В полшаге стоя от любви

— Сволочь, — шипит Александр Христофорович Гуро в лицо, почти касаясь губами его подбородка, да так разъярённо шипит, что рядом стоящему Гоголю, случайно ставшему свидетелем гневной перепалки, поёжиться хочется — Да я вас из села вышвырну! С постоялого двора выгоню! На улице спать заставлю, волков на вас своих натравлю, если вы посмеете ещё раз такое выкинуть, — переходит он на крик и бьёт кулаком по столу, почти вплотную стоя к Гуро. Александр Христофорович невероятным усилием воли сдерживается, чтобы не схватить столичного следователя («Самого, чёрт побери, «лучшего» столичного следователя» — шипит он в своей голове, нарочито с издёвкой выделяя слово «лучшего», усмехаясь тому, что это звание с ним абсолютно не сочетается. Гуро и «лучший» — антонимы.) за воротник, не затрясти яростно, не ударить в это наглое, бесчестное лицо, кулаком твёрдым, рассекая щеку и ломая нос. — Вы вот это поведение называете нормальным поведением здорового на голову человека? Вы хотите сказать, что это всё адекватное поведегние?! — кричит он, оборачиваясь к Гоголю, трясущиеся от злости ладони в чёрных кожаных перчатках сжимая в кулаки — Да я из-за вас, выскочка столичная, чуть половины деревни не лишился, вы хотя бы понимаете, что вы делаете? Вы понимаете, что из-за вас чуть не погибло семнадцать моих казаков? Что вы без моего ведома вывели в лес почти два десятка человек ради осмотра трупа, который можно было произвести утром?! Вы вообще понимали, чем это может закончиться? Да если бы не очень вовремя подоспевший обморок Гоголя с видением, в котором сказано было, что душегуб прямо сейчас по ваши души идёт, вы бы оттуда ног не унесли, всех бы погребли! Вы думаете, мне трупов в моём лесу мало? Я хочу ещё два десятка?! — срывая голос выдаёт он тираду гневную, горестную. Замолкает на минуту, взгляд опускает на сапоги свои, на ноги напряжённые, дышит тяжело и злобно, с мыслями собирается — Да как вы смеете подвергать опасности моих людей, как вы смеете в моём селе, в моём лесу хозяйничать, да ещё и без моего ведома? — задыхается уже почти тихо, взгляд поднимает на сейчас абсолютно бесстыжее, ни о чём не сожалеющее лицо напротив, словами твёрдыми, речью яростной, захлёбываясь, хрипит яростно. Глаза влажные горят зелёной ненавистью, он весь на взводе, выдыхается понемногу. Путается он между своими человеческими обязанностями и лесничими, люди-то это не его в селе, к нему только лес относится и всё, что в нём, но работу свою полицейскую, человеческую, Александр Христофорович любит, а люди в селе по бумагам под его властью, так что на один повод для злости на Гуро больше. Попробуй сейчас Яков Петрович сказать что-то в ответ на эту тираду — точно, непременно щеку его украсит синяк. Или обернётся Александр Христофорович змеёй али собакой бешеной, укусит столичного, несносного, так и будет он знать. И о содеянном оборотень ни капли не пожалеет. Но как бы не не хотелось бы сейчас слышать гадкий чужой голос, ответ он получить хочет, хочет понять мотивацию, хочет понять, зачем такой опасности подвергать людей, и заставлять его седеть ещё больше, чем сейчас, хотя, казалось бы, куда уж больше. Потому кулаки медленно разжимает, глаза прикрывая, вздыхает глубоко, стараясь в себя придти. Яков Петрович, бросающий суровые взгляды на Николая Васильевича, мол «не надо тут стоять и ждать манны небесной, никто сейчас с вами разговаривать не станет, не до вас совсем», сначала прожигал взглядом злым неугомонного лесного хозяина, а затем от чего-то ухмыльнулся, чуть расслабился, что леший ещё заметить не успел, ослеплённый праведным гневом. Николай Васильевич в ступоре, сжимает в руках стопку бумах — записей, что он успел сделать после сегодняшней ночи, когда Гуро повёл его и ещё семнадцать человек с собой в лес «чтобы осмотреть новую жертву душегуба и, может, застать его самого врасплох, труп-то совсем свежий, судя по всё ещё истерично-испуганному свидетелю убийства». Снова Гоголя начали мучать ведения, указывающие на личность убийцы. В этот раз он всё записал и даже зарисовал, и записи с рисунками, казалось бы, не требуют отлагательств, нужно посмотреть бумаги и бежать за преступником по ещё пока свежим следам, но расцепить двух разъярённых, вцепившихся друг в друга, как собаки голодные, явно не получится, помимо этого может и самому от них достаться, так что он принимает решение подождать в стороне и, как только пик ссоры пройдёт, встрять всё-таки в разговор, тряся бумагами и восклицая, что они могут упустить убийцу. Так и остаётся он до поры, до времени стоять неподалёку от них в углу хаты. Яков Петрович тем временем молча выслушивает бинховскую тираду, смотрит на того строго, холодно, зло. Он гораздо более сдержан, но и у него есть, что ему, наглому, не понимающему, взъерошенному высказать. — ЛексанХристофорыч, — расслабленно-тягуче съедает звуки Яков Петрович — не по чину вам… — К чёрту чины! — но не даёт тому лесной хозяин высказать всё, перебивает, вскрикивает, снова кулаки сжимает, глазами зелёными сверкает. — Александр Христофорович, будьте добры, не перебивайте! — шипит Яков Петрович почти спокойно, медленно, пока в глазах заново разгорается гневный огонь — Семнадцать казаков против одного душегуба, думаете, он бы правда всех убил? Помимо того у меня с собой трость заговорённая была и порошки с отварами, я по силе с ним в равных, уж поверьте, я о нём узнать успел поболе вашего, я как-никак государственный служащий Трерьего Отделения и имею доступ к тем бумагам, к которым не имеете доступа вы, зря горло только дрёте на меня. — подобно змее шипит Яков Петрович, взглядом, кажется, гипнотизируя — Более того всё уже закончилось, и никто не погиб. — глубокий вздох разбавляет воцарившуюся после этих слов минутную тишину. Брови от переносицы отходят, морщины на утончённом лице разглаживая, а речь медленной и размеренной становится. Он, кажется, и сам уже выдыхается, не желая более искристо спорить с офицером. Не сейчас, это уж точно. Сейчас бы на обед, да поспать часика два-два с половиной, а не отношения выяснять и думать, что правильно было делать, а что нет. Все живы и здоровы — это главное. А назад время не воротишь. — А в видении Николая Васильевича что было? — спокойно произносит Александр Христофорович, тишину тяжёлую, уставшую, вслед за Гуро нарушая. — Вы что, в момент, пока он нам это рассказывал, десять минут назад, уши закрыли? Вы же сами всё слышали — мертвы все в нём были. И душегуб этот по лесу неслышно и неощутимо ходит, даже я его заметить не могу, а я шорох каждого листика слышу и ощущаю, а вы что, смогли бы с ним, неуловимым и неощутимым, справиться? Будь у вас хоть пятьдесят казаков, четыре посоха и целый ящик колдовских отваров и порошков — нет никакой гарантии, что вы бы ушли из леса живыми. — В словах его проскальзывают печальные, взволнованные нотки, еле уловимые, сразу напрягается он, не хочет, чтобы Гуро за них зацепился, уж любит он, бес, с чувствами да переживаниями чужими поиграть, но тот вида не подаёт, стало быть, внимания не обратил, и на том, как говорится, спасибо. Сердце, у Александра Христофоровича отсутствующее, гад, будто заставляет сжиматься, падать вниз, ухать. Дарит ощущение, что оно всё-таки у него, у лешего, может быть и фантомное, но есть, чем старую нечисть окончательно в себе путает, заставляет себя по крупицам разбирать, думать, что же это такое и где такое видано, ведь несмотря на то, что были у Александра Христофоровича до этого любовные интересы, и жёны были, и мужья, прости Господи, да вот такого, чтобы с головой, чтобы до скрипа в деревянных обычно коленях и огоньков радостных, зелёных в глазах — такого не было никогда. Путается в мыслях своих Александр Христофорович, намекает недвусмысленно Гуро о своих чувствах, презенты в лесу ему подносит в виде кустов, полных спелой малины, или полянки грибов, чуть прямо не говорит. И Гуро обо всём знает и догадывается, сам же порой комплимент чувственный обронит, прикоснётся невзначай, в лесу две ночи проведёт, работая и книжки какие-то с собой принесённые, читая, но не говорят они об этом. Не время пока. Александр Христофорович сам себя боится, как бы не сжечь огнём своим колдуна столичного, хитрого. Влюблённая в человека нечисть — это страшно. Влюблённый в нечисть человек — тоже. Размышляя об этом среди леса, дубами себя окружив, в мох закутавшись, Александр Христофорович решает, что хоть и хочется иногда поганца этого сначала расцеловать, а потом прочь со своих земель выгнать, всё-таки немного чести Гуро имеет. Не без удивления это Бинх признаёт. И, из мыслей своих возвращаясь в реальность, сейчас взгляд со вздохом в пол опускает, ладони медленно к лицу подносит, глаза трёт устало. — Поспать бы сейчас… — озвучивает свои мысли Яков Петрович и мечтательно голову к окну поворачивает. — Может вы уже на меня внимание обратите? — Николай Васильевич пихает в руки Гуро бумаги с подробным описанием видений — О каком сне может идти речь, когда мы можем по горячим следам душегуба отыскать и поймать? А вы своими чёртовыми ссорами занимаетесь ещё, выбрали время… — вспыляет уже он, гнев свой в пустоту бросая. Знает, что не получит ответа на него, потому лишь безнадёжно и сурово руки на груди скрещивает. Хмурится следователь, в руки бумаги берёт, начинает читать внимательно, недовольный, что ему сегодня что ни диалог, то сплошная злость, к тому же ноги гудят от беготни со вчерашней ночи и до, судя по всему, сегодняшней. Дело это будет явно небыстрое, до кровати Яков Петрович доберётся дай Бог к завтрашнему утру. Александр Христофорович всё внимательно слушает, за Гуро и Гоголем наблюдает. Глаза устало закатывает, голову опускает, отворачивает, думая, что лучше бы и вправду сейчас мирно спал в своей кровати мховой или орехи в лесу собирал, а не этим всем занимался, но деваться уже некуда, придётся идти. — Ну что там? — спрашивает хрипло, голову от окна отворачивает, пальцами в перчатках по столу барабаня. — Всё плохо. У нас есть шанс. Пойдёмте. — Яков Петрович вздыхает напоследок об упущенном дневном сне и обеде, хватает трость и шустро выходит из участка. Николай Васильевич смотрит мгновение на диканьского полицмейстера, а тот бросает короткое «Я так…», кивает на окно и воробьём оборачивается, вылетает из участка. Писатель понимающе дёргает головой и спешно выбегает в дверь вслед за Гуро. *** Убийцу найти не удаётся, по дороге к месту из видений Николая Васильевича находятся новые улики, а у самого писателя новые обмороки, проливающие всё больше света на дело — впрочем, как и в прошлый, и позапрошлый разы. Александр Христофорович сидит на старой скамейке из толстого, дряблого дуба (как сейчас помнит, как просили разрешения местные этот дуб себе взять, да лавочек и заборов из него наделать. Кое-как тогда согласился Александр Христофорович, не желающий отдавать деревья просто так. Задобрил его всё-таки Тесак пирожками. Хороший молодец, такому даже приятно что-то отдавать), смотрит вдаль, на лес свой, так бы и ушёл сейчас туда, да только ему этой ночью в участке бумаги разобрать надо, письма из Петербурга новые пришли, видимо, по поводу расследования. Всё-таки суетливые эти люди, вечно им что-то надо срочно сделать, куда-то прийти, с кем-то поболтать. У Александра Христофоровича в лесу всё совсем не так: любят, конечно, звери поговорить, побегать, тоже делами своими занимаются, а ему за ними следить надо, смотреть, чтобы никто ничего не натворил, заготовками на зиму самому заниматься, да как-то по-другому это всё ощущается, как-то спокойнее и умиротворённее людской лесная жизнь. Александр Христофорович этим мыслям улыбается со вздохом уставшим, отмечая в который раз за триста лет, что нечисти человека не понять. В унесённой потоком спокойных мыслей далеко-далеко голове всплывает сегодняшняя беготня, падающий на пока ещё зелёную осеннюю траву Гоголь, Гуро, в ответ на это бурчащий что-то себе под нос и вертящий в пальцах какую-то скляночку. Нечисти, пожалуй, в данной ситуации и самой себя не понять. Опять искорки зелёные, предательские из глаз выпрыгивают, выдавая внешнему миру переживания фантомно-сердечные. Прикрывает глаза Александр Христофорович утомлённо, ноги вытягивает и руки на скамейку ставит, постепенно в своё обличие обычное возвращается: тело деревянное, скрипучее, корой покрытое, накидка мховая с мухоморами, подберёзовиками, кедровыми орехами да ягодами по всей своей площади рассыпанными, глаза словно ямы с зелёными огнями глубоко внутри, волосы — тополиный пух и травинки с палочками, что в пухе запутались. Зевает леший, потягивается сладко и корни в землю рыхлую под ногами пускает, желая со скамейкой на эту ночь срастись, к земле-матушке притереться, вздремнуть. Думает он о том, что не спал толком-то последние несколько лет, что пора бы уже на покой месяца на три-четыре. Вот наступят холода — так сразу в спячку. А сегодня он желает чуть-чуть отдохнуть, оставить дела бумажные человеческие на завтра. Тепло приятно под мховым одеялом расплывается, вспоминает Александр Христфорович мелодию лёгкую, умиротворённую, тихо себе под нос мычит её и расслабляется весь, пальцами длинными, тонкими, деревянными, в скамейку вплетается, врастает, в мысли томные и спокойные погружаясь.