Никки

      Ноябрь 1855 года для Якова Петровича ничем не отличается от своего предшественника. Начинающий промерзать Петербург всё так же полон преступности, а сам Гуро с ней борется, как и два, и три, и десять лет назад. Разве что чины и дела меняются, но это мелочи.       У порога стоит служебная коляска: Отделению требуется следователь. Только что закончивший трапезничать Яков не хочет выезжать так поспешно, но мальчишка — кто-то из полуофициальных служащих — подаёт письмо, где требование о срочности подтверждается самым подлым способом: завлекают интересным делом. Падкий на это следователь не может оставить его без внимания и из раза в раз срывается в Ведомство, чтобы потом вновь не пожалеть о подобном решении. «Трудоголик, да ещё и на своём месте — страшная сила», — любила повторять сестра, и Яков был с ней абсолютно согласен.       В нетерпеливо-предвкушающем расположении духа следователь отдаёт последние указания управляющему и отбывает в Третье. Мальчишка, коротко попрощавшись, соскакивает где-то на Невском. Гуро смотрит в окно, пуская мысли на самотёк. Скоро снова придётся держать всё в уме, думать, предполагать и предугадывать, а потому голову лучше проветрить сейчас, пока там всё равно ничего особо важного нет.       Мысли нет-нет, а всё равно возвращаются к службе. «Писаря бы, — думает Яков, — толкового и на постоянную основу». Лотерея быстро сменяющихся лиц и почерков уже порядком раздражает, но высказать ничего против Гуро не может: сначала запротивишься, затем потребуют выбрать, а кого выбирать, если у Смирнова почерк нечитаем, а Яблочкин постоянно опаздывает?       К Третьему отделению подъезжают скоро: ямщик толковый, где срезал, где наглости прибавил — Яков кидает ему медную монетку, а тот и счастлив. На крыльце дымят куревом мелкие чинуши и переписчики, которые боязливо отшатываются на заледеневший край, когда Гуро проходит мимо. В коридорах люди всяческие: работники, их жёны, посыльные, «соседи» из других отделений — и все толпятся и создают суету. Яков одним только своим видом выбивается из толпы — в его-то красном пальто посреди этого серо-чёрного сброда — и, косясь и оглядываясь, ему уступают дорогу. На лестнице удивительно пусто, только кто-то из писарей спускается со стопкой картонных папок. Поравнявшись со следователем, он здоровается, и Яков кивает в ответ.       На верхнем этаже народу куда меньше и все приличного звания, тишина стоит, и приятно сквозит из окошка. Яков сначала заходит в свой кабинет оставить пальто, а после направляется к начальству, которое, как известно, долго ждать не любит.       В кабинете Алексея Фёдоровича изрядно накурено: сизый дым висит в воздухе неплотной завесой. Сам начальник сидит за столом, задумчиво глядя в пустоту и выбивая по столу незамысловатый мотив: Якову сейчас не до музыкальных пристрастий руководства. Следователь тактично кашляет, обозначая своё присутствие, и Орлов оборачивается. Взгляд проясняется, и тот вздыхает, молча кивает на кресло подле стола и отходит к окну приоткрыть створку.       — Совсем вы себя не щадите, Алексей Фёдорович, — говорит Яков. Служебная фамильярность у них давно: так удобнее, чем соблюдать все те кружева этикета, постоянно исполняемые прочими служащими.       — На себя бы посмотрели, Яков Петрович, — кивает начальник. Дым рассевается, и Орлов выглядит совсем уж измученным. — Но не будем обо мне. Дело у меня к вам, мелочь, право, несусветная. Только влиятельные господа страдают, влиянием изволят лучшего следователя привлечь.       — Княжескую дочь какую похитили? Или наследник чей сбежал?       — Если бы. Кражи обыкновенные, только с весьма дурным душком.       — Гостьи подворовывают?       — Вы как всегда проницательны, Яков Петрович. Несколько случаев почти подряд. Шесть раз за только последние две недели — шустрая девка. Она смогла прихватить несколько семейных драгоценностей, даже, — он усмехается, — подцепила обручальное кольцо одного знатного господина, не стану называть имён, но его помолвка сейчас под большим вопросом. Они жаждут даже не поимки — возвращения украденного, и требуют, повторюсь, лучшего следователя Отделения. И кратчайших сроков, само собой.       — При таком раскладе это лишь самое малое, что они могут. Есть ли какие приметы у этой девицы?       — Как ни странно, да. То, что она молода и весьма недурна собой, нам не поможет, слишком многие проходят. Но! — Орлов поднимает указательный палец вверх. — Все указали, на массивный медальон жёлтого камня и тонкий шрам вот здесь, — он проводит пальцем по внутренней стороне правой руки. Все приметы косвенные, но лучше уж это, чем совсем ничего.       — И то верно. Может быть что-то ещё?       — Говорит немного иначе, мягче, что ли, с их слов. Только что нам с этого?       — Не скажите, Алексей Фёдорович. Империя велика, велики и языки. Найдём нужного человека — узнаем, откуда наша сорока. Но это только если найдём.       — Тогда не смею вам мешать, герр следователь.       — Откуда подобное имя?       — Да заходила тут какая-то немка, искала кого-то, Бинха, кажется. «Герр следователь, герр следователь» всё твердила. Вот оно и приелось, вы уж не серчайте, просто шутка, — начальник улыбается.       Яков раскланивается, спускается в канцелярию за подшивками с допросами свидетелей и описями украденного. Папка на сороку тоненькая, но сведения содержит, даже несколько набросков от художника имеются. На всех изображена девушка с первого взгляда приличная, выразительная, курносая и с родинкой под глазом. «Много таких, — думает Яков, выходя из Отделения. — И заведений с такими не меньше». Девицу ловить, что в стоге сена рыться без магнита, долго и муторно. Если крадёт у клиентов, значит, нужна богатая стекляшка, чтобы точно купилась и прилетела. Не захочет — не клюнет. «Надо же, а на пропавшее колечко целый лист бумаги извели, так подробно описали».       Мужчина подзывает казённого извозчика, требуя закладывать поскорее. Тот уносится прочь, а у следователя в голове зреет план действий. Почти два часа они заезжают во всяческого рода ломбарды, расспрашивая о драгоценностях, о кольце в частности. Служащие там только руками разводят, мол, не видели, но соглашаются сообщить, коль кто принесёт. Тишина, одним словом. Ломбардов по Петербургу не сосчитаешь, всех не объездишь. Извозчик ворчит, когда они, выезжая после очередного визита, чуть не сталкиваются с какой-то телегой.       — Знаешь, Кузьма, хватит нам по скупщикам ездить, сворачивай.       — Куда сворачивать-то, Яков Петрович?       — Из города прочь сворачивай, в гости поедем. Ты поезжай пока до Отделения, а дальше я тебе подскажу.       — Как вам будет угодно.       Снег сыпется мелкий, постоянно норовит влезть в глаза или нос, заставляет фыркать лошадей и составляет то противное ощущение начала декабря, когда и морозец уже появился, а всё равно слякотно. Долгое время нельзя было выехать из города: где-то впереди столкнулись два экипажа, и затор образовался нешуточный. Извозчик уж предлагает ехать кругом, как сделали многие «соседи», через узкие улочки, но Яков ему запрещает — встрянут в неубранном снегу, только хуже будет. А потому приходиться ждать: мужик курит и жалуется о ценах на фураж какому-то ямщику, следователь же зажигает лампу и погружается в чтение. Это здорово отвлекает от тяжелой атмосферы вокруг.       Петербург, наконец, остаётся позади. Книга почти закончилась, и Яков откладывает её: мало ли каким будет обратный путь. Кони быстро несутся по пустой дороге, экипаж мерно покачивается, часы прошли три пополудни. Следователь достаёт из сумки свёрток с обедом: такая практика была привычна, и даже кухарка собирала подобные «пайки» скорее по памяти, нежели по приказу. Не полноценный обед, конечно, но лучше, чем совсем ничего. Со щелчком от стены отходит маленький столик, мужик кричит что-то особенно громко. Нарезанные куски свежего хлеба и пряной буженины хороши и в холодном виде, а маленькая рюмка выпитого коньяка греет мягким пламенем изнутри. Стряхнув с себя редкие крошки, следователь смотрит в окно — они подъезжают.       Поместье Марфы Васильевны каменной громадой выступает в заснеженном парке. Во многих окнах нет света, редкие - плотно закрыты тёмными шторами. На нижнем этаже, напротив, горят свечи, снуют люди, исчезая и вновь появляясь. Яркими каплями выступают ягоды рябины на чёрных остовах деревьев. Они, замершие в своём жизненном танце, тонкой изгородью разделяют парк и усадьбу, прикрывая живущие в ней секреты.       Экипаж останавливается у самого крыльца, где следователя встречает местный управляющий. Он представляется Олегом Ивановичем и провожает в дом. Слуги тут же, готовые выполнить любую прихоть, покорно подхватывают алое пальто, а мужчина уже ведёт Якова дальше, светлыми комнатами с богатой мебелью.       Они проходят сквозь круглую залу - основу Заведения. Освещённая множеством свечей, со створчатыми окнами и расписанными ярким стенами она похожа на клетку. Клетку с райскими птичками.       Пташки везде: на многочисленных диванах, стульях, некоторые порхают и щебечут друг с другом. Со всех сторон играют бликами многочисленные безделушки: настоящие или искусно подделанные - неважно, лишь бы блестело, да к наряду шло. Яркие и призывающие юноши, кокетливые девушки без капли стыда: люди, продающие своё тело. Они не противны Якову — это ведь тоже призвание — но определённую толику жалости вызывают. Маленькие колибри, не нашедшие или не захотевшие себе места в жестоком мире, так и остались в своей позолоченной клетке.       Следователь больше не обращает внимания на них, пока что эти птицы не его забота.       Олег Иванович ведёт его дальше, в бесконечные коридоры тёмного дома. В окнах галереи видны рябины со своими неуместно-алыми ягодами. Заместитель раскрывает перед ним дверь в покои Мадам, но не заходит следом: такому разговору следует оставаться приватным.       Марфа Васильевна — Мадам — стоит к Якову спиной близ книжного шкафа.       — Обычно вы сюда не приходите, Яков Петрович. Что же случилось на этот раз?       — В городе завелась сорока.       — Крадёт всё, что блестит и имеет ценность?       — Именно. Поговаривают, что эта девица из круга ваших подчинённых.       — Я не могу следить за ними за всеми, Яков Петрович. Сами видели: на них камней больше чем в княжеской сокровищнице. Сегодня одно, а завтра другое. Мало ли какие подарки им делают. Откуда мне знать?       — Давно ли ты смотрела им в лицо, Марфа Васильевна? Таких ты должна видеть насквозь, разве нет?       — Вы явно преувеличиваете мои способности. Тут полно и весьма диковинных личностей, им просто страшно заглядывать в душу. Вы не видели, но здесь есть юноша с грустными глазами — предсказатель. Падает в обмороки, а потом все гадают, что он имел в виду. Выдаст три слова и снова молчит.       — Много, небось, собирает, паршивец?       — Не наговаривайте на мальчика, Яков Петрович! Никки вовсе не работник, точнее работник, но обычного толку: прибирает со столов, застёжки, крючки всякие мелкие чинит, если Олег Иванович не может, девушкам косы плетёт. А они с ним возятся как с малолетним, представляете? Конфеты носят, гладят, подарки делают.       — И что, ни одна не пыталась?       — Нет. Все заявили, что не тронут ребёнка, не хотят брать грех на душу. Теперь вот, заботятся.       Что-то в этом ласковом тоне неправильного, ненужного, такого, которое скрывают ото всех, а оно всё равно есть. Иррациональной нежности много. Неужто и правда малыш?       — Вы не подскажите, сколько лет будет мальчику?       — Пятнадцать весной отпраздновали.       — И что, он всё ещё дитя? Болен умом?       — Нет, что вы. Просто вид у него… ангельский, понимаете?       Яков только удивлённо приподнимает брови, и Мадам с улыбкой качает головой. Без слов Олег Иванович провожает следователя почти под самую крышу, кивает на узкую дверцу и, откланиваясь, спешно уходит вниз. Здесь нет позолоты и бархата, только старая лестница скрипит криком грешников. Из небольшого окошка виднеются огоньки рябин. Дверь, до смешного малая, отворятся от лёгкого касания, впуская в обитель мальчишки. Мальчишки ли?       Внутри холодно и пыльно. Единственная свеча почти догорела, только и её хватает, чтобы рассмотреть комнатёнку. Сундук, шаткий даже на вид стол, стул с крылаткой на спинке и узкая постель. Никки спит, ухватившись пальцами за уголок подушки. «Тоненький, — думается Якову, — будто фигурка стеклянная». Штрихи ресниц углём темнеют на снежном холсте лица.       Не смея больше мешать, мужчина уже собирается уходить, как юноша просыпается сам, приподнимаясь на локтях. Расфокусированный взгляд скользит по стене, ловит отблеск света в перстне и поднимается до настороженных глаз, обретая чёткость. Вспыхнув кармином, юноша подскакивает с постели, нервно прикрывая ключицы распахнутым воротом сорочки, опускает виноватый взгляд Якову в сапоги, словно в поклоне застывает.       — Никки, я полагаю? — нарушает вязкую тишину мужчина.       — Да, — ответ едва можно разобрать в шипении умирающей свечи.       — Не покажете мне дом, любезный?       Никки смотрит испуганно, мелко дрожит то ли от холода, то ли от страха, и молчит. И молчание это красноречивее слов. Что-то вспыхивает, рвётся на свободу, хочет сказать, чтобы не боялся, что ему не причинят вреда; пошутить или попросить не стоять на полу босиком, ведь этот несуразный мальчонка может простудиться. Только по кричащим ступенькам взлетает девушка и просит Якова спуститься в гостиную по просьбе Мадам. И он уходит, бросив последний взгляд на юношу и кратко улыбаясь ему.       Они в молчании выходят к незнакомой пока Якову двери. Внутри Марфа Васильевна восседает на ярком диване малиновой окраски с кофейным прибором в руках. Следователь усаживается в кресло, бегло оглядывая комнату. Она небольшая и в этом весьма уютная, пусть и пёстрая. Провожатая, откланявшись, уходит прочь.       — Так о чём вы хотели поговорить, Яков Петрович?       — Кому нужно обкрадывать клиентов? Ваше, простите, общество в целом весьма не бедствует, если к месту работает. Ваши… птички все в камнях, как я уже успел заметить.       — Пустое, это всё подделка: стекло. Искусное, но стекло. Мы драгоценностей не держим, только таланты, — она усмехается. — Если и нужно это кому-то, то явно не самой девушке. Может, кто принуждает любовью или долгами или стращает? А что она ещё может — только воровать, да и то по мелочи, что можно украдкой прихватить, то и тащит.       — Сорока, как ни взгляни, только что не для себя.       — Вы уже и прозвать её успели?       — Писарям только дай волю попридумывать. А мы и рады, объясняться проще.       — Занятно у вас там, в Третьем Отделении, устроено. У нас тут тоже птичий двор: кого по именам зовут, а как повторяться начинает — прозвище дают. Лирохвост у нас уже есть, как и жаворонок, и синичка. Мне эти маленькие пташки всегда нравились, проворные такие. А вам кто из крылатых люб?       — Снегири, полагаю.       — Занятно… — тут она подскакивает, взмахнув руками. — Что ж вы сидите? Кофий стынет, а я вас и не потчую. Наливайте, здесь некого стесняться: мы одни.       Яков, может, и рад бы остаться, только солнце за окном садиться, да и в Отделение было бы неплохо заехать, доложить о поездке, пока совсем ночь не настала.       — Спасибо за заботу, Марфа Васильевна, только поеду я. Темнеет уже, как бы до Петербурга добраться засветло. Далековато вы от города осели, не думаете?       — Гостям и это приключение, — она кивает с улыбкой. — Давайте я вас провожу, Яков Петрович, не обижу вас своим обществом?       — Будьте покойны, Марфа Васильевна, не обидите.       В гардеробной мирно дремлет служка, подскакивая от снисходительного смешка. Мадам раскланивается, зовёт вновь посетить их «любовное гнёздышко», и получает обещание, что как-нибудь ещё — обязательно. Яков неспешно сходит с крыльца, любуясь кружащими в воздухе снежными хлопьями. Экипаж уже стоит подле, кони фыркают с холода. В последний раз бросив взгляд на парк, мужчина ступает на подножку экипажа. Внезапно дверь распахивается, а на крыльцо выскакивает Никки, растрёпанный, уже в костюме и при галстуке — официант, но решительный и взбудораженный. И, определённо, безо всякой верхней одежды.       — Яков Петрович, постойте. Прошу, дайте мне минутку!       — Никки? К чему такая спешка?       А мальчонка только за рукава пальто хватается, тянет к себе и шепчет сбивчиво:       — Я видел, вас видел, Яков Петрович. Не сердитесь, не гоните, добра вам желаю…       — Что случилось, не томите?       — Огня берегитесь, от всего сердца прошу, — а в глазах мольба плещется, точно умрёт, если не выполнить его просьбу. — Ярко пылает, покалечит же. Берегитесь, прошу вас, очень прошу.       — Раз просите — буду беречься. Идите же в дом, милейший, застудитесь.       — Как вам будет угодно, Яков Петрович. Берегитесь только, умоляю.       Кучер трогает, только Никки отступает, оставляя следователя в недоумении и странной тревоге. За окном мелькают заснеженные пейзажи, а мысли уносятся прочь, кружа вокруг сороки нетерпеливыми кошками.

***

      Удивительно, но спустя несколько дней из одного из ломбардов действительно откликается оценщик. Местечко несколько грязное, находится на окраине в подвале, так что даже странно было найти побрякушку там. Но, что есть, то есть.       Когда Яков прибывает на место, нужный ему мужик уже ждёт. Мнётся, теребит подол рубахи, явно что-то неприятное случилось.       — Ваше превосходительство, я больше вам не помощник.       — Почему так? Разве нужная нам вещица не у тебя?       — Никак нет, ваше превосходительство. Её купил один молодой человек, пока я передавал записку в Ведомство.       — Как купил? У кого? — Яков злится, но виду старается не подавать. Совесть оценщика уже и так заела, нечего добивать бедолагу.       — У моего помощника. Звать его?       — Естественно!       Парнишка толстоватый и несколько тугой на ухо. Под недобрым взглядом следователя он мгновенно теряет остатки бравады, становясь, как и наставник, краснеюще-смиренным и начинает рассказывать. Его показания дают немного: покупатель был высоким, худым, насколько это возможно определить через пальто, и в очках. Предложил баснословную сумму — почти семьсот рублей — за украшение, «ну а я, дурак что ли? Взял и продал». Теперь кольца в ломбарде не было, одни только купчие остались, да и те Гуро забирает: всё улика. Про того, кто кольцо принёс, тоже ничего вспомнить не могут, кроме как того, что это была дама в вуали, продававшая раньше недорогие побрякушки.       В Третье Яков приезжает недовольный и уже под вечер. В коридоре он сталкивается с одним из штатных писарей, на этот раз с Луговым. Тот ещё чудак, разве что память отменная, тем и ценен. Они поднимаются в кабинет, где следователь надиктовывает отчёт о поездке и быстро проглядев написанное, отчаливает. Делать сейчас уже всё равно нечего.       Выходя из Отделения, Гуро кутается в пальто: на улице натурально стужа. Кони фыркают, переминаются с ноги на ногу, а их хозяин-извозчик поводит плечами и ворчит в воротник тулупа. По городу едут медленно — народу тьма, даром, что хоть вообще едут. Яков между делом думает, что можно было и пешком дойти: всё быстрее было бы, — да не по статусу. Вот и остаётся сидеть в тёмной клетёнке, продуваемой всеми ветрами, в ожидании счастливой участи добраться домой.       В квартирах натоплено. У порога ждёт прислуга, которая с его прибытием тут же начинает бегать туда-сюда, суетится, что-то расставлять, говорить, отдавать и показывать. Дворецкий чуть позже заносит в кабинет стопку писем, монотонно перечисляет пришедших сегодня, кладёт на стол счета и расписки, планы на закупку, прочие «невероятно важные» сейчас бумаги, и уходит.       Яков закуривает и вскользь сортирует письма: эти в печку, те — тоже, а оставшиеся два — прочитать и ответить. Перед ним остаётся лишь глубокого синего цвета открытка: Мадам не поскупилась на дорогую бумагу, даже снегиря на обратной стороне изобразила, шутница. Открытка оказывается приглашением:       «По старому знакомству, Яков Петрович, зову Вас посетить наш дом в канун Нового Года. Мы устраиваем бал: не более чем усладу для души и глаз, где, надеюсь, и Вы найдёте себе что-то по душе. Любой каприз для Вас.       Если Вы всё же решитесь поехать, прошу, только Вас, оденьтесь в серое с алым. Ужин подадут к половине двенадцатого.       Надеюсь, свидимся,       Ваша Марфа Васильевна       P.S. Совершенно любой каприз»       Яков только фыркает и смотрит на яркую птицу на обороте. Точно смеётся над ним Мадам, даже обрядится просит этим снегирём — только что с ней поделать? Отказываться как-то неприлично, дел ведь нет, а соглашаться престранно, наперекор себе: следователь, если в люди и ездил, то всегда с неохотой. Но бал в борделе?..       Гуро стучит пальцами по столу, задумавшись на несколько долгих минут, а потом, не давая себе опомниться, пишет записку с согласием. «Что написано пером — не вырубишь топором, так ведь говорят?» — думает Яков, выливая горячий воск на конверт. Ставит печать с фамильным гербом и откладывает послание на край стола: прислуга заберёт.       В дверь тихонько стучит дворецкий, звучным голосом рапортует о готовности ужина. Следователь отзывается, что сейчас подойдёт, и потирает переносицу. Хочется же по вечерам простого, человеческого: тишины и уединения — а эти… обязанности выполняют, видите ли! Хоть бы раз отлынивать начали, верные больно.       К обеду следующего дня приходят допросы работников ломбарда и окружных заведений. Среди них особо выделяется длинный протокол одного аптекаря, живущего напротив, бесполезный для дела, но интересный сам по себе. Лавка его окнами как раз на дверь того подвальчика выходит, посетителей нет почти, вот он и глядит со скуки. «Ходит туда, — говорит, — частенько одна дама, девушка даже, явно что-то продаёт. Зашла она ко мне один раз за успокоительными травами для сна, а их список на листочке показывала. Сбор она купила, а листик забыла. Я глядь, а там адрес какой-то. Мало вам надо будет». Записка прилагалась. Подчинённые уже туда съездили, оказалась швейная мастерская. Ну а дальше они что: мало кто в такие лавки не ездит, без толку искать, всё одно — как иголку в сене. Якова это зацепляет, и мысль о швеях назойливо маячит в голове, пока не добивается своего: Гуро выезжает.       Лавчонка немаленькая, несколько девиц сидит, даже одна швейная машина имеется. Богатое, в общем, заведение. Яков представляется заказчиком — всё равно надо было новый жилет пошить — и, пока снимают мерки, пытается разговорить швей. А тем только в радость поговорить, да всё не о том: о погоде, о начальнике строгом, о большом объёме работы. Эту тему следователь подхватывает и, кивая на манекен в углу, спрашивает:       — А чьё это платье, девицы? Знакомо выглядит.       — Так то Данишевской старшей, на починку отдали. Там подол так разошёлся, о-о-ой, долго ты сидела, да, Машка?       — Долго! Два дня убила, чтобы сделать прилично. Вот у дочери её такого нет, если и надо что сделать, так там совсем ерунда, по мелочи. Такой убор вот только отдали, красивый, слов нет. Да вам, барин, и неинтересно слушать будет, это ж бабская болтовня.       — Почему же? Буду знать, что жене дарить на скорые именины.       Много девки трепались, да всё без толку: у них слишком много работы, чтобы всё упомнить. Одна из них, что занимается его жилетом, уже вырезала из бумаги выкройки и собирает на следователе заготовку. Получается неплохо. Услышав похвалу, девица вспыхивает румянцем и уносится в другую комнату за тканью. Так, уже через полчаса, Гуро выходит из мастерской, оплатив залог и с обещанием «сделаем всё в лучшем виде». Главное, что у него теперь есть — доверие работниц, а то, что несколько из них начали смотреть влюблённо, вовсе не удивительно: в своих летах и при неизменном обаянии девушки вешались на Якова пачками, томно вздыхая и посылая ему в спину восхищенные взгляды. Мало кто знал, что никакой жены у него не было, а придумка уже много лет работала ему на руку: покутить не звали, но уважали по-прежнему.       Гуро ловит экипаж и отправляется домой. Над городом тучи, даже яркие дома поблекли под ними. «Эх, зима-зима — белая депрессия», — думает он, пока глаз не цепляется за яркие шатры приезжей ярмарки. У лавок полно народу, что неудивительно: люди спешат закупиться на скорые праздники. Мысль о подарках для племянников посещает Якова почти тут же, как и просьба остановиться. Ямщик ворчит, но, получив крупную монетку, замолкает и желает доброму барину счастья, только его никто уже и не слушает.       Меж лавчонок не протолкнуться: такая кутерьма стоит. Яков засовывает руки в карманы пальто, чтобы не дать воришкам стащить рубль-другой на водку. Покружив немного между будок, Гуро выбирает одну из последних, где продают игрушки, и через несколько минут уходит оттуда с коробкой оловянных солдатиков и резной шкатулкой. Девушки рядом нетерпеливо шумят: скоро будет выступать факир.       Тут за пальто что-то цепляется, и следователь бросает туда недовольный взгляд. Старуха, сидящая подле последней закрытой лавки, что-то бормочет, кажется, про гадание. Якову даже и не интересно было, но после того, как бабка зовёт его «следователем», прислушивается.       — Барин, хочешь верь, а хочешь не верь, всё не так просто, как кажется. Занесёт тебя и к весельчакам в подпол, нескоро пропажу найдёшь, но путь не закончишь. Не забудь, барин, что неприкаянная душа ждёт, а тебя всё нет и нет. Иди ж, только и меня за работу не словом благодари, подай медячок…       — Хитрая бабка, держи уж, заслужила, — Яков кидает ей монетку и в смятении уходит.       Следователь бредёт к воротам ярмарки, как слышит вскрик на площади. Поспешив, тут он видит девушку с загоревшимся платьем и шатающегося факира-неудачника. «Что ж, факир был пьян…». Какой-то мужик кидает девушку в сугроб в попытке затушить пламя — удачной попытке. Правда огнеглотателю семь вёрст не крюк, и он продолжает своё ужасающее представление на потеху народу. Дохнув особо мощную струю огня, описывая площадь, он задевает навесные украшения, а те, в свою очередь, столбы и будки.       Кругом топот и крик, люди бегут прочь от огня, не замечая застрявшей в своей лавчонке женщины. Она зовёт на помощь, но всем остальным совсем не до неё. Яков скидывает пальто, подскакивает, не думая, хватает её за тулуп и вытаскивает, падая наземь. Дальше баба и сама не дура — помогает встать и отбегает прочь. Гуро тоже уходит, неспешно и горделиво, под жидкие хлопки, поднимает пальто, да и быстрым шагом уходит прочь. О том, что он чуть не приложился затылком о горящую балку, старается не думать «Берегитесь огня…». Хватит с него предсказаний сегодня. Хватит.