***
Генри появился в ее жизни внезапно и слишком быстро стал ее неотъемлемой частью. Она скрывала его от друзей (они стали отдаляться друг от друга, что было ей только на руку; Макс было все равно, она ничего не чувствовала по этому поводу). Постоянно сбегала из дома по ночам — мать засыпала перед телевизором с банкой пива, а Макс было тревожно и грустно от этого. Она ее понимала. Пережить один болезненный разрыв, затем терпеть этого козла, отчима Макс, а потом еще один разрыв и смерть ребенка — пусть не родного и уже достаточно взрослого, но все равно ребенка. Это не каждый стерпит — сломается. Как сломалась ее мать. Макс сильная, она не пошла ко дну, но так долго это продолжаться не может: она не железная. Трейлер пропах сигаретами и безысходностью. После смерти Билли, ее сводного брата, все стало блеклым и серым, а Генри стал лучиком света в ее темном мире. Он нашел ее ветреной ночью октября, подавленную и сломанную, стоящую на коленях около заправки. Макс задыхалась, слезы текли по щекам, все плыло перед глазами, галлюцинация в виде Билли маячила у нее перед глазами и злобно ухмылялась. Очередной приступ. Генри запустил одну руку в ее волосы, а другую положил чуть выше ее груди. — Дыши, дыши ровно, вот так, со мной, вдох, выдох, вдох… — на каждом выдохе он чуть давил рукой ей на грудную клетку. — Давай, девочка, не бойся, ты смелая, ты такая смелая, ты молодец, все уже прошло, все прошло… Вдох, — секундная задержка: прерывистый шепот прекратится, — в-выдох… Макс не смогла сглотнуть слюни и сплюнула на землю, зайдясь жутким клокочущим кашлем. — Ничего страшного, девочка, давай, дыши… — все повторял Генри, пока она не успокоилась. Макс нахмурилась: — Кто вы? — Генри. А ты?.. — Макс, — хрипло сказала она и сама же испугалась своего голоса. — Что ж, приятно познакомиться, Макс, — усмехнулся он. — Спасибо вам… — Не стоит. Макс ломано кивнула. — Так что случилось у тебя? Ну, что ты так… — Брат умер. — А, из-за этих… нападений? — Угу, — и слезы опять потекли из глаз. Макс зашлась рыданиями, и Генри позволил себе притянуть ее к себе, обнять и почти невесомо касаться ее спины кончиками пальцев. Она уткнулась носом ему в ключицы. — Хочешь покажу кое-что? Макс подняла голову и посмотрела ему прямо в глаза. Они находились друг к другу непозволительно близко. — Хочу. — Тогда смотри, — улыбнулся Генри и поднял с земли какую-то веточку, раскрыл ладонь и она поднялась над его ладонью. Макс прищурилась: — Научишь меня такому фокусу? — и внезапно поняла, что перешла на «ты». — Научу. Макс даже не понимала тогда, на что она подписалась.***
На их встречи она всегда заплетала косы. Ему нравились замысловатые рисунки ее волос, он любил стягивать резинку и медленно-медленно распускать их, наслаждаясь непредотвратимым разрушением ее прически. Макс это нравилось; особенно потому, что, распуская ее косы, он всегда нежно целовал ее шею. Их тренировки всегда заканчивались одинаково: они долго-долго целовались, Макс заглядывала в его пронзительные ледяные глаза, что теплели только тогда, когда он смотрел на нее, перебирала его непослушные золотистые волосы… Он был живым воплощением «Дориана Грея» Оскара Уайльда. Только, наверное, без картины. Один (так он представился во второй раз, показывая татуировку на запястье — совсем как у Элевен!) жил в темной многоэтажке на краю Хоукинса. На улицах редко бывали люди, в большинстве своем, из живых объектов можно было встретить лишь мух. В его квартире всегда пахло яблочным пирогом и терпким красным вином. Все стены были завешаны картинами: — А вот эта эпохи ренессанс, — говорил Генри, нарочно кривляясь и походя на «Великого Ценителя Искусства». — Что, прямиком из четырнадцатого века? — хохоча — он очень хороший актер, — спрашивала Макс, а Генри, ухмыляясь, отвечал: — У меня на втором этаже машина времени, — звонкий смех отлетал от стен и прятался где-то в стеклышках люстры — позолоченной и блестящей. Второй этаж действительно был — под самой крышей и со скошенным потолком, — но машины времени, конечно же, не было. Однако были огромные шкафы с великим множеством книг и широкая кровать рядом с большим окном. Они любили сидеть в ней, обложившись подушками и одеялами, и читать-читать-читать. Иногда читали друг другу вслух, иногда каждый брал себе свою книгу — читали про себя, наслаждаясь уютной тишиной. И лишь дождь тихо стучал по крыше. Однажды в собрании книг Генри Макс нашла книгу по астрономии. И, боги, это было потрясающе. Она вмиг загорелась идеей: ей нужен телескоп. — Интересно? — спросил Один, внимательно следя за Макс, увлеченно разглядывающей атлас звездного неба. — Ты же сам его купил, значит, наверное, интересно, — рассеянно ответила Макс, проводя подушечками пальцев по очередному созвездию. — Открою секрет: я многое из того, что здесь есть не читал. Просто скупал по дешевке все, что показалось интересным, а потом забивал на это и откладывал в дальний ящик, — усмехнулся Генри, с тихим «пшик» открывая банку из-под колы. Макс нежно улыбнулась, во все глаза глядя на то, как его длинные тонкие пальцы колдуют над банкой, и произнесла: — Это так похоже на тебя. — Так что, интересно? — вернулся к теме разговора он. — Астрономия, в смысле. — Да, вполне. Хочу на них взглянуть своими глазами, — под «ними», конечно же, Макс подразумевала звезды. И притянула к себе справочник по астрономии с верхней полки шкафа. Генри впервые отвел ее в планетарий зимой, на выходных, когда Макс можно было быть свободной от школы. Пришлось ехать далеко — в соседний город, — но оно того стоило. На фильме она плакала, держа за руку Один. Как же ей хотелось прикоснуться к недосягаемому! Такие эмоции она испытывала впервые. А потом был и телескоп, и посиделки на крыше в летнюю ясную ночь, и черчение звездных карт в полчетвертого утра, и проектор фильмов — «и откуда у тебя столько денег» — про космос, и соединение веснушек на спине в созвездия карандашом для глаз, пьянея от вина, и долгие-долгие поцелуи под луной. Даже Векна умеет влюбляться.***
— Что произошло? — Один обеспокоенно разглядывал щеку Макс, на которой красовался большой, синевато-фиолетовый синяк. — Ничего страшного, о дверь ударилась, — сказала Макс, пряча глаза. Генри поджал губы, желваки заходили на его скулах. — Опять он? — Нет, говорю же, о дверь… — Зачем ты его выгораживаешь? — перебил он. — Он же опять тебя ударит! — Потому что ты опять его ударишь! — ввернула Макс, чувствуя как слезы жгут глаза. — И похуже, чем он меня! Генри притянул ее к себе, позволяя биться в истерике в его объятиях. Такое происходило каждый раз, когда вопрос касался Билли — ее сводного брата, который являлся в ее видениях (так они называли галлюцинации Макс на почве ПТСР) и издевался над ней. Синяки возникали внезапно и на тех местах, которые было невозможно скрыть. Генри злился, Генри кричал и иногда — совсем иногда — плакал от бессилия, от невозможности спасти эту девочку, которая стала ему так близка за последний год. Ему нравилось в ней все: эти ярко-рыжие волосы, эти невозможно-сапфировые глаза, эти веснушки по всему телу, ее почти детская непосредственность, но в то же время глубокая мудрость и невыносимо острый ум — он никогда так не смеялся с чужих шуток кроме ее. Поэтому он хочет ее защитить. Эту маленькую девочку. «Пожалуйста, пусть у нее все будет хорошо». После этой ссоры они лежали в кровати и смотрели на проекторе на звезды. Ее всегда это успокаивало. Но сейчас ее увлекло нечто другое: — Это гитара? — Генри проследил за ее взглядом. В углу комнаты на втором этаже действительно стояла запылившаяся от времени гитара. — Ты умеешь играть? Он усмехнулся: — Немного. А ты? — Не особо. У… — она запнулась, — у Билли была гитара. В детстве я иногда брала ее без спроса и пыталась что-то сыграть, но ничего не получалось, и я забросила. — Хочешь научиться? Она прищурилась: — Хочу. Так Макс научилась играть на гитаре.***
Иногда Макс замечала Генри в очень необычном для него состоянии: в ладони впивается край стола, на который он опирается, дыхание сквозь плотно сжатые зубы, взгляд мечется по поверхности предмета; вокруг мигает свет и хлопают двери. Это часто бывало, когда Макс кто-то обижал — Генри так просто это не оставляет, — иногда после ее мелких ошибок на тренировках, а совсем редко — просто так. Они могли просто сидеть в обнимку, смотря какой-то новый фильм на проекторе, и вдруг — ни с того ни с сего — он мог резко отстраниться и плотно сомкнуть веки. В такие моменты она обычно клала ладонь ему на плечо и тихо говорила: — Все хорошо, все будет хорошо, я с тобой… Вдох, — раз, два, три, четыре, — выдох… Постепенно он успокаивался, и пространство вокруг них успокаивалось само собой. А после Один разворачивался к ней лицом и обнимал Макс, тихонько поглаживая ее по спине. — Спасибо… — рассеянно произносил он и лишь крепче сжимал ее в объятиях. — Что бы ты без меня делал… — усмехалась Макс, утыкаясь носом ему в грудную клетку, — он был жутко высокий. — Даже не представляю, — отвечал он.***
А потом появилась она. Макс гуляла по лесу одна, смотрела под ноги и наслаждалась запахом позднего лета. В наушниках играла музыка, она тихо напевала себе под нос слова песни. Робин буквально свалилась на Макс с небес. Шелест листвы, хруст веток, глухой звук падения, и вот она — Робин Бакли, собственной персоной, неловко потирает шею и, сидя на сырой земле, отряхивает одежду. Ее цветастую куртку точно придется стирать. На шее болтался чудом уцелевший фотоаппарат. — Ой… Прости, пожалуйста, я случайно чуть не свалилась тебе на голову… Я просто фотографировала закат с дерева, а неуклюжесть у меня в природе, вот и… Получилось что получилось, — она как всегда говорила быстро, неразборчиво. Однако Макс всегда ее прекрасно понимала. И это касается не только речи. — Ничего страшного. Даже забавно немного, — усмехнулась Макс и заправила выбившуюся прядь за ухо. — Да… — неловко произнесла Робин, почесав затылок. Они смотрели друг на друга полминуты. — Не хочешь прогуляться? — неожиданно спросила Бакли. Макс моргнула. «Умеет же она…» — не закончила фразу у себя в голове, взяла себя в руки и выдала: — Можно. Кстати, твои волосы красиво переливаются на солнце… Золотистым таким, — она несколько раз мысленно ударила себя по лбу. Надо же было такое ляпнуть. — Эм, спасибо, — замялась Робин, но затем решительно произнесла: — Пойдем пофотографирую тебя, вот рыжий выглядит на солнце точно потрясающе. Она взяла ее руку и повела в глубь леса. — Ты знаешь, я тут недавно проявляла фотографии и обнаружила на одной из них Джексона — ну, ты знаешь его, наверное, он из команды по баскетболу еще, — так вот, я увидела Джексона, обжимающегося с Ниллом из пятого корпуса, прикинь? Я была та-а-ак удивлена… — протараторила Робин и продолжила что-то щебетать, а Макс смотрела на нее во все глаза и думала о том, что еще ни разу не встречала такой красивой девушки. И дело было даже не в красоте внешней, а в красоте внутренней: она будто светилась изнутри. — Тебе нравятся чипсы? Макс спустилась с небес на землю и посмотрела на нее в замешательстве: — Ну… да? — Прекрасно! Я знаю, где достать самые лучшие чипсы в городе! Она взяла ее руку и поняла, что пойдет за ней даже в изнанку, если ей взбредет такая идея в голову. Они гуляли до самой ночи. Чипсы были откровенно так себе, но Макс действительно было вкусно. Потому что рядом была эта невыносимая Бакли.***
— В тебе что-то поменялось, — Генри внимательно вглядывался в ее лицо. Макс нахмурилась: — Что именно? — Твои глаза… Они такие живые, а еще… Ты точно не можешь с чем-то определиться, — он был как всегда очень проницателен. Макс посмотрела на свои руки и ногтем поддела коричневую корку, образовавшуюся после случайного пореза ножом. — Эй, — позвал Один, заставив ее посмотреть ему в глаза. — Ты же знаешь, что можешь рассказать мне все что угодно? Я пойму. — Да но… Боюсь, что этого ты не поймешь. Никто не поймет… — Макс закусила губу. — Ну… Я постараюсь? — вопросительная интонация. Значит, он действительно настроен на серьезный разговор — она уже успела изучить его. — С чего бы начать… — Макс теребила порез на пальце. — Мне нравится один человек… — она увидела, как погрустнело лицо Генри, и запнулась. Он виновато улыбнулся и сказал: — Прости, продолжай, все хорошо. — И ты мне нравишься тоже. Правда, очень! Я тебя люблю. И я не могу понять, что делать, если нравятся сразу двое… И мне очень плохо от этого, но в то же время я будто бы окрылена этим чувством… Я просто уже не знаю, что мне чувствовать и делать, и вообще… — Так, стой, — Генри вскинул руку, и Макс замолчала зажмурившись, слезы выступили на глазах. Один приобнял ее в поддержке: — Это нормально, такое бывает. Давай я тебе расскажу, что это, хорошо? — Макс кивнула. — Хорошо. С тобой все в порядке. Это называется полиамория. Ты полиаморна. И это нормально. Просто тебе нравятся сразу два человека одновременно. Ничего страшного не произошло, ты не больна, конец света не случился. Открою тебе секрет, я тоже полиаморен. И если ты расскажешь об этом человеке чуть подробнее, мы сможем решить, что с этим делать, ладно, солнце? Макс вновь кивнула и обняла его, положив острый подбородок на его плечо. — А если это девушка? — И это нормально. Знаешь, любовь многогранна и прекрасна. И ты не должна стыдиться своей любви. — Хорошо. Я расскажу. И она рассказала. Как встретила Робин в первый раз, как они вместе ходили по лесу, как она учила ее играть на гитаре, а Робин ее — фотографировать, как они впервые поцеловались, как дело дошло до чего-то большего, как Макс думала, что изменяет Генри, и как грустила об этом временами. — Макс, ты прекрасна. Не забывай этого. А с Робин мы уже знакомы. И не один раз, если ты понимаешь о чем я. — Серьезно? Господи, и как я вообще умудрилась так попасть! Уму непостижимо! — облегченно рассмеялась Макс. — Зови ее как-нибудь к нам, посмотрим, что из этого выйдет.***
Прошло еще несколько месяцев, когда Макс обнаружила себя в той самой большой кровати на втором этаже квартиры Генри. За окном бушевала зима, а рядом лежали два самых дорогих ее сердцу человека, которые умудрились перевернуть ее жизнь с ног на голову за эти короткие чуть больше года — Генри и Робин. Очередная книжка по астрономии лежала у нее на коленях, Макс сидела и задумчиво перебирала волосы спящей Бакли. Она невероятно красива: светлые вьющиеся волосы, золотистая кожа, длинные ресницы, веснушки и небесно-голубые глаза. Макс посмотрела налево — Генри. Он выглядел как светловолосый кудрявый древнегреческий бог, даже когда спал. Макс усмехнулась. Как только в их с Генри маленьком мирке появилась Робин, жизнь закипела. Даже не так — забурлила. Как забытые на плите макароны. Она была словно маленький, очень деятельный тайфун. Каждое утро их ждал изумительный завтрак авторства Бакли. Она перебрала все книги в их крохотной библиотеке: теперь все было разложено по буквам и номерам. Потолок они перекрасили в глубокий синий и нарисовали на нем свое собственное звездное небо — все трое оказались просто помешаны на космосе. Несколько раз их квартира пережила перестановку — Генри давно хотел этого, но как-то руки все не доходили. Затем она взялась за дальнюю стену, где не было картин, и которая смотрелась абсолютно безобразно голой на фоне других. Теперь стена была завешана кучей разных картинок и «коллажей», как говорила сама Бакли. В общем, Робин была восхитительно сумасшедшей девчонкой. Но именно такой она им с Генри и нравилась. Как только у них все наладилось, нападения прекратились. Макс эти факты не связывала, а просто наслаждалась жизнью — наконец-то она ушла на заслуженный отдых после всех тех ужасов, которых она насмотрелась в изнанке. Сейчас она лежит между двумя самыми любимыми людьми. И, наверное, она бы могла назвать себя счастливой? — Ты уже проснулась? — сонно спросил Генри. — Да, что-то не спалось, — улыбаясь, ответила Макс. — Чего такая радостная? — поднял брови он. — Так выходной же! Я решила, что мы будем смотреть «Девочки Гилмор» и есть черничные оладьи. И это не обсуждается. — Кто-то сказал оладьи? — проснулась Робин. — Я буду готовить! Макс рассмеялась: — Конечно! Нас с Генри подпускать к плите нельзя, огнеопасно. Да, пожалуй, она может назвать себя счастливой.