Раз, два, три...

Когда конец — не часть пути, А только боль разбитых стёкол. Когда не можешь ни уйти, Ни утонуть навеки в окнах…© Раз, два, три... Три нервных постукивания по письменному столу… Раз, два, три... Три удара по людям, по мыслям… Раз, два, три… После трёх совершенно точно наступает конец. Конец, который и она, и он спокойно могли предвидеть, но никогда бы не осмелились описать. Описать подобное было бы слишком страшно. Мерзко. Больно… До умопомрачения больно… Теперь Вадиму было так же больно это вспоминать. Даже больнее, чем ей. И это был единственный момент, заставляющий его думать, что он дал когда-то любимой женщине хоть что-то хорошее. О том, является ли этим хорошим не только отсутствие боли, но и почти полная потеря всяких чувств, он предпочитал не размышлять. Если бы попробовал, не выдержал бы. Загнулся… С концами… Поэтому моментами мозг сам собой отключался, не давая Вадиму с головой окунуться в омут своих же грехов. А свои грехи он вспоминать не любил. При том, что именно этот был самым страшным и, неудивительно, самым назойливым из всех. Плюнуть, уничтожить, растоптать. Так он когда-то поступил с самым, казалось бы, близким и понимающим его человеком. Так он старался поступать и сейчас даже с мыслями о нём, потому что точно знал: или он их, или они его. Получалось плохо. В эту секунду можно было даже не пытаться.. И когда у него совсем не оставалось сил бороться, они действительно убивали, изводили его. Иногда просто настойчиво кололись где-то в районе сердца, а иногда атаковали в тысячу раз сильнее: подступали прямо к горлу и кричали, пока Вадим задыхался не состоянии ни выпустить их наружу, ни вернуть обратно в тяжёлую голову. Крик их, уже давно выбившийся ожогами на стенках гортани, он знал отлично. «Предатель» — горела, всеми силами рвалась из груди слишком уж мерзкая и непривычная для него правда. Она бы никогда не назвала его так, нет, это говорила его собственная, ещё, на удивление, оставшаяся где-то глубоко в душе совесть. Она просыпалась в нём раньше до ужаса редко, но теперь с каждым своим пробуждением не несла ничего, кроме безнадеги и всепоглощающего, неустанного чувства вины, режущего каждый раз глубже острейшего на земле ножа. Вадим ненавидел его почти так же, как ненавидел человеческую слабость. Свою собственную слабость, из-за которой он сейчас мялся перед лежащим напротив него документом о лишении родительских прав матери его единственной дочери. Почти так же он мялся пару месяцев назад перед тем, как подписать договор о сдачи её в одну из тех дорогущих психлечебниц Москвы, куда отправляют «на исправление» своих нерадивых родственничков местные чиновники. Только вот его бывшая жена в исправлении совсем не нуждалась, в нём нуждался он сам. Нуждался в искоренении из себя этой самой слабости, не позволяющей ему оставлять на свободе человека, напрямую свидетельствовавшего о его собственном ошибочным выборе. Вадим прекрасно понимал: он не сможет даже смотреть ей в глаза так, как раньше смотрел, не переживёт и секундного её присутствия в своей жизни. За последние полгода она стала для него обжигающим светом совести, ярким настолько, что было больно смотреть. Он прятался от этого света, заходил в дальний угол, чтобы больше не видеть его, выкинуть из головы, навсегда забыть. Это был единственный случай, когда он без оглядки бежал от своих проблем и единственный случай, когда бежать было абсолютно бессмысленно. Совесть в её лице всегда находила его, пусть даже сама она того и не хотела. Он точно знал: не могла хотеть. Но при каждой их встрече ему всё равно виделось в её светло-синих глазах и вовсе откровенное: «Предатель», чудилась в звуках уставшего голоса плохо скрываемая угроза. Каждый чёртов раз он, как ребёнок, надеялся, что это точно их самая последняя в жизни встреча, и каждый чёртов раз жизнь возражала ему, отражая в ней всё больше и больше растущей в геометрической прогрессии боли. И её боль прожигала изнутри, не давая ни на секунду расслабиться в руках, казалось бы, вернувшейся в его давно оледеневшее сердце любви… Вадим отлично понимал: оставив на свободе совесть, он сгорит. От него не останется ничего, кроме кучки пепла, политой слезами, разве что, остатков его собственной истлевшей души. И, неудивительно, дальше гореть в этом адовом котле вины он не собирался. Именно поэтому выход, как ему казалось тогда, был только один: заточить свою совесть там, где ни он, ни окружающие не смогут увидеть её и лишний раз пройтись по вечно больному месту. И она дала ему повод избавиться от этого. Дала повод добить себя, не оставляя при себе надежд хоть на крупицу собственного счастья… Может, сама же загнала свою жизнь в тупик, а может, с подачки бывшей лучшей подруги. Этот день после многих месяцев так и не стёрся из его памяти. Он запомнил тот миг, ту секунду, как миг своей собственной маленькой смерти. Всё было до ужаса просто и почему-то до умопомрачения страшно. В тот момент он был с Мариной в ресторане. А должен был быть не там и не с ней. Ровно в пятнадцать минут третьего ему вдруг набрала Ева: она кричала. Из речи ребёнка нельзя было разобрать ни слова, кроме, разве что выкриков: «Папочка, пожалуйста, приезжай, папочка, не оставляй меня одну». И Вадим сорвался. Прилетел к их старой квартире за какие-то минут двадцать, которые казались тогда как минимум двумя мучительными часами. Он знал, что здесь увидит. Знал и никогда бы сам не заставил себя войти, если бы не слышал за стеной истошные крики дочери. Дальше было больно… Больно так, как не было и не будет никогда. Воспоминания до сих пор оставались чёткими и подробными, даже слишком. Он должен был это забыть, память должна была покрыть это непролазной дымкой, как обычно бывает с психологически тяжёлыми для человека моментами… Но Вадим помнил. К своему же сожалению отлично помнил. Раз... Помнил звонок в скорую, алую воду, кровь. Много крови. Так много, что казалось будто она принадлежала не одному человеку, а как минимум десяти. Помнил Еву. Всю в слезах. С ярко-красными руками, будто вновь испачканными мамиными красками… Два... Помнил ком в горле. Ужас. То ли смерти, то ли дальнейшей жизни. Какой-то явно неправильной жизни. Помнил, как успокаивал дочь. Пытался успокоить. Прижимал к груди, гладил по голове. Это были их единственные за последующие тринадцать лет объятия. Три... Помнил, как приехала скорая, как тащили до машины слабое тело. Помнил, как она на секунду открыла глаза. И в них не было ни ненависти, ни укора. Только вечная, пустая усталость. И страх. Едва заметная капелька страха. Он знал эти глаза слишком хорошо, чтобы её не заметить. Больше всего тогда она хотела жить. Жить дальше: без слёз, без боли, без него. Он ей этого не позволил. И этот страх в глазах, кажется, остался в его памяти навечно. И мучил, изводил, не давая ни вдохнуть, ни выдохнуть. Возвращаясь каждый раз будто бы в двойном, тройном, пятерном размере… Воспоминания приходили как три этих жёстких удара... Раз, два, три... Почти каждую ночь они навещали его, принося столько чувств, сколько не было способно вместить его сердце... Раз, два, три... Иногда он не выдерживал. Никто этого не видел... Раз, два, три... Кровь стучала в висках как тогда.. Раз, два, три... Боль, страх, Ева… Раз, два, три, раз, два, три, раз, два, три… Раз... Раздался щелчок. Грифель карандаша сломался под чередой ударов. Хватит. Вадим потянулся к столу, взял новый. Уже, кажется, пятый за этот вечер… Он вернулся к документу, всё ещё лежащему на его коленях и с каждой секундой всё сильнее давящего своей грязью, неправильностью. Все остальные строки он уже давно заполнил, нужна была лишь подпись. Но вот уже часа три рука не поднималась ни вывести на бумаге аккуратное: «Белозёров», ни порвать чёртов листок на маленькие кусочки. Окончательный ответ он должен был дать завтра. Завтра должен либо сделать последний шаг, либо отступить — оставить всё так, как есть. Без ещё большей боли, без лишнего литра слёз. Вадим отлично знал, что будет, если здесь таки появится его подпись. Он уже сломал нисколько не заслужившего этого человека, а теперь хотел… что? Уничтожить? Вдавить в грязный асфальт и растоптать? Унизить? Наказать?.. Наказать за что? За годы простого человеческого счастья, за дочь, за любовь? За непозволительное спокойствие, за отсутствие криков, угроз после того, как он с ней поступил. Нагло, эгоцентрично, подло. Словно злодей из тех самых сказок, которые она когда-то читала их дочери. Но только вот в сказках всегда находился герой, спасающий прекрасную деву из рук злодея. Её спасать было некому, он это понимал, как понимал и то, что абсолютное зло из него выйдет, мягко говоря, никакое. Слишком много он думал о своих ошибках (?). Слишком часто его мучила совесть. И слишком сильно он хотел не делать ни того, ни другого. Жить так и дальше было невозможно. Именно поэтому выбор был необходим: или сбежать от мира и войти в озеро своих грехов до самой макушки, навсегда зарывая свою совесть в могилу, или хоть на капельку, хоть немного остаться человеком, но страдать. Глубоко страдать, возможно, до конца своих дней. Вадиму оставалось только думать. И он думал, думал обо всём: о том, что уже случилось, о том, что случится, случилось бы. Ни на второй, ни на третий вопрос ответов не было. Поэтому он снова и снова погружался в прошлое, ища в нём хоть малейшую зацепку, свидетельствующую даже о самом незначительном грехе женщины, посвятившей ему большую часть, пока её ещё не такой длинной, но будто бы уже прекратившей своё существование, жизни. Но грехов не находилось, находились только достоинства, только то, что заслуживало лишь бесконечного уважения. И любви. Она как никто нуждалась в любви, он всегда это знал. Как знал и то, что ему никогда не хватит чувств, чтобы подарить ей эту любовь. Вадим тогда думал, убеждал себя, что просто недостаточно любил её. Потом понял: нет. Любил. Но не осознавал. Не осознавал всю силу этой любви. Быть может, просто не верил в неё, а может, и не хотел верить: боялся. Только чего: чрезмерной ли привязанности, возможной ли нужды в самопожертвовании, которое он вряд ли бы смог когда-нибудь совершить. Точно не смог бы. Потому что трус. Всегда им был, им и остался, и смелости в его сердце не прибавилось ни на грамм. Может быть, это и была одна из причин, по которой он тогда по уши влюбился в Марину. Она была смелой, даже слишком. Прорывной, идущей по головам. Она делала размашистый шаг первой, а он еле семенил вперёд — очень осторожничал, слишком много думал. Он мялся, она тянула его за собой. Тянула ещё и потому, что сама никогда бы не пошла следом за ним, уж очень велика была гордость, он понял это ещё тогда, на крыше. И тогда же понял, что готов целиком и полностью сгореть, лишь бы вновь ощутить этот непередаваемый огонь страсти. Именно страсти, любовь была после. Вадим хотел жить, хотел ссор, хотел, чтобы женщина не осторожничала, не сомневалась ни в чём ни секунды, хотел хоть раз в жизни почувствовать себя не ведущим, а ведомым. Этот раз перешёл во второй, второй в третий. Марина будто стала для него наркотиком, который он глотал, уже не задумываясь о последствиях, не задумываясь о жене… Она имела с Мариной столько же общего, сколько нынешний российский чиновник имел с честностью, а обычный рабочий — со справедливо оплачиваемым трудом. В ней никогда не было корысти, не было желания идти по головам, она бы даже скорее сама подставила бы свою голову под чужие ноги — не от недостатка гордости или желания угодить, нет — она делала это ради своих: ради семьи и людей, которых считала друзьями. Марина такой своей, на удивление, являлась. Вадим даже представить не мог: что и в какой момент связало их вместе, но этот момент стал роковым для всех троих. Один только он решил в их жизни всё, и это «всё» обернулось для одних долгожданной победой, а для других — самым тягчайшим поражением. Всё закрутилось быстро. Непозволительно быстро. Верный до сей поры муж стал встречаться с захватившей его сердце дамой уже через пару месяцев после знакомства. Они виделись настолько часто, что даже слепой заметил бы, что Вадим не просто работает, а Марина не просто не высыпается. А вот она не замечала. Просто не хотела замечать. В его постоянных задержках «на работе» старалась видеть лишь чрезмерную нагрузку на новой должности, а в сонном голосе подруги — простую бессоницу. Она не трусила, не боялась измены, просто не хотела верить, что человек, которого она подпустила настолько близко, которому родила дочь, может так спонтанно и просто предать её и их всё ещё, как ей казалось, живые чувства. И не замечать это предательство у неё получалось долго. Пока это не стало невозможным, неловкое молчание не начало тяготить, а суровая правда наконец бить по лицу наотмашь. Она начала сдавать. Таблетки, которые должны были лишь поддерживать эмоциональное состояние только добивали, но она всё так же пила их, ведь они же должны были помочь, всё же должно было исправиться, вернуться на круги своя. Ведь должно же было?.. Она осунулась, под глазами появились тёмные круги, сердце с каждым днём всё больше и больше наполнялось непролазной тревогой… Но для её мужа ничего будто бы и не изменилось. Только вот каждый чёртов вечер она вдруг начала задавать ему один единственный, мучающий её вопрос: «Ты веришь мне?» Не «любишь ли, ценишь ли, уважаешь ли», а просто «веришь ли?». Веришь ли, что я люблю тебя, веришь ли, что если тебе больше не нужна, я уйду, отпущу. Но смысла вопроса Вадим тогда не слышал, не понимал. Шептал еле слышно что-то вроде: «Конечно, верю», а голова сама собой дополняла мысль: «Только ты мне не верь». Так продолжалось до безумия долго. Месяц ли, два, три, никто не замечал, но всем казалось будто жизнь шла так уже многие годы, если не целые десятилетия. И ничего бы, быть может, не изменилось, если бы Марина наконец не решилась идти до конца, а в их истории не было бы четвёртого человека… Этим четвёртым была Ева. Десятилетний ребёнок, который не должен была видеть ни слёз и попытки самоубийства матери, ни жестокости и строгости отца, но увидел всё и даже больше того, что ещё хоть как-то могло усвоиться в психике маленькой девочки. Она не понимала, почему к ним всё чаще и чаще начала приходить эта странная женщина, почему приносила ей подарки, и что ей вообще было от неё надо. «Евочка, а сколько у тебя завтра уроков? А когда ты вернёшься домой в среду? А в пятницу?» — всё чаще стали прилетать от Марины такие глупые и, как казалось Еве, абсолютно неважные и неинтересные вопросы. И она почему-то на них отвечала. Не доверяла новой маминой подруге ни на грамм, но отвечала. Каждый раз вновь и вновь повторяла по десятому кругу одно и то же, пока Марина не выучила её расписание наизусть. А учила она не зря. У неё был план, о котором Вадим догадался уже много позже. Простой, но продуманный. В статусе любовницы ей оставаться совершенно не хотелось, а он будто бы и не собирался бросать жену и дарить Марине то, что она «заслужила своим непосильным трудом»: выгодное положение в обществе, удобную жизнь, постоянную и неоспоримую обеспеченность, поэтому действовать было нужно самой. Действовать быстро и решительно настолько, насколько это было возможно. Расписание Евы Марине теперь было известно отлично, расписание Вадима — тоже. Ей до безумия хотелось наглядно показать девочке, чей сейчас её отец и кто ему в этой жизни важнее. Она хотела, чтобы Ева увидела их вместе. Увидела отчётливо и, быть может, даже услышала. А потом рассказала матери. В самых подробных деталях и самых ярких красках. Сначала Марина хотела поступить по-другому: провернуть эту схему на лучшей «подружке», чтобы та сразу же скатилась. Моментально сошла с ума, навсегда лишилась чувства пространства и времени. Так бы оно и случилось, это было ясно как дважды два. Но решение пришлось изменить: не из-за промелькнувшего вдруг в сердце чувства жалости, нет, так просто бы удобнее. И нагляднее для Евы. Такой план с первого взгляда мог бы показаться безумным и глупым. Хотя, быть может, таким на самом деле и являлся. Но он сработал и сработал отлично, даже слишком… Раз... Ева увидела их прямо там, в постели. Ровно в нужный момент. Она не закричала, не подала ни единого признака своего нахождение в комнате. Только слезы тихо потекли из её глаз, а кулаки крепко сжались, чтобы девочка смогла хоть как-то сдержать себя и не сделать или не сказать лишнего. Так её учила мать: пытаться сохранять спокойствие что бы ни происходило. И она пыталась. Пусть и получалось только частично. Два... Её заметили совсем не сразу: через минуту-две. Вадим тогда так и замер, пытаясь хоть на секунду поймать взгляд дочери, сказать, что всё нормально, что «ты и мама здесь ни при чём». Ева не верила, в этот самый миг поняла, что больше никогда ему просто так не поверит. Слёзы так и текли из глаз, кулаки непроизвольно разжались. Она шагнула в сторону: раз, второй и резко выскочила из комнаты. Вадим оскалился, Марина ликовала: отлично знала, что теперь то уж точно победила. Три... Матери Ева действительно всё рассказала. Никаких криков тогда не было. Слёз, на удивление, тоже, их просто не осталось. Было только непробиваемое спокойствие и всё-таки плохо скрываемая печаль в теперь блёкло-синих глазах. Она просто ушла. Тихо, незаметно, заранее подав все документы на развод. Забрала Еву и перебралась в их квартиру в Новопесковском. Вадим не стал её возвращать. Он с ней даже не виделся, не говорил ровно до того инцидента, который магическим образом перевернул всю их жизнь с ног на голову. Ева же всё это время отказывалась отвечать на его звонки, пока в тот самый день не набрала сама… Наверное, лучше бы не набирала. Он тогда много думал о том, что стало последней каплей для его почти уже бывшей жены, но так понять и не смог. Быть может, Марина звонила ей, говорила что-то. Что-то явно ужасное настолько, что смогло подтолкнуть человека к самоубийству. Точно Вадим не знал и знать не особенно и хотел, но всё равно думал. Думал о том, что именно с того дня его совесть вновь оголилась и стала приносить только новые и новые неудачи. Та самая секунда, тот самый звонок стал его отправной точкой, с которой начались все его страшнейшие мучения… И сейчас он так же думал о ней, о Еве, о совести, в конце концов о документе перед ним. Думал о последствиях. Но даже представить себе не мог, как это может по ней ударить. Не представлял себе криков, истерик, бунтов в палате с белыми стенами. Вадим запомнил её спокойной, сдержанной. От того момента, когда её увозила скорая, и в глазах метался один лишь единственный страх, когда он приходил к ней в больницу, пытался сказать что-то, может, даже извиниться, но так и не находил слов, до дня, в который он отвозил её в психлечебницу, отвозил сам, несмотря на уже давно присутствующие в его жизни услуги водителя. Ни за время дороги, ни за долгие минуты прощания он не услышал ни единого укора в свой адрес, ни единого вопроса, что будет дальше и как. Она будто бы знала, знала всё: все его последующие действия, все глупые решения и ненужные уже слова. Спрашивать что-либо было уже просто бессмысленно, поэтому она просто молчала, лишь изредка легонько ухмыляясь и еле слышно напевая что-то себе под нос. Но те слова, которые он услышал таки от неё в тот день, Вадим запомнил, кажется, на всю оставшуюся жизнь: — Я знаю, чего ты хочешь, знаю, почему ты решил сделать то, что сделал. За то, что уже натворил — прощаю, за то, что собираешься — не прощу никогда. Он удивился тогда, ещё как удивился. Простила.. Простила измену, психлечебницу. Будто действительно понимала, почему так вышло. Пусть и легче от этого не становилось. — Даже то, что ты здесь, ты простила? Она только хмыкнула тогда, садясь на край больничной кровати и расправляя складки на платье: — Может быть. Плохая это или хорошая идея, ты поймёшь для себя потом. Пока пойми только то, что совесть свою ты не спрячешь, даже не пытайся. — Прятать не буду От неё последовал лишь тяжёлый смешок: — Не будешь... Значит, прикончишь её? Говорила и отлично знала, что не прикончит. Не сможет. Возможно, именно поэтому он прошептал: — Может быть. И только после нескольких шагов в сторону двери прозвучал последний вопрос, на который он вообще получил от неё ответ: — То, что было - простила, а то, что будет - не простишь? Так уверена, что настолько хорошо меня знаешь? — Сам понимаешь, Вадик. Уверена. И всё… С этого мгновения он не видел её ни разу. И ведь именно сейчас делал то, за что она пообещала не простить его ни при каких условиях, никогда. Чёртова бумажка всё ещё камнем лежала на коленях, не давая даже встать с места. Вадим ждал озарения. Озарение не приходило. Выход из ситуации - тоже. Пришёл только еле слышимый, несмелый стук в дверь. Привычное «войдите», привычно открывающаяся дверь. На пороге его кабинета стояла Ева, не решаясь подходить ближе ни на шаг: — Люда попросила позвать тебя. Ужин готов, — сухо прозвучали такие простые слова, исчезая в тишине полупустого кабинета… — Сейчас буду, — он сказал это холодно, пусто. Настолько, что дочь даже дёрнулась. То ли от чуждости его голоса, то ли от банальной неприязни. После того дня их отношения ничуть не наладились, несмотря на то, что вот уже последние пару месяцев они всеми силами пытались выжить под одной крышей. Через пару секунд Ева ушла. Пришло озарение. «Никогда не прощу» вдруг обрело новый смысл. За тот ли документ? За лишение ли прав на дочь? А если.. нет.... Если не простит не за то, на кого оформлена Ева, а... как она? Как живёт, счастлива ли? Он надеялся, всё ещё надеялся, что с ним ей будет хорошо, пусть их отношения и говорили сами за себя… И для этого, для её счастья он сделает всё, что может. Для её счастья и её безопасности. Даже если сам будет страдать. Даже если совесть съест его без остатка.. Тупая бумажка слетает на пол, Вадим встаёт, вновь берёт её в руки. И рвёт. Рвёт на крошечные кусочки, в ту же секунду летящие в урну. Он ещё не знает, что на следующий день Марина закатит истерику. Будет кричать что-то про их общие мысли, общее решение. Принесёт ему снова этот чёртов листок, а он будет вынужден поставить подпись. Но он будет знать: это не его решение, будет знать, что пытался сделать всё правильно. И будет надеяться на то, что когда-нибудь его простят за ошибки, которые он постарается не совершать, и это прощение будет лучшим успокоением для его измученного сердца. И даже совесть, вырвавшись из своей клетки, когда-нибудь вновь его найдёт. Именно так ему кажется. Но Вадим не знает многого. Не знает того, что ещё вернётся в психбольницу, порог которой пообещал никогда более не переступать. После кивка врача на вопрос, точно ли пациент не в состоянии нормально воспринимать человеческую речь, после взгляда её пустых глаз, будет приходить сюда изливать душу женщине, чьё обещание так и засело в его голове, чья поддержка спасала его лучше любых таблеток и сеансов психотерапии. Вадим не знает, что более, чем через десяток лет он будет стоять на крыше их старого дома, впервые за долгие годы произнося вслух имя, звучание которого он должен был давно уже забыть. Наташа. Наташа. Наташа.. Он будет вновь пробовать на вкус это родное и вышедшее откуда-то из далёкого прошлого слово. То ли для того, чтобы просто позлить Марину, то ли чтобы вспомнить давно уже ненужное никому имя. Раз, два, три... Три раза Вадим то с нежностью, то со странной усмешкой произносит «Наташа» Раз, два, три... Три раза подряд он осознаёт всю важность этого имени… Раз, два, три… Три секунды и он летит вниз, поддерживаемый одним единственным воспоминанием… «За то, что будет — никогда не прощу» — крутится в его голове, когда руки Марины отправляют его в небытие. «Прости за всё» — успевает подумать он, и его хрупкое тело падает в снег.