До дома меня довез Анго. Он часто завозит меня домой после работы или миссий. Нам просто по пути, только он живет чуть дальше меня. Едем мы всегда в молчании. Не считая моих шуток. Без них никак. В основном Анго цокает или закатывает глаза. Иногда может посмеяться, но такое случается редко. Бывает такое, что он может включить музыку. Тихую, спокойную – другую Анго не переносит. И мы едем молча, наслаждаясь тихим пением фортепиано.
Мы подъезжаем к моей квартире, Сакагучи разблокирует двери. Я выхожу из машины, забирая все свои вещи, и кивком благодарю Анго за то, что довез, а не выпинал меня из машины прямо на ходу за мои идиотские шутки. Он улыбается, желает спокойной ночи, а после уезжает. Я еще пару мгновений смотрю в след чёрному авто, а после разворачиваюсь на сто восемьдесят градусов и иду к квартире. Открываю дверь, и после щелчка ключа моя улыбка меркнет.
Я пинаю портфель в сторону, ближе к обуви. Кое-как стягиваю ботинки и плетусь на кухню. Сбрасываю пальто и жилет на стул. Ощущение, будто меня вот-вот стошнит от голода, поэтому я отливаю в пиалу немного супа и ставлю в микроволновку. Сам так же устало плетусь в ванную. Отмываю руки от своей же крови и грязи. Мутная вода послушно течет в водосток. Я закрываю кран, смотрюсь в зеркало, и мне становится тошно от отражения. Опускаю глаза и с выдохом начинаю стягивать рубашку. Устало вынимаю мозолистыми пальцами пуговки из петелек. Одна за другой, и вот, расстегнутая рубашка уже уныло висит на плечах. Стягиваю грязную потную одежду с тела и кидаю в ведро. Смотрю на себя, и плакать хочется еще сильнее.
Тянусь за маленькими маникюрными ножничками и аккуратно срезаю бинты. Начинаю с шеи. Вскоре перехожу и к рукам, точнее, предплечьям. Грязные бинты летят в мусорку. Я одним движением стягиваю с себя джинсы вместе с бельем, второе кидаю к рубашке. Смотрю в зеркало.
Оно показывает верх, примерно до тазовых костей. На шее все еще есть синяки. Руки в тех же рубцах, царапинах – старых и новых. На ребрах шрамы – память о неудачных миссиях. Есть маленькие и большие, глубокие и не очень. Сами ребра выпирают сквозь тонкую кожу. Ощущение, будто меня морят голодом, хотя это далеко не так, ем я много и в приличных порциях. Поворачиваюсь боком, а после и вовсе становлюсь к зеркалу спиной. Там, на левой лопатке, зарождается новый шрамик. Небольшой, думаю, даже неглубокий. Я поворачиваюсь к кабинке душа, захожу в нее и спокойно выдыхаю. Беру в правую руку лейку душа, поднимаю над головой и включаю воду.
Сначала льется ледяная вода, потом – прохладная. По гладкой и не очень коже табунами бегут мурашки, но даже такая холодная вода больно обжигает кожу. Потом льется привычно теплая вода. Струи мочат волосы, стекают по лицу, шее, ключицам, плечам, животу, щекочут шрамы и порезы и убегают в водосток. Я закрепляю лейку над головой и продолжаю стоять под потоком и жмуриться. Вода заключает в свои теплые объятия, о которых я мечтал весь этот сраный день. Она будто гладит по голове и говорит: «
Расслабься, теперь ты дома. Теперь все хорошо. Ты можешь выпустить то, что держал в себе». Я так и делаю.
Я плачу. Горячие слезы смешиваются с не менее теплой водой, вместе сползают по всему телу и отправляются на гибель в канализацию. Сдерживаю всхлипы и скулеж, лишь роняю такие тяжелые, как лава горячие слезы. Тянусь к гелю с запахом мяты, который
он так любил, вспениваю небольшое количество в руках и наношу на тело. Ладони, как раскаленное железо, жгут кожу. Отвратительно чувствовать свои руки у себя же на теле. Ладони мерзопакостно моют потную тушу, а я жмурюсь от отвращения к себе. Выпускаю из глотки первый, но настолько громкий вскрик, что сам его пугаюсь, и распахиваю глаза, чуть отворачивая лицо от потока воды. Я, скрипя зубами, смываю с себя пену и смотрю на свои ладони: такие уродливые, мозолистые, все еще грязные и дрожащие. Я выключаю воду, вытираюсь полотенцем, которое обвязываю вокруг пояса, предварительно поворошив им волосы.
Выхожу из ванной и плетусь в спальню, где натягиваю на себя первую попавшуюся одежду. Иду на кухню. Суп уже начал остывать в микроволновке. Достав пиалу, ставлю ее на стол, кинув себе ложку. Валюсь на стул, сгребая под себя ноги, и пихаю в себя ложку с бульоном и кусочком мяса. От еды во рту тошнит еще сильнее, но я уплетаю суп за обе щеки. Если не поем, то точно ночью буду блевать желчью, только этого не хватало для полного счастья. Хотя я заслужил это. Я мог бы бросить ложку в пиалу и дождаться глубокой ночи, когда желудок свернется в трубочку. Я же этого заслужил. Но я задумываюсь. Даже не знаю, о чем я думаю. Мыслей в голове столько, что утопиться можно. Я не в силах выбрать что-то одно. Все, на что меня хватает – пихать в себя суп, бездумно глядя на стол, практически не моргая.
Прихожу в себя я, когда отправляю в рот пустую ложку. Я отношу пиалу с ложкой в раковину и выхожу в коридор, где на полу лежит
его бежевое пальто, все еще пахнущее
его одеколоном.
Я подбираю пальто и ухожу в спальню, перед этим выключив везде свет. Добредаю до кровати и валюсь на неё, притягивая пальто к себе. Но перед этим залезаю под одеяло. Я обнимаю пальто, утыкаясь в него носом, вдыхая родной аромат. Я вновь плачу. Нет, я
рыдаю. Так по-детски, громко всхлипывая, скуля, иногда даже вскрикивая. Я не боюсь, что кто-то меня услышит. Не боюсь, что стены станут будто из бумаги, и эти всхлипы услышат соседи. Не боюсь, что занавеси запомнят мой скулеж, мою слабость и растрепят их ветру, который донесет это до каждой живой души этого чертового города. Не страшусь того, что птица, сидящая на периллах на балконе, расскажет своим друзьям-птицам обо всем, что произошло в эту ночь. Я не сдерживаюсь. Я кричу в пальто, вымаливая прощение. Шепчу «
прости меня» как мантру, повторяя, повторяя и повторяя. Пока мое дыхание не начало выравниваться, а глаза слипаться...
Then I wouldn't have to scream your name
Аtop of every roof in the city of my heart.
If I could see you.
Once more to see you.
Я оказался на крыше. Рядом со мной стоял он – Ода. Мой милый, родной Одасаку. Раненый, измазанный кровью и п
отом, но такой живой. Он смотрел на меня своими добрыми и живыми глазами. Я, улыбаясь, подошел ближе. И тут, будто опомнившись, упал на колени, склоняя голову. Я молил его простить меня.
—Ода, прошу тебя, прости меня, прости! Умоляю, прости! Я не хотел. Меня заставили! Мне так стыдно и больно, прости меня! – молил я, срываясь на крик. Ком вцепился в мое израненное горло и душил, не давая сделать ни одного малюсенького глоточка воздуха.
—Успокойся, я здесь. Сейчас все хорошо. Не кричи.
Я прощаю тебя. – он присел рядом со мной и раскрыл руки.
Я упал в его объятия. Тонул в них, тонул с удовольствием. Я жадно хватался за его рубашку, пытаясь нормально дышать. Я улыбался и рыдал. Не желал отпускать его ни на секунду. Я не хочу вновь его потерять! Пусть умрет кто-угодно, пусть умру я, но не Ода! Убейте меня, но пусть он живет! Ведь он – точно ангел, посланный свыше в этот грешный мир. А
что я? Я грязь, мусор, помои, у меня еще много синонимов, но все они
говорят кричат о том, насколько я плохой. Насколько я не заслуживаю жизни! Я так много раз убивал, даже если не надо было. Мои руки черны, грешны, мозолисты и отвратительны, а его руки нежные, мягкие, и, что самое главное, чистые. Так почему же я, грязное отродье, должен жить, а он – погибнуть? Почему я должен измазать свои руки в
его крови? Почему ангел, пришедший изменить этот грязный мир, должен пасть? Почему он, кусочек лучика солнца во мраке, должен пасть за таких порочных людей?
Почему он, а не я?!
Но прозвучал странный звук, похожий на гудок, а потом послышалось «
Гудбай». Ода отпрянул, я с трудом встал на свои ватные ноги.
—Мне пора, прости. Мы встретимся снова, я обещаю! – Одасаку улыбнулся, развернулся и пошел прочь, к восходящему солнцу. Будто это солнце – Небесный Лифт, который довезет ангела до Рая, где ему будет хорошо.
Я кричал ему в след, а Ода даже не повернулся. Кричал отдельные фразы, повторяющиеся. «
Не уходи!», «
Не бросай меня!», «
Я не хочу вновь быть один!», «
Останься, умоляю тебя!», «
Никуда от меня не уходи!», «
Ода, умоляю, будь рядом!» — все эти фразы не повлияли на Сакуноске, зато подлили масла в мой огонь. Я продолжал вопить, уже стоя на коленях, протягивая свои гнилые руки к ангелу, покидающему меня. Ода будто скрылся за солнцем, а я лишь закричал от одиночества, которое, как ржавый нож в боку, медленно убивало меня...
Я подскочил, все еще крича. Замолчал, переводя дух. По лбу тек пот, а из глаз будто безостановочно текли слезы. Я оглянулся на постель. Всю ночь я пролежал в обнимку с пальто. Я глянул в окно. Рассветало. Подошел к нему, глядя на восходящее солнце. Небо окрашивалось в ясно-голубой цвет, а я все так же плакал. Что-то теплое душило меня. Я не понимал что, мне было не до этого. Я лишь пялился на солнце сквозь пелену слез.
Если бы я не убил Оду, то мне не пришлось бы страдать; то мне не пришлось бы кричать его имя на крыше в моем сне, в моём сердце.
Голубое небо, что-то теплое, что-то незнакомое. Оно вселяет ужас, я не хочу этого.
Я не хочу этого. Не хочу солнца, воздуха, неба, еды, воды, одежды. Не хочу видеть лица и слышать голоса людей снаружи. Не хочу,
не могу быть человеком. Не хочу больше убивать. Не хочу чувствовать запах крови. Не хочу так жить.
Не хочу жить.
Меня зовут Дазай Осаму, и прошлым вечером я убил своего напарника, единственного и настоящего друга, Оду Сакуноске.
Убил по приказу босса.
Убил.
Я его убил...
