Before midnight

      Полиция должна была прибыть в полночь. Всё было заранее оговорено со слугами; они должны были послать кого-то сообщить о смерти, как только пробьют часы.       Это дало Габриэлю Аттерсону всего полчаса наедине с телом.       Он закончил читать бумаги примерно в половину двенадцатого ночи. Оправившись от шока, насколько это было возможно, он взял экипаж и отправился в дом покойника.       Он старался сохранять хладнокровие. Но ведь скрывать было нечего, верно? В конце концов, дрожит он исключительно из-за холодного, пронизывающего воздуха, какой бывает в начале марта. Мокрые полосы на его лице были лишь побочным продуктом глаз, что слезились на сильном ветру. Его лицо оставалось суровым и невозмутимым.       Хотелось бы надеяться.       Он выбрался из экипажа и без стука открыл массивную, украшенную красивой резьбой деревянную дверь хорошо знакомого дома. Её не запирали, как он и просил. В прихожей тихонько толпились слуги, бросая боязливые взгляды в сторону мужчины, когда он торопливо проходил мимо них. Он встретился с дворецким возле черного хода, как и планировалось. Двое мужчин молча вышли из дома, пересекли двор и по утоптанной тропинке проследовали к отдельному зданию через увядший, безжизненный сад. Легонько кивнув, дворецкий открыл дверь, и они вошли в анатомический театр. Звездный свет сочился сверху сквозь стеклянный купол, отбрасывая жуткие тени на разбросанные повсюду ящики и оборудование.       — Я хотел бы подняться один, — прошептал нотариус, его голос слегка дрожал.       — Конечно.       Аттерсон медленно поднялся по лестнице в кабинет. Его ватные ноги дрожали, сердце колотилось в груди…       Он подошёл к тому месту, где раньше находилась дверь.       Кабинет был ровно таким, каким они его и оставили. Буквально. Чайник на столе у камина, где теперь остались только тусклые, седеющие угли, едва цепляющиеся за жизнь. Догорающая свеча, которая слегка потрескивала из-за угасающего пламени. Открытое окно, через которое в комнату просачивалась узкая полоска лунного света. Маленькие часы на каминной полке. Куча бумаг, разбросанных по полу. Осколки стекла от вдребезги разбитого зеркала.       Маленькое, изувеченное тело в центре комнаты.       Аттерсон медленно приблизился к нему, под его ногами хрустнуло стекло. Тощее лицо покойника было обращено к потолку, словно тот, как завороженный, смотрел на свет наверху… или же отчаянно взывал о спасении.       Осколки разбитого стеклянного флакона, все еще пахнущего горьким миндалем, впились в бледную, окоченевшую руку.       Растрепанные тёмные волосы, почти живописно разметавшись, спадали вокруг головы, придавая еще более резкий контраст и без того необычайно бледному лицу. Рот был слегка приоткрыт, будто мертвец пытался глотнуть немного воздуха, а острые зубы сверкали своей белизной в лунном свете. Его лицо было таким маленьким. Ужасным и нежным.       Больше всего Аттерсона беспокоили глаза. Серые и немигающие, широко распахнутые глаза мертвеца блестели в свете догорающей свечи, искрясь ложными признаками жизни. Они были такими родными. Габриэль Аттерсон смотрел в глаза, в которые заглядывал уже тысячу раз. Просто взглянув в них теперь, когда они тускло поблескивали на лице трупа, он убедился, что всё в документе было реальным. Глаза были единственной частью трупа, которая была похожа на Генри.       Это был Генри. Но его больше нет.       Габриэль подавил всхлип, опустившись на колени рядом с телом. Он знал, что не должен прикасаться к нему. Подделка улик и все такое. Но сейчас, пожалуй, это не имело совершенно никакого значения. Это было самоубийство, очевидное и незамысловатое, и любой следователь, у которого есть глаза, смог бы это понять. Цианид, вытекающий из приоткрытого рта, и осколки стекла от смертоносного флакона, все еще торчавшие в руке трупа, были свидетельством этого.       Габриэль взял маленькое тельце на руки.       Оно было таким легким. Хрупким. Ужасным и нежным.       — Мне жаль, Генри, — прошептал Габриэль, его глаза защипало от слез. Сколько времени прошло с тех пор, как он плакал в последний раз? Слишком много. Он сдерживал слезы после смерти Хейсти. Сдерживал их на похоронах. Сдерживал их в себе каждую ужасную ночь тогда и сейчас, не позволяя ни одной капле выпасть из его глаз и брызнуть на подушку. Сдерживал их, когда всё рухнуло. Он больше не мог справляться с этим.       — Почему ты сделал это с собой? — спросил он с тихой мольбой в голосе. — Ты разрывал себя на части… а я никогда даже не замечал. Господи, почему я этого не заметил?! — он дрожал, прерывисто дыша и крепче прижимая к себе холодное, мертвое тело.       — Ты мог бы сказать мне! Ты мог бы сказать мне, что больше не можешь это утаивать!.. Ты никогда не был одинок. Я тоже кое-что скрывал. Ты даже понятия не имеешь. Я игнорирую реальность, пока она не начинает причинять боль… Это так больно. Это чувство разрывает тебя изнутри, верно?       Труп был холодным на ощупь. Ужасным и нежным.       — И ты чувствуешь, что больше не можешь держать это в себе. Ты чувствуешь, что больше не можешь молчать. Я понимаю. Но ты погубил себя — ты разделил себя надвое и попутно причинил боль другим… Ты не должен был этого делать! Ты никогда не должен был этого делать, тебе никогда не нужно было меняться, ты мог бы сказать мне! Я бы остался!       Он замолчал на мгновение.       — Я бы остался… потому что я понимаю. Потому что я тоже чувствую себя разбитым. Потому что я слишком много скрываю. Если бы ты только сказал мне… может быть, я тоже мог бы сказать тебе…       Слеза упала на жуткое маленькое лицо. Ужасное и нежное. Эти серые глаза — глаза Генри — казалось, пристально смотрели на Габриэля в свете свечей. Глаза Генри. Как он раньше не замечал, что у Хайда глаза Генри?       Он опустился перед маленьким тельцем, склонив над ним голову. Больше его не захлёстывали холодные волны отвращения.       — Генри… Может быть, я мог бы сказать тебе… может, я мог бы сказать тебе, что люблю тебя.       Маленькие часы на каминной полке пробили двенадцать раз. Каждый удар отдавался болью.       Свеча с шипением погасла.