этого ребёнка.       Тем не менее, она смогла смириться и назвать тех детей своими. Годы шли, и она просто научилась принимать тот факт, что она их мать, и пыталась научиться любить их. Это было сложно, потому что пусть она не помнила ни о деяниях мужа, ни о его имени, она точно знала, что те события не были приятными для неё.       Мысли крутились и крутились вокруг вопросов.       — Как сыграть это?       Голос Лань Чжаня ворвался в её размышления так же внезапно, как мог бы пойти снег зимой. Гуцинь, учебник и наблюдающие за ней с любопытством дети.       Моргнув, Лань Цзиньхуа качнула головой и дёрнула пару струн дрожащими пальцами.       Сколько же ей было лет? Лань Цзиньхуа знала наверняка, что тот день — день её рождения. Было ли это когда-либо правдой? В её оставшихся мутных воспоминаниях А-Юй дарила в этот день подарки: сладости, новый сборник, перо или подвеску. Последним подарком стал тот меч, который... Кажется, его забрали. Куда-то, куда ей нет пути. Может, его и вовсе уничтожили. Тем лучше.       Так или иначе, после было не до подарков и не до дня рождения.       Поэтому она забыла о дне, когда «родилась», и забыла, что в этот день было принято дарить подарки. Тем неожиданней для неё стал визит сыновей и Лань Цижэня. Этот день не был ни тринадцатый, ни четырнадцатый день месяца. Это было двадцатое число, уже не середина, но и не совсем конец зимы. Прохлада забралась в её дом, но это чувство померкло перед удивлением.       На тот момент, когда дверь отварилась и впустила гостей, она и не помнила, какой это был день.       Дети зашли первыми, и пусть они не бежали, их быстрые, торопливые маленькие шаги напоминали именно бег. У них ушло двенадцать шагов, чтобы добраться до её кровати, и всего несколько секунд, чтобы собраться с мыслями.       А после они вместе протянули ей коробочку, обёрнутую простой золотистой лентой. Внутри лежала шпилька. Тонкая, украшенная белыми и синими камнями, с изображением кролика на самом её конце. Даже носить такую было бы грехом, и она заслуживала самого лучшего места на полках, откуда её мог бы увидеть каждый. Тёмная сталь, из которого она была сделана, хорошо смотрелась бы в её серебристых волосах, но будет ли эта прекрасная работа смотреться на ней, простой женщине? Такие могли бы носить Император или Императрица, но никак не вынужденная жена в каком-то клане.       Однако к чему был этот подарок? На тот момент глупо глядя на шпильку, она часто моргала и растерянно смотрела на детей.        — С днём рождения, мама, — произнёс от лица всех Лань Хуань, улыбнувшись ярко и искренне. — Это подарок от нас!       Моргнув ещё раз, она перевела всё тот же растерянный взгляд на Лань Цижэня.       — У меня... День рождения?       — Мама, — проговорил Лань Чжань, нахмурив брови. — Ты забыла?       Забыла? Это было вполне возможно, но даже если она забыла... Как бы узнали об этом другие?       — Ты рассказала об этом пару месяцев назад.       Лань Цзиньхуа моргнула, нахмурилась и не могла вспомнить того момента. Могла ли она забыть даже это? Память стала совсем плохой, и она часто не могла вспомнить, что было прошлым днём, бывало, могла сбиться со счёта и забыть, сколько досок в её доме. Могла забыть своё имя, забыть, как правильно двигать руками и ногами.       Могла забыть, как дышать, а после задыхаться в приступе кашля.       Поэтому это воспоминание вполне могло стереться, как и прочие другие.       Вслед за детьми к ней подошёл и Лань Цижэнь.       — Можете быть уверены, что сегодня ваш день рождения, — проговорил мужчина, а после склонил перед ней голову. — Немного позже вам принесут кое-что. Это будет моим подарком. Дети, — он едва сжал плечи обоих племянников, — останутся с вами сегодня. Если вы не против.       Это было бы словно сразу два подарка. Три, учитывая украшение сыновей.       Пусть тело было слабым, и ей не особо хотелось двигаться, она кивнула, а после обняла обоих мальчиков и кивнула Лань Цижэню, склонила перед ним голову в ответном жесте и поблагодарила одними губами.       В тот раз у неё получилось сдержать слёзы, но позже, поедая локвы, целое мясное блюдо и бесконечно вкусный суп, который Цзиньхуа уплетала с горячей влагой, застывшей в уголках глаз, она с тихой, но отчаянной благодарностью, глядела перед собой и пыталась запомнить каждое мгновение.       Наступила седьмая осень, когда лента Лань Чжаня пропитала его ци. Ядро — крохотное, но уже такое сильное для ребёнка его возраста — теплилось в его груди, и Лань Цзиньхуа поистине гордилась и им, и Лань Хуанем. Эти дети, какой бы судьба их ни была, были необычайно старательны и напористы в обучении.       Пусть собственное ядро давно угасло, она с тихим благоговением касалась ленты А-Чжаня и чувствовала слабый отголосок энергии. Запоминал и узнавала в этом потоке нечто, что было похоже на ту ци, что текла по её телу в прошлом.       Ровно так же она касалась и ленты Лань Хуаня, и если старший сын реагировал на это положительно или смиренно, то Лань Чжань хмурился и рделся, дул свои пухлые щёки или смотрел с молчаливым возмущением.       Видеть будущее могли только Небожители, но Лань Цзиньхуа и без всяких пророчеств была уверена, что они оба станут талантливыми заклинателями, а их имена будут знать если не все в их мире, то очень и очень многие.       Уже в свои семь лет Лань Чжань умел играть на гуцине так, как она научиться так и не смогла, а Лань Хуань присоединялся к нему, используя флейту. Такие дни полнились уютной тишиной, и Лань Цзиньхуа лежала в постели, прикрыв глаза, расслабившись и то засыпая, то просыпаясь вновь. Бессонница охватила её настолько, что она не могла пропасть дольше получаса.       После мир потерял краски, и всё вокруг укрыл мрак.       Кто-то нежно и осторожно касался её сухих рук, расчёсывал седые, совсем истончившиеся пряди, кормил её, помогая присесть.       Редко, в дни, когда дети приходили к ней, она пыталась встать с постели и старалась вести себя, как обычно, но было сложно; она слушала рассказы сыновей, иногда хрипло отвечала им и улыбалась крохотной, обнадёживающей улыбкой, которой пыталась уверить не то их, не то себя.       — Всё в порядке, — тихо бормотала она, прикрыв глаза.       Три, пять. Восемь. Пятнадцать. Двадцать. Тридцать один.       Сердце замедлило свой ход. Буря за окном затихла, а тело перестало ощущать холод или тепло. С уст сорвался последний краткий вздох, а после — пустота, в которой ей мерещился чей-то незнакомый женский голос и гул ветра, который становился громче и громче, а после вновь резко затих.

Почему ты пришла именно ко мне?

      Казалось, смерть настигла её. Неизбежно, тихо и почти безболезненно.       Однако в следующий раз она открыла глаза и увидела перед собой потолок, а после — ширму, множество вещей и совсем иной интерьер. Это место не было её домом, и здесь было куда больше пространства, однако некоторые черты клана Лань угадывались в картинах и сборниках на полках, в белоснежной ширме и сложенной рядом стопкой одежды.       В её груди жила сила. Та, о которой она забыла; та, которая оказалась утеряна много лет назад; та, о которой она не смела мечтать вновь.       Растерянная, Лань Цзиньхуа присела на кровати, не ощутив никакой ломкости костей, ни усталости — ничего, что сопровождало её бессильное тело всего пару минут назад. Было легко, как никогда, и было тепло так, словно солнце висело прямо над её головой.       Сон? Врата Диюя? Или круг перерождений, в котором она видит дивный сон?       — Это другой мир, малышка.       Не дрогнув, она резко обернулась и увидела напротив неё женщину. Красивую, с тёмными волосами и красной лентой, вплетённой в тонкую косу на боку, в тёмно-фиолетовых одеждах и колокольчиком на поясе, который казался ей отчего-то знакомым; запястья плотно облегали серебристые наручи, а её взгляд пылал алым. Голос был немного грубым, но его можно было назвать приятным.       Несмотря на растерянность, она старалась сохранять хладнокровие и здравый ум.       — Кто ты? — первым делом спросила Лань Цзиньхуа и огляделась, пытаясь приметить оружие на случай, если оно понадобиться ей. Знакомый меч — тот, который ей подарила А-Юй — стоял в самом углу комнаты, но призвать к нему было легко; пальцы зудели от знакомого, почти забытого желания. — И где я?       «Другой мир» — сказал ей эта женщина, но что под ними имелось в виду? Другая жизнь?       Оглянувшись на себя, она видит только свои руки и ноги, всё те же тёмные и пышные локоны, испещрённое мелкими шрамами тело.       Скользнув по ней взглядом, женщина сделала в её сторону шаг, потом другой, и Лань Цзиньхуа вскочила в одном исподнем, призвала меч, ощутив резкий прилив силы, и протянула конец лезвия к шее неизвестной. Та лишь взглянула на него, а после отвела от себя пальцем, точно не боялась быть убитой.       — У меня много имён, — бесстрастно проговорила она, — и много обличий. Это ничего тебе не даст.       У какого человека может быть тысяча другая имён и обличий? Ни у одного. Кем бы эта женщина ни была от неё исходило и неприятное, и приятное чувство, в котором можно было легко потеряться, стоило ослабить бдительность. Не человек.       Рука невольно задрожала, и взгляд женщины скользнул на лезвие её меча, а на устах заиграла лёгкая, почти гордая улыбка.       А после она снова обратила на неё своё внимание, и алые крапинки исчезли из её глаз, уступив месту серебру.       — Обычно я не вмешиваюсь в дела, но, — она чуть склонила голову вбок, точно была чем-то заинтересовано, — это было необходимостью.       Необходимостью?       — Что именно? — нахмурилась Лань Цзиньхуа.       Меч становился тяжёлым, хотя сил в ней было достаточно. Могла ли эта женщина как-то влиять на неё?       —Ты. Твоё присутствие здесь — необходимость.       — Я ни о чём не просила. Кто ты такая, чтобы забирать меня из лап смерти?       С уст женщины сорвался смех, и густые тёмные волосы качнулись в такт движению её головы.       — Твоё сердце просило, Цзиньхуа...       Миг — и женщина исчезла в облаке тьмы, растворилась, словно её вовсе здесь никогда и ни было. Раздался тихий звук в стороне от неё. Обернувшись, она заметила, как эта неизвестная коснулась струн гуциня.       — В том мире никто не будет помнить, как тебя звали. О тебе забудут почти всё. Мне была необходима какая-то плата. Впрочем, — она обернулась к ней, и алый снова перекрыл радужку глаз, — тебе уже всё равно. Ты не сможешь вернуться туда, потому что мертва. Здесь тебя знают и помнят, и ты жива. Наслаждайтесь новой жизнью, госпожа Лань.       Неизвестная исчезла всё в том же облаке тёмной ци, и только тогда Лань Цзиньхуа опустила меч.       Приспосабливаться она умела, и ей не составило труда найти одежду, собраться и выйти на улицу. Всё те же Облачные Глубины. Далеко не те тропинки, которые она видела более пяти лет из окна своего дома; здесь было много домов, другие пути и больше свободы. И у неё самой была сила.       Шаг, второй, третий... Как давно она чувствовала ветер? Как давно могла ходить по земле? Тело ослабло после рождения второго ребёнка, и она не могла выходить наружу так часто, как хотелось бы, а спустя пару лет и вовсе была вынуждена отбросить эту идею.       Прошлое смешалось с настоящим, и потребовался час прогулки, чтобы понять: её знали и уважали в этом месте, она вовсе не была пленницей, а являлась полноправной женой первого господина клана и младшей госпожой.       Воспоминания стали возвращаться к ней. Медленно и неизбежно. Вспомнилась и месть, которая запылала в её сердце с новой силой. Каким бы ни был Лань Цинхэн в этом мире, ему не избежать кары.       Что не изменилось — это сам Лань Цинхэн и её дети. Пусть Лань Чжань оказался куда более мягким ребёнком, но двое сыновей оставались всё такими же прилежными, послушными и талантливыми. Лань Хуань уже достиг того возраста, когда сформировал своё золотое ядро, а Лань Чжань был очень близок к этому.       Изменилась и свобода. Осознав влияние и силу, которыми обладала, она отправилась в Цайи и вернулась поздним вечером. В рукаве была спрятана крохотная склянка. Стража поклонилась ей, поприветствовав, адепты — склоняли головы или спрашивались о её делах, и она отвечала каждому, шагая с гордо поднятой головой.       Такова ли власть на вкус?       В домике, занятый каким-то сборником, её уже ждал Лань Цинхэн. Более спокойный, более искренний, более нормальный, но всё ещё Лань Цинхэн.       — Ты запоздала, моя госпожа, — проговорил он, улыбнувшись ей. — Что тебя задержало?       — Некоторые дела, — подыграла она ему и взглянула на чайник, стоящий в стороне. — Не желаешь ли ты чаю?       — Не откажусь.       Точно так, как и надо. План был лёгок и прост, но кто она такая, чтобы убить быстро? Капля, вторая, третья. Этого было достаточно. Закончив, она развернулась, поставила полные чаши на стол и присела сама.       Сердце сжималось в ожидании.       Этот Лань Цинхэн был такой послушный, такой доверчивый. Управлять им оказалось легко. Даже не подумав о малейшей опасности, он испил чая, вернулся к сборнику и продолжил что-то читать, изредка делясь с ней мнением.       Руки его мелко затряслись, в горле его пересохло.       — Подай воды, пожалуйста. Что-то... Мне дурно.       Слова звучали через раз, и он исступленно задыхался, в какой-то момент схватился за горло и зажмурился. Лань Цзиньхуа сидела на месте, не двигаясь и наблюдая.       — Цзиньхуа!.. По... ги...       — Ни за что, — проговорила она, улыбнувшись с удовлетворением.       Тело мужчины охватила судорога. Из носа потекла кровь. Капилляры полопались, и слёзы обагрили его лицо. Руки вцепились в край стола. Очевидно, ему совсем не хватало воздуха, и всё же он пытался сделать хотя бы один полный глоток, но мог лишь задыхаться и делать бесполезные попытки. Во взгляде, которым он взглянул на неё, было предательство.       Тело ослабло, безвольно упало на пол и замерло.       Дыхание стало прерывистым, совсем-совсем плохим, и только тогда Лань Цзиньхуа поднялась с места и присела возле мужчины. Рука коснулась его грубой щеки, ноготь скользнул по коже, рассекая её.       — Приятная ли тебе смерть, Цинхэн? — спросила она, обхватив его лицо рукой. — Какого это — быть преданным? Какого это — умирать?       Глаза его были красными от крови.       — Надеюсь, Диюй примет тебя в свои объятия с тем же пылом, с каким ты издевался надо мной.       Даже если он хотел что-то сказать или ответить, то не смог. Дыхание стало хриплым, а после его сердце остановилось.       Никогда прежде Лань Цзиньхуа не видела обряда погребения. Вокруг гроба главы клана и ордена собрались люди: старейшины, адепты и близкие родственники. Все, кто чтил и любил этого человека, кто уважал и воспевал его в своих мыслях.       Как жена, Лань Цзиньхуа стояла рядом, слушала длинные речи и чувствовала, как месть свершилась.       — Вы станете главой клана, — сказала ей Лань Цижэнь днём после.       «Главой клана?» — удивилась она, подумав и даже растерявшись. Пусть и жена первого господина, она стояла на последнем месте после Лань Цижэня и Старейшин клана. Сын слишком мал, чтобы занят это место, и она может понять, почему не, но почему она?       В её мире следующим главой и ордена, и клана стал Лань Цижэнь, и это было правильно. Почему в этом мире всё шло точно до наоборот?       — Почему не вы?       Отпив чая, Лань Цижэнь взглянул на неё.       — Потому что я займу место главы ордена, но клан... — он качнул головой. — Мне не под силу взять заботу обо всём. Я пойму ваш отказ, но ваша помощь была бы неоценима.       Никогда прежде Лань Цзиньхуа не задумывалась о месте, которое могла назвать домом. Никогда прежде она не оставалась дольше, чем на полгода. Никогда прежде она и подумать не смела, что однажды у неё будет шанс занять место столь высокое и почтительное.       И даже если Лань Хуань станет взрослым, она сможет оставить право должности за собой. До тех пор, пока не захочет передать его сама, или пока не умрёт.       Никаких запретов. Никаких решёток, стен и темницы. Никакого кнута.       «Наслаждайся», посоветовала ей та женщина.       И она решила, что насладится этой жизнью сполна.

***

      В зале стоит гам. Правила нарушаются одно за другим. Старейшины галдят, прерывают друг друга и срываются на высокие тона, спорят друг с другом и выражают опасения. В самом центре, опустив голову и ожидая приговора, сидит на коленях Вэй Усянь; руки его плотно сжимают на ткани тёмной одежды, а взгляд полнится смирением.       Этот мальчик был до безумия сильно похож на неё саму.       Но больше всего он был похож на А-Сэ. Вольный, храбрый и с характером, упрямый, но смиренный, готовый пожертвовать и отдать всё, что может. С теми волосами, что у неё, с тем же лицом и с теми же глазами. Чистыми и красивыми, точно луна на безоблачном небе.       Как могла она оставаться безучастной, когда мальчик, сын Цансэ, сидит перед ней, готовый принять любое наказание, которое вовсе не заслуживает?       Выдохнув, Лань Цзиньхуа медленно поднялась со своего места. Выпрямила спину, вскинула голову с гордостью, шагнула в центр с грацией кошки и обвела притихший тотчас зал взглядом. В клане Лань её уважали за силу, за твёрдость и за справедливость.       — Похоже, — медленно говорит она, не останавливаясь на ком-то конкретном взглядом, — вы забыли своё место.       Кажется, в зале вздрогнул каждый. Лишь несколько мужчин, которые были старше и своевольны, остаются безучастными к происходящему.       — Госпожа... — решается подать голос один из старейшин.       В то же мгновение она переводит взгляд на говорящего, и тот замолкает, не смея продолжить фразу.       — Неужели среди вас есть кто-то, — она щурится, хотя лицо её выражает строгость, — кто хочет возразить главе клана?       В руках её сила, какой не было прежде. Научиться управлять ей было легко. Запугать парочку других, вмешавшись в насущные дела, предложить помощь другим и показать себя в деле, напугать третьих и показать, с кем именно спорить не стоит. Это было действительно легко. Просто. Как раздавить локву одними пальцами.       Смелый найдётся среди тысячи трусливых птенцов. Один старейшина поднимается с места вслед за угрозой.       — Вэй Усянь посмел лгать нам всем, — возражает пожилой мужчина, — и теперь жизнь второго молодого господина находится под угрозой из-за него. Вы собираетесь оставить это безнаказанным, госпожа Лань?       Рядом с ней вздрагивает Вэй Усянь, и она замечает, как тот пытается возразить, но закрывает рот в то же мгновение и опускает голову ещё ниже.       Бедный, несчастный ребёнок.       Пусть «второй молодой господин» её собственный сын, она знает и Вэй Усяня, и себя, и своих детей, и будет ли справедливо наказать невиновного? Старейшины знают лишь каплю, взятую из моря.       — Вэй Усянь — член моей семьи, — твёрдо говорит она она, сделав шаг в сторону возразившего ей мужчины. — Хотите обвинить его? Не боитесь ли вы, — она вскинула голову выше, выпрямила спину, дёрнув плечами и пальцами, обхватила пальцами изящную рукоять своего меча, — моего гнева? Или гнева моей семьи? Гнева клана, господин Шу?       Тот не испугался. Выдержал и взгляд, и очевидную злобу, направленную в его сторону. Прочие молчат. Боятся сделать шаг или вставить слово. Смиренные, послушные. Безвольные.       — Вы не принадлежите семье Лань, — заявил он, не шелохнувшись.       Приблизившись к мужчине, она едва наклонила голову вбок и задалась вопросом. Был ли этот мужчина просто глуп, или в нём играла самонадеянность?       Меч покидает ножны со звоном. Взмах. Рука не дрожит, когда она прижимает остриё близко к шее мужчины, не сомневается ни секунды. Позади раздаётся шёпот, и слова собравшихся далеки от недовольства. Старейшины боялись её и уважали, и даже если она перережет этому человеку горло, никто не посмеет упрекнуть её.       Глаза мужчина стали шире, и теперь он смотрит на неё со страхом.       — Не принадлежу? — спросила она, прижав конец лезвия к подбородку мужчины. — Вы так уверены в своих словах? Готовы отдать за них всё?       — Я... Не..       Прижав клинок плотнее, она едва давит остриём на его кожу.       — Глава клана здесь я, — проговорила Лань Цхиньхуа, — а вы — всего лишь старейшина, чьё положение в стократ ниже моего. Будьте уверены, господин Шу... — она опускает клинок резко и уверенно, и мужчина хватается за горло, отходит на шаг и испуганно смотрит на неё. — Моя рука не дрогнет против тех, кто смеет идти против моей семьи.