Как согреться в Лаик (инструкция от благовоспитанного юноши)

В библиотеке пахло свечным воском, холодными камнями и книжной пылью. И если свечей и камней в Надоре водилось изрядно, то книг после разграбления — «конфискации имущества мятежников», как называл это полковник Шроссе под мерзкие смешки других олларовских псов — в замке осталось не так много, и пылиться им никто не давал. Герцогиня Окделл в какой-то момент и вовсе спрятала оставшиеся у себя в покоях, и пару лет Ричард видел их только на занятиях у отца Маттео — и Эсператию на службах в семейной часовне. Всего за полтора года до отъезда в Лаик он, после череды скандалов, смог отвоевать для себя и Айрис несколько старых книг из бывшей семейной библиотеки — младшим сестрам и такой милости не досталось. При воспоминании о службах — и множестве часов, проведенных в часовне — заныли колени, и Ричард, поморщившись, потер переносицу сгибом запястья и опустил глаза на книги и нетронутую стопку бумаги. Сосредоточиться на задании от мэтра Шабли не выходило, и Ричард, сдавшись, позволил себе на пару секунд расслабиться и улечься щекой на книгу, глубоко вдыхая запах бумаги, кожаного переплета и мучного клея. Заметь такое библиотекарь, Ричард бы получил выговор — и лишился ужина; он знал об этом и, смирившись, ждал гневного окрика, не поднимая головы. Но вместо него услышал громкий, раскатистый голос — и вторящий ему возмущенный голосок библиотекаря. Ричард вскинул голову. Как и все слуги в Лаик, библиотекарь был похож на серую мышь — особенно рядом с нависающим над ним Йоганном — различать близнецов Катершванц Ричард научился в первые же дни в «загоне». Они о чем-то спорили — судя по долетающим обрывкам слов, Йоганну нужна была какая-то редкая книга по гальтарской картографии, которая точно-точно должна найтись в библиотеке, а иначе будет грутт трубель. — Ты есть грустить весь вечер, — над столом навис Норберт, воспользовавшись тем, что брат перегородил библиотекарю весь обзор. Внимательно посмотрев на Ричарда, он развернул к себе книгу, в которой за вечер было не перевернуто ни одной страницы. — И я не думать, что это древнегальтарский делать тебе грустно. Это Эстебан? Он опять? Или Свин?.. Ричард отвел взгляд в сторону: — С чего ты взял? — Мы, барон Катершванц, умеем хорошо смотреть. А ты — не Валентин, чтобы хорошо скрываться. Закусив губу, Ричард продолжал смотреть в сторону и вздрогнул, ощутив, как сильно сжались на запястье пальцы Норберта. — Если это Эстебан… — Это Паоло. Я все еще думаю о его отъезде. И о том, что не окажись он из-за меня в Старой галерее, то и уезжать бы ему не пришлось. Норберт выпрямился. И широко улыбнулся: — Мы — Север. Мы есть вместе, когда беда. Завтра мы придем к тебе после ужина, отвлечь от тяжелых мыслей. — Но как? Двери же запирают. — Секрет бабушки Гретхен, — вновь улыбнулся Норберт и успел вернуться за их с братом стол прежде, чем утомившийся спором библиотекарь обратил внимание на других «жеребят». *** «Секретом бабушки Гретхен» оказалась массивная отмычка, которую Норберт, оказывается, носил за отворотом сапога. Ричарда подмывало спросить, какие еще секреты скрывала почтенная баронесса из Бергмарк, но, сочтя такие расспросы недостойными дворянина, промолчал. Катершванцы, отмахнувшись от его помощи, в четыре руки подперли дверь тяжелым сундуком и сели на кровать по обе стороны от Ричарда. Тот покосился на подозрительно оттопыривающуюся с боку унарскую куртку Йоганна. — Вы ограбили кухню? — Мы есть грабить куда лучше, — Йоганн с коротким смешком вытащил большую, оплетенную ивовой лозой бутылку и с гордостью показал ее Ричарду. Не удержавшись, он улыбнулся при виде отпечатка на сургуче: — Надорский! — Даже Свин признавать, что лучший сидр на весь Талиг делать в Надоре. Норберт отмычкой разбил сургуч, вытащил пробку и протянул Ричарду бутылку: — Первый глоток быть для гостеприимный хозяин! Сидр чуть покалывал язык, почти не кислил и был на вкус как яблоки, росшие в саду на крутом склоне, сбегающем к реке от рассыпающейся западной стены Надорского замка. Огромные, сладкие и краснобокие, каждую осень они оттягивали вниз ветви и могли храниться до самой весны, все так же хрустя на зубах. — Мы не понимать, зачем в Торке начать растить виноград, — Норберт принял у Ричарда бутылку. — Морозы его жечь, солнце летом мало. Вино выходить кислым, а потом все говорят: в Торка плохое вино. У всех вещей есть свой хороший место. Виноград есть хорошо в Кэналлоа и Гайифа, пшеница — в Вараста… — В Надор и Бергмарк есть хорошие люди! — перебив брата, рассмеялся Йоганн. — А в Гаунау есть хороший только шоп шайт. Ричард перевел взгляд с Йоганна на его помрачневшего близнеца. Он уже немного освоил бергмаркский, и, кажется, речь шла об овцах?.. — Но мы прийти сюда не говорить о плохом, — Норберт покачал головой и передал Ричарду бутылку — она уже успела сделать два — или три? — круга. От сидра в желудке стало тепло; и такое же пьяное тепло разливалось от висков к затылку. Сегодня Ричарда опять лишили ужина, на этот раз по жалобе отца Ионаса — занявший место исчезнувшего отца Германа, он был невыносимо дотошен и придирчив на своих занятиях, и сегодня не преминул обвинить Ричарда в отсутствии почтения к олларианским канонами иконописи. Но к этому — и к десяткам других придирок — Ричард настолько привык за месяцы, проведенные в Лаик, что перестал обращать на них внимание. — Когда мы стать с Йоганн совсем старый, мы есть купить сад и делать сидр. И возить его в подарок к нашему доброму другу, герцог Окделл, — в комнате было зябко, но Норберт все равно стащил с плеч куртку и кинул на пол. — Та-та. Ты же принимать нас снова в гостях, Рихард? — Вам незачем дожидаться старости. И я буду рад видеть вас в Надоре и без сидра, — выпитое распаляло кровь, и Ричард последовал чужому примеру. Стылый воздух тут же проник под рубашку, заставив поежиться, но это было так же не важно, как и придирки менторов. На плечо ему легла тяжелая горячая ладонь. — Мы радоваться, что ты улыбаешься с нами, — дыхание Норберта взъерошило короткие волосы за ухом; стало щекотно, и Ричард ощутил, как от загривка вниз стекает волна мурашек. — Ты так редко это делать. Он сжал ладонь чуть сильней. — Та-та. Нам нравится делать других улыбаться. И быть счастливыми, — Йоганн придвинулся ближе — теперь они втроем сидели почти вплотную, касаясь локтями друг друга, и от чувства близости, полузабытого за полные одиночества месяцы в Лаик, Ричарду было странно. Непривычно. Приятно. Снова улыбнувшись, он отпил из нагретой чужими ладонями бутылки, повернулся, чтобы передать сидр Норберту, и замер — так близко оказались их лица. Ричард никогда не обращал внимания, какого цвета глаза у братьев, и сейчас наконец разглядел скрывающуюся между короткими светлыми ресницами бледно-голубую, как небо в ясный морозный день, радужку. Норберт молча смотрел в ответ, а потом смял ворот его рубашки — горячие кончики пальцев коснулись шеи, надавили на позвонки, с усилием прошлись по ним, пересчитывая, и взъерошили короткий ежик волос на затылке. Ричард замер, ощущая себя мелким лесным зверьком, забравшимся в замковый двор и пойманным в рассеянный свет уличного фонаря. Так его когда-то ерошил отец — проходился своей большой ладонью от шеи к затылку, лохматил макушку и всегда улыбался при этом. Так делала Айрис — когда они вдвоем гуляли по вересковым пустошам к северу от замка, подальше от строгого взора матушки, ибо «недозволенно брату и сестре, во взрослый возраст вступившим, близость детскую продолжать». Он не осознавал, насколько соскучился по чужим прикосновениям, и теперь невольно подался затылком навстречу теплой ладони, потерся о нее — и вновь застыл, ощущая, как теплеют от смущения щеки. — Я делать извинение, — Норберт отнял руку. — Все в порядке! Я просто… отвык. — Лаик есть очень холодный место, — проговорил Йоганн из-за спины. — Тут быстро мерзнешь и забываешь, что есть такое жаркий камин, вкусная еда и жизнь без рожи Свина. Но мы не мерзнуть, ведь мы вдвоем. Ричард вздохнул; а спустя секунду вздохнул снова — быстро и прерывисто, когда ощутил, как легли на плечи ладони Йоганна — теплые даже сквозь ткань рубашки, они с усилием прошлись от шеи к локтям, вернулись обратно, потерли лопатки. Зажмурившись, Ричард слегка ссутулился, расслабляясь под чужими руками, разминающими уставшие после бесчисленных тренировок мышцы. — А вот ты есть совсем замерзший. Плохо, что мы не найти касеру, иначе растирать бы тебя. — Тут делать ее паршивой. Годится лишь на это! Ты должен приехать, Рихард, в Бергмарк и пробовать там лучший касера во всех землях. — Ее настаивать на можжевеловых ягодах и хвое. Спорить с тем, что он замерз, Ричард не хотел: в том, что Свин выделил ненавистному герцогу Окделлу самую холодную в Лаик келью, он даже не сомневался — бывать в комнатах других унаров ему не доводилось, но Ричард ни разу не слышал ни от кого жалоб на холод, а сам часто просыпался в самые темные предрассветные часы от коченеющих рук и ног. — А после настаивания ее выдерживать в бочках — лучше всего быть для этого ноймарский дуб, он лучше всего обжигаться. Голоса близнецов сливались в один, и Ричард усилием воли заставил себя приоткрыть глаза и выпрямиться — не хотелось заснуть посреди разговора. — Зачем их обжигают? Норберт протянул ему бутылку: — Запах. После такой бочки касера пахнуть дымом… Ты приезжать к нам в Катерхаус — мы показывать тебе старый семейный винокурня, — он нахмурился. — Твои руки очень холодный. Дождавшись, пока Ричард глотнет сидра, Катершванц забрал у него бутылку, поставил на пол и перехватил обе его ладони в свои, не слушая вялых возражений. — Однажды Йоганн упасть в реку посреди Зимнего Ветра — если бы я его не растирать прямо на берегу, этот хаслищ хаупт бы заболеть до смерти. Он растер пальцы Ричарда и аккуратно промял ладони, стараясь не давить на свежий синяк, уродливым чернильным пятном расползшийся вокруг костяшек на правой кисти — пару дней назад на фехтовании в паре с Ричардом оказался Эстебан и не упустил возможности задеть его по держащей шпагу руке подлым ударом . — Что вы делали зимой на реке? — Мы в Бергмарк кататься на коньках зимой. Хороший лед! Хорошие лезвия! Но в тот год случиться большая полынья… Но это быть один раз — мы всегда катайся хорошо. Вы в Надоре делать так же? Ричард улыбнулся: — Да. Но только если была дождливая осень — тогда Над полноводна: обычно ее овцы в брод перейти могут… — Ты приезжать к нам в Торка! Пить касера и кататься на коньках. Мы знакомить тебя с дядюшкой, ты ему есть нравиться. Побывать в Торке, где служил отец! Ричард вновь улыбнулся и прикрыл глаза, думая про заснеженные горные перевалы, полноводные северные реки, улыбчивых и громких бергеров — интересной, какой у Катершванцев дядюшка? И знал ли он отца? Норберт промял ему руки выше локтя, поднялся к плечам — и Ричард ощутил, как ладони братьев на мгновение встретились. За спиной раздался смешок, и его принялись растирать в четыре руки, словно он тоже только что упал в ледяную реку и его нужно согреть. От выпитого сидра немного кружилась голова, и Ричард уже не понимал, кто и где его гладит, — исчез и стыд за такую близость, за чужие прикосновения, ведь это все было ради тепла. Потеряв счет времени, он пришел в себя, ощутив, как теплая ладонь легла ему на шею, мгновение — и она скользнула ниже, в распахнутый ворот рубашки, погладила широким движением ключицы. Дыхание перехватило и щеки опалило жаром. Ричард вскинул руку, наощупь поймал чужое предплечье, сжал — и сквозь шум крови в ушах расслышал встревоженный голос: — Тебе не есть нравиться? Приподняв будто налитые свинцом веки, он встретился взглядом с Норбертом — это его ладонь все еще лежала на ключицах, горячая, будто камень, раскаленный жарким летним днем. Губы онемели. Ричард с трудом шевельнул ими: — Я… нет. Да… Я не знаю. Это же… грех перед лицом Создателя. Норберт шевельнул ладонью — нет, не ладонью, кончиками пальцев, и от этой легкой ласки по всему телу побежали мурашки, сердце стукнулось в клетке ребер, словно обезумевшая птица. — Грех ли? Создатель не видеть, что мы делать под крышей… Йоганн, до этого разминавший Ричарду спину, подался ближе, уложив тяжелый подбородок ему на плечо, и хмыкнул: — И почему Гайифа тогда не затонуть и не сгореть от гнева Создатель? То, что они говорили, было неправильно. Неправильной была ладонь Норберта, жгущая Ричарду кожу — ладонь, об которую хотелось потереться, хотелось почувствовать ее на своем теле. От чужой близости покалывало ладони, в голове шумело, и губы пересыхали нещадно, сколько бы Ричард их не облизывал — раз за разом ловя на себе тяжелый и пристальный взгляд Норберта. Вокруг его пояса сомкнулось крепкое кольцо рук — Йоганн прижался плотнее к спине, повернул голову, уткнувшись носом в шею Ричарда, и проговорил, щекоча кожу губами: — Я глупо шутить про Гайифу. Но тебе все говорить про грех… Но это не есть грех, если ты просто искать тепло. Если мы дарить тепло. Мы хотеть этого. А ты? Ричард хотел. До подрагивающих кончиков пальцев, до наполняющегося слюной рта, до почти мучительного напряжения в паху — и до встающих в памяти хлестких, злых слов матери о греховности рукоблудия и неминуемой каре за прелюбодеяния. — Я… не умею. — Зато умеем мы. Ты позволять нам? Ричард наконец повернул голову, взглянув на Йоганна: на задумчиво сошедшиеся у переносицы широкие брови, на подрагивающие, но так и не складывающиеся в улыбку уголки рта, на бледно-рыжие веснушки под глазами — ощутил, как медленно по его ноге, вверх от колена, к внутренней стороне бедра, скользит горячая ладонь. И от этого легкого прикосновения все правила, все проповеди о чистоте помыслов и греховности плоти — все это вылетело из головы, перестав иметь хоть какое-то значение. — Да, — и еще раз, уже громче, не так хрипло. — Да. — Ты сказать — мы услышать, — Йоганн вновь пощекотал дыханием кожу на шее, а потом слегка прикусил ее, выбив из Ричарда прерывистый вздох. — Мы не делать ничего, что не будет нравиться тебе. Братья отстранились — и Ричард, не сдержавшись, досадливо прикусил губу от резко навалившегося ощущения холода. — Ты идти ко мне, — Йоганн потянул его, разворачивая, а потом крепко перехватил его руки за запястья и уложил к себе на пояс, помогая выпростать подол унарской рубашки. Ричард скользнул ладонями под грубоватый лен — и от ощущения обнаженной теплой кожи под пальцами окаменел на пару мгновений. — Ты все делать правильно, — тихо выдохнул Йоганн в ответ на его аккуратное движение — вверх по бокам, к ребрам, по спине, пробежаться кончиками пальцев вдоль позвоночника, несмело погладить твердый живот. В горле пересохло; Ричард вновь и вновь водил пальцами по бокам, груди и спине Йоганна — и не смел поднять на него глаза, зацепившись взглядом за ямку между ключицами, виднеющуюся в вороте рубашки. Он ощущал, как под ладоням все быстрей бьется сердце с каждым новым прикосновением, слышал, как сбивается чужое дыхание. — Мешает… — хрипловато пробормотал Йоганн, а потом стянул с себя рубашку — и Ричард сглотнул; одно дело было ощущать, как ты трогаешь другого человека — мужчину, однокорытника, а другое — увидеть собственные ладони на чужом теле. — Ты смотреть — вот тут тоже приятно. Он вновь перехватил запястья Ричарда и повел его руки вверх — не отрывая от кожи — по груди, к твердым мышцам и розоватым, торчащим от прохлады соскам. — Ты делать это как с красивой мейдл, и ему понравится, — шепнул Норберт на ухо; и Ричард вздрогнул от неожиданности, ощутив, как тот — тоже уже скинувший рубашку — прижимается со спины. — Не бойся делать сильно, мы, барон Катершванц, крепкие. И также крепко любим. Я показывать как. Подавшись еще ближе, он уже сам перехватил ладони Ричарда и вжал их в горячую кожу: — Ты ущипнуть здесь… вот так, да — смотреть, как ему нравится, — Йоганн задышал громче, сбивчивей, когда Ричард сдавил его соски. — Еще погладить тут, та-та, возле шеи… Чуть сжать. Его руки отпустили, и Ричард продолжал касаться чужого тела — и Йоганн ластился под его прикосновения, как большой пес, жмурился и довольно постанывал. — Та. Та, Рихард… — Твою одежду мы не снимать, — ладонь Норберта тяжело легла ему на ключицы. Он подушечками пальцев погладил шею Ричарда, чуть сильней надавливая там, где суматошно бился пульс. — Тут есть холодно для тебя. Следующий укус в шею был почти болезненным, и Ричард вздрогнул — от нахлынувших ощущений, от удовольствия — острого и неожиданного. Ему… не должно было нравиться такое. Или должно?.. — Я не оставлять следов, не бойся, — будто извиняясь за боль, Норберт потерся носом о его щеку, а потом перехватил Ричарда за подбородок и развернул лицом к себе. У первого в его жизни поцелуя был привкус сладких надорских яблок. Собственный язык казался неповоротливым, их с Норбертом зубы то и дело сталкивались, было мокро, непонятно, чужие губы оказались твердыми, обветренными. Дыхания не хватало, и Ричард с трудом заставил себя прервать поцелуй. Перед глазами плыло; он на мгновение будто бы увидел себя со стороны — растрепанного, раскрасневшегося, целующегося с другим мужчиной. Что бы сказала матушка, узнай, что он сотворил?.. Теперь перед глазами встало ее лицо, искаженное яростью и омерзением. — Я видеть — ты думать о плохом. Не надо, — Норберт положил ладонь ему на затылок, притягивая обратно к себе. Второй поцелуй был глубже, медленнее, но от него все так же сбивалось дыхание и кружилась голова. Утонув в ощущениях, Ричард не сразу осознал чужие прикосновения — как скользят теплые ладони по внутренней поверхности бедра, как сжимают — так мучительно близко к паху, как поддевают завязки на бриджах… Он испуганно дернулся, разрывая поцелуй, повернулся к Йоганну и уперся ладонями ему в плечи: — Это же… Так нельзя… При мысли о том, что кто-то может снять с него одежду и увидеть его обнаженным — с напряженным естеством, — Ричарду было почти болезненно стыдно — и одновременно безумно хотелось ощутить прикосновения везде. Норберт прижался к нему со спины, перехватил за предплечья, заставляя отвести руки. — Тебе понравится. Ему — тоже. Он любить такое. Чужие слова обожгли своей постыдностью. Ричард замер, позволяя Норберту слегка завести свои руки за спину. — Ты пахнуть лаикским мылом, — дыхание Йоганна пощекотало низ живота, и Ричард прерывисто выдохнул сквозь зубы, с трудом удержавшись от рвущегося с губ стона. Его бриджи вместе с сапогами полетели к небрежно сваленным возле кровати одеждам братьев. Каменный пол холодил ноги даже сквозь шерстяные чулки. Свет от расставленных на столе свечей колыхался на сквозняке, и по лицу склонившегося над его пахом Йоганна плясали причудливые тени. — Мне нравится то, что я видеть, — он потерся щекой об обнаженное бедро Ричарда, легонько прикусил тонкую кожу, а затем резко просунул ладонь под его задницу, сжал — от этого по спине Ричарда пробежали мурашки и все внутри обожгло смутным желанием большего, — и коротко рассмеялся. — Лучший надорский сидр и лучшие надорские тыквы! Норберт фыркнул Ричарду в алеющую от стыда и смущения щеку: — Он есть большой дурак, шепс коп, и много болтать. Засмеявшись, Йоганн соскочил с кровати, подтянул поближе чью-то куртку и встал на колени перед Ричардом — тот, тяжело дыша, пытался смотреть куда угодно, но не вниз, чтобы не видеть, как ложатся на его обнаженные бедра широкие ладони, как скользят к паху, как Йоганн обхватывает пальцами его возбужденную плоть. Ричард задохнулся от удовольствия — несмотря на все запреты матери о грехе рукоблудия, он порой по ночам касался себя, чтобы потом, на утренней молитве, заливаться краской от осознания своего порока, — но сейчас все было иначе. Сейчас были чужие пальцы, глядящие и сжимающие его, было чужое прерывистое дыхание, щекочущее внутреннюю сторону бедра. — Тебе есть так хорошо, — Норберт прикусил его за кончик уха, и Ричард сцепил зубы, но не удержался от жалобного звука, которого сам устыдился, — то ли всхлипа, то ли стона. Сердце словно колотилось где-то у горла, все тело дрожало, и хотелось податься ближе, навстречу ласкающей руке. Норберт крепче сжал его запястья, и спустя пару мгновений Йоганн отстранился и перехватил Ричарда под колени, удерживая на месте, не давая ерзать и сводить ноги. Разочарованно застонав, Ричард подался бедрами вперед — и подавился показавшимся на мгновение ледяным воздухом, когда ощутил теплое и влажное прикосновение к своей плоти. — О Создатель… — от осознания непристойности того, что кто-то… нет, не кто-то, другой мужчина, его однокорытник, его друг, прикасается к нему губами между ног, целует, щекочет теплым дыханием, облизывает, иногда задевая тонкую, чувствительную кожу зубами, Ричарду хотелось закричать в голос. Но он только зажмурился крепче и всхлипнул от растекающегося по телу удовольствия. — Тебе нравится, Рихард? — Норберт поцеловал его в уголок рта. Ричард не сразу осознал его вопрос. — Ему продолжать? Не понимая, что делает, он повернул голову и наощупь нашел губы Норберта своими, скользнул по ним языком, застонал, не в силах сказать ничего вслух. — Я думать, это есть да, — глухо проговорил Йоганн, — мне есть нравиться такой ответ. Он отпустил одно колено Ричарда — но тот теперь не пытался свести ноги, наоборот, ерзал, пытаясь податься ближе, навстречу горячим губам и ладоням. Сквозь истому он ощутил, как ослабла хватка на запястьях и как Норберт скользнул ладонями ему под рубашку и рывком задрал ее до шеи, подставляя разгоряченную кожу прохладному воздуху кельи — и своим жадным прикосновениям. Ощущений было слишком много, и Ричард словно стал попавшим в бурный ручей опавшим листом, влекомым течением. Его кидало из холода в жар, пальцы с силой сжимались на предплечье Норберта, и хотелось снова кричать в голос от того, как было хорошо. Но последним огрызком воли Ричард заставил себя сцепить зубы и только заскулил от встряхнувшего все тело удовольствия. Он зажмурился, мелко дрожа и хватая ртом стылый воздух. А через пару глубоких вдохов все же открыл глаза. Йоганн, широко улыбаясь, оперся подбородком о его колено и плавным жестом провел испачканной ладонью по его бедру — и от этого жеста, одновременно ласкающего и непристойного, Ричард вспыхнул: кровь прилила к щекам и шее, зашумело в ушах. Он облизнул пересохшие, распухшие от поцелуев губы, а затем резко подался вперед в порывистом и неловком поцелуе. — Ты есть наконец теплый, — все так же широко улыбаясь, проговорил Йоганн, когда задыхающийся Ричард оторвался от его губ. Перед глазами плыло. Зажмурившись, он выпрямился и откинулся назад, прижимаясь лопатками к Норберту; тот тоже шумно и тяжело дышал, и подался в ответ ближе, потираясь всем телом об Ричарда — и уткнувшись возбужденной, плотно натянувшей бриджи плотью ему в крестец. Сглотнув, Ричард медленно завел руку назад — скользнул пальцами по круглому колену, повел ладонь выше. Щеки опалило жаром — и одновременно по спине ползли колкие, холодные мурашки от осознания, что сейчас он собирается сделать. Норберт задышал громче и довольно замычал, когда Ричард коснулся его сквозь штаны, сначала кончиками пальцев, потом — всей ладонью. — Я хочу сделать вам хорошо, — при мысли, что он может коснуться чужого тела — не только руками, но и губами, сделать то же, что делал Йоганн пару мину назад, кружилась голова, и стыд мешался с предвкушением. Он сжал ладонь чуть сильней, и волоски по всему телу встали дыбом, когда Норберт шумно застонал ему на ухо, подался ближе, потираясь об его руку, и хрипловатым голосом спросил: — Ты правда хотеть? — Он правда хотеть, — это уже был Йоганн; подавшись вперед, он накрыл ладонью вновь твердеющее естество Ричарда — и тот задохнулся от ощущений. — Но сначала мы есть допить хороший надорский сидр. А потом мы решать, как мы делать хорошо дальше. Отстранившись, он сделал пару глотков и передал бутылку брату. Тот пил жадно, шумно, широким жестом вытер капли сидра с губ и поднялся с кровати. — Я решить. Хотеть быть мейдл сегодня. Ричард замер, судорожно сжав пальцы на оплетке бутылки; вопросы стыли на губах, и он мог только смотреть, как Норберт стягивает с себя бриджи и подштанники. Рот наполнился слюной, и он судорожно сглотнул, глядя на широкие плечи — заметно шире, чем у него, спину с торчащими лопатками, бледно-золотые в свете свечей ягодицы, покрытые густыми светлыми волосками худые ноги. Отпихнув в сторону одежду и сапоги, Норберт повернулся к нему, упер руки в бока и широко расставил ноги. Йоганн молчал; он все также сидел на полу, неторпливо и мягко поглаживая Ричарда по внутренней стороне бедра и пристально глядя на брата. — Что мы… — голос не подчинялся. Ричард торопливо глотнул сидра, закашлялся, отвел взгляд в сторону — кровь невыносимо громко шумела в ушах, но его взгляд раз за разом возвращался к Норберту — и его напряженной плоти. Йоганн вытащил у него из руки бутылку. — Ты делать ему хорошо. Он тебе — тоже. Если только не отморозит себе задницу. Сдернув с кровати смятое одеяло — плотное, шерстяное, он швырнул его Норберту. Тот со смехом поймал его, кинул поверх сваленных на пол курток и поманил к себе Ричарда. — Идти ко мне, Рихард. В голове было пусто. Комната слегка покачивалась — или это шатался сам Ричард, пока делал три неверных шага. Опустившись на колени — одеяло закололо кожу над сползшими чулками, — он склонился над Норбертом и жадно коснулся ладонью его груди, провел по бокам, порывисто сжал пальцы на плече, пощекотал под прерывистый смешок бледные ключицы в россыпи крупных рыжеватых веснушек. — Хотеть, чтобы ты снять это, — Норберт в пару рваных движений стащил с Ричарда измятую рубаху, отшвырнул в сторону и подался вперед, потерся о него всем телом — горячим, мокрым от пота, — и Ричард захлебнулся воздухом, потерялся на мгновение в ощущениях. Его привела в себя легшая между лопаток ладонь. Йоганн навис над ними, прижался, слегка укусил за плечо, а потом надавил сильнее на спину Ричарда, вжимая того в Норберта. — Нам нравится, что ты есть такой крепкий, — тот чуть приподнялся на локтях, мазнул губами по щеке Ричарда, а потом вновь откинулся на одеяло и развел колени в стороны, и от неправильности и постыдности позы — Норберт был сейчас словно девушка — в паху все затвердело и мучительно захотелось вновь потереться об растянувшееся на полу горячее, пахнущее потом и травяным мылом, сильное тело. Качнув бедрами, Ричард задохнулся от ощущения, как его плоть трется о плоть Норберта, а потом недовольно замычал, тут же устыдившись этого звука, когда Йоганн, обхватив его за пояс, потянул вверх. — Ты терпеть немного. Быть еще лучше. А сейчас ты смотреть на то, что он делает. В руках Норберта оказалась квадратная жестяная баночка. Широко ухмыльнувшись, он открыл ее, зачерпнул пальцами густую, полупрозрачную мазь — и в следующее мгновение Ричард будто оглох и онемел и только и мог, что смотреть на Норберта, на его приподнявшиеся и поджавшиеся ягодицы, на влажные от мази пальцы, которыми он касался себя — там, где было стыдно и срамно, где невозможно, нельзя было касаться себя ради удовольствия. Ричард шумно задышал, судорожно глотая ледяной воздух — и каждый вдох обжигал горло. — Ты не бояться, — Йоганн погладил его по груди, легонько царапнул ногтями затвердевшие на холоде соски, погладил поджавшийся живот. — Мы хорошо знать как. Делать так два раза уже! Он отстранился на пару секунд, а потом вновь прижался к Ричарду со спины, ткнул ему в ладонь пузатый бок бутылки. — Ты пить еще, пока эта кошачья задница не готова. — Кошачья задница есть ты, — прерывисто выдохнул Норберт. Широкие брови сосредоточенно сошлись у переносицы, над верхней губой выступили капельки пота. Он еще пару раз двинул рукой, застонал, откинув голову назад, а потом глянул на Ричарда широко распахнутыми глазами и выдохнул: — Рихард… Склонившись над ним, Ричард оперся ладонями о колючее одеяло по обе стороны от плеч Норберта и замер, пытаясь справиться с волнением. — Мы помочь, — шепот Йоганна оборвал его панические мысли. Горячее дыхание защекотало кончик уха. Ричард ощутил, как легла на поясницу горячая ладонь, погладила, а потом Йоганн с силой смял его ягодицы — сначала одну, потом вторую, и от этого сердце Ричарда на мгновение рухнуло куда-то вниз и поджались пальцы на ногах. Его толкнули вниз, к Норберту — и тот рывком прижал Ричарда к себе, сжал коленями его бока, подался бедрами навстречу. Ричард почувствовал, как его плоть скользнула между влажных ягодиц, и сцепил зубы, с трудом сдерживаясь, чтобы вновь не толкнуться бедрами по горячей коже. — Мимо, — хихикнул под ним Норберт, и тут же охнул, получив от брата звонкий шлепок по бедру. — Я помогать, — ладонь Йоганна скользнула между их тел, и Ричард захлебнулся воздухом от ощущений. Было жарко, тесно, влажно — и безумно стыдно от осознания, где находится его естество. От накатывающих эмоций и выпитого сидра кружилась голова, подрагивали напряженные руки и сбивалось дыхание. Ричард подался бедрами вперед, и от того, как сорванно что-то пробормотал под ним Норберт, сердце тревожно застучало. — Тебе больно?.. — Нет… нет! Ты есть… хорошо, Рихард, — он с силой вцепился пальцами в плечи Ричарда, прогнулся в спине, подавшись навстречу. — Очень хорошо, — снова Йоганн: прижался сзади, навалился всем весом и коротко укусил за загривок, потерся пахом о его задницу — и Ричарда обожгла мысль, что он мог бы сделать то же, что Ричард сейчас делает… делает с его братом, и думать об этом было сладко и страшно одновременно. Он толкнулся в Норберта, почти всхлипнув — как позорно! — от удовольствия, подался назад — и снова с губ сорвался жалкий стон, когда Йоганн потерся между ягодиц своей твердой плотью. В живот тоже упиралось чужое возбуждение, и Ричард, перенеся вес на одну руку, просунул вторую между их с Норбертом мокрыми телами, осторожно сжал пальцы вокруг напряженной плоти, услышал сорванный стон, погладил снова – и уже сам не удержался от стона, когда Норберт сжался вокруг него. Все было быстро, ярко – вновь вцепился зубами в шею Йоганн задрожал, что-то невнятно забормотал, уткнувшись носом Ричарду в затылок; сомкнулись на плечах – судорожно, почти до боли, пальцы Норберта, и сам он вжался в Ричарда и то ли застонал, то ли всхлипнул, излившись ему в ладонь. Зажатому между братьями Ричарду хватило пары порывистых толчков в расслабленное тело; он замер, уткнувшись мокрым от пота лбом в горячее плечо, мелко вздрагивая от накатившего и схлынувшего удовольствия. Лежащая на животе Норберта ладонь была влажной, на спине подсыхало чужое семя – и Ричард не чувствовал ни капли раскаяния в том, что совершил. Он прикрыл глаза, пытаясь отдышаться. Все тело дрожало от напряжения, но он заставил себя протянуть руку и погладил Норберта по влажному от пота бедру. Все лезшие в голову слова были какими-то дурными и неправильными, но молчать было тоже нельзя – не после той близости между ними. – Ты… в порядке? – Все есть очень хорошо! – Норберт поерзал на одеяле, устраиваясь поудобней. – Но Свин и в правду давать тебе самый холодный келья в Лаик! И самый колючий дрянной одеяло! Нечестно! Они отпрянули друг от друга, но только чтобы поудобней устроиться на скомканной одежде. Теплая ладонь легла Ричарду на бок; лежащий за спиной Йоганн придвинулся ближе, закинул на них обоих ногу и счастливо выдохнул: – Мне тоже есть хорошо. Ты поехать с нами в Торка, Рихард? После Лаик. – Дурауслищ! Рихарда выбрать достойный человек, и он оставаться оруженосцем в столице! – Тогда он приезжать к нам позже. А пока мы есть писать тебе письма про наш Торка, а ты нам – про Олларию! Ты делать это, Рихард? – Да… – Ричард с чувством колкого стыда ощутил, как предательски увлажнились глаза. До гибели отца ему некому было писать письма, – единственным другом была Айрис; а после, когда Окделлы оказались в опале – тем более никто не слал Ричарду писем. – Да, я буду вам писать! Обнимать обоих братьев было неудобно, но он все-таки смог – закинул одну руку Норберту на плечо, а второй – дотянулся назад до Йоганна. Он чувствовал, как бьются – быстро и громко, их сердца, ощущал на своей коже щекотку чужого дыхания; и впервые после долгих месяцев в Лаик Ричарду было не холодно. * * * Задний двор особняка герцога Алва был расцвечен яркими мазками – полыхали листья кленов, пестрели поздние цветы, золотисто-оранжевые – рубеж осени и зимы в Олларии была куда теплей, чем в Надоре, где земля к этому времени уже была укрыта снегом. Выстрел разорвал утреннюю тишину. Закружились потревоженные птицы, метнулась из кустов испуганная кошка – их вокруг особняка крутилось полдесятка, и Ричард почти привык к этим наглым, холенным прислужницам Леворукого, которых то и дело встречал то на кухне, то возле конюшни. В растрескавшейся крышке старой винной бочки, прямо по центру, виднелась дыра; раскрашенные яркими красками, они служили Ворону мишенями для стрельбы. Придирчиво склонив голову на бок, Алва снял с пояса мешочек с порохом и принялся перезаряжать пистолет. – Эр Рокэ? Молчание. Алва даже не повел головой, делая вид, что оруженосец не стоит у него за спиной и не окликнул его только что. Ричард вздохнул. – Монсеньор? Он почти услышал, как Алва довольно усмехнулся, прежде чем глянуть на него через плечо. – Да, юноша? Что вы хотели? – Я еду на зиму в Надор – и хотел бы заехать в Торку по дороге. И вы, как монсеньор… – Ах… бароны Катершванц? Надо сказать, вы почти разорили меня на тех стопках бумаги, что тратили на письма им. – Алва всмотрелся в лицо Ричарда и рассмеялся, тряхнув головой – по плечам рассыпались тяжелые во влажном воздухе волосы. – Бросьте, Ричард, я пошутил. Не обижайтесь. Вы вольны, разумеется, ехать в Торку. Подорожную я вам выпишу… и, пожалуй, передам с вами письмо для Вольфганга… маршала фок Варзова. Торка! Он увидит Йоганна и Норберта! Познакомится с фок Варзовом! Ричард прикусил губу, сдерживая широкую улыбку. И покосился на пистолет в руке Алвы – не похожие на те, что он носил в Варасте, он был больше и, кажется, тяжелей. Алва перехватил его взгляд. – Подарок графа Савиньяка. Гайифский. Хотите попробовать? Он должен быть хорош вам по руке. На кованую решетку забора, увитую плющом, опустился ворон. Переступил с лапы на лапу, хрипло каркнул и нахохлился, неодобрительно поглядывая на людей. Ричард кивнул. – Да, эр… монсеньор. Хочу.