эмилия и миллениум

лия любила эми ещё до того, как случился конец света. они обе расцветали меж трещин гранитных плит, задыхались грязью индустриального города и сплетали венки из увядающих ромашек наперегонки друг с другом и путающимися в руках стихотворными строчками. юность, гранит, полынь и решительно ни одной причины, почему бы не взять своё сердце и не отдать – так, чтобы с бензиновыми лужами, вытекающими из артерий, чтобы с застрявшими меж аорт гитарными песнями. эми берет это сердце, как берут обреченных птенцов: нежно, почти не прикасаясь, перекатывая на языке горькое осознание того, что скоро придется хоронить. взлетело бы, но не было шанса вырасти – была ассоциация серого цвета с домом, были десятки чужих-чуждых имён в оправдание слёз, было солнце, кровоточащее закатом – по-видимому, напоролось на ржавый лом на одной из заброшек. сердцу хотелось петь, а получалось болезненно стонать и кричать, сжимая в потных ладошках стихи, которые кстати бы наложить на музыку. поэт-лирик, маленький гений, мастер пера – и та, которую едва ли когда-либо услышат. лия любила эми двумя страшными словами 'навсегда' и 'невзаимно'. невзаимно (и) навсегда. навсегда невзаимно. лию пытались лечить. это не чувства мол, а приступ сумасшествия. они прятали эми. они подвергали лию разговорам и таблеткам, не слыша будто её надорванного шепота про навсегдашнее и нерушимое. понять ли маленькому городу, понять ли их грязному middle of nowhere то, что такая любовь тоже бывает? и что она, как и другие, свята и неприкосновенна? не понять, конечно. эми замирала, перекатывая в блестящих кристалликах глаз несказанное: удивление, прежде всего, и странную гордость за такую храбрую лию, так отчаянно за них сражающуюся. 'их', конечно, не было – навсегда невзаимно. но то, как трогательно девушка боролась за то, на что даже не смела надеяться, заставляло.. гордиться? верить – совсем немного? оставаться рядом? – даже если наступит конец света? – шёпотом, раскаленным горячим дыханием, будто изгрыгаемое драконом пламя эми возводила глаза к небу, а переживания глупой лии – к абсолюту, дразня ту смоляными секундами молчания. она каждый раз спрашивала очевидное, идущее к рукам, ясное-ясное, как ласка уличной кошки. она каждый раз спрашивала очевидное, и каждый раз считала удары сердца без единого вдоха и выдоха, будто действительно боясь не услышать предсказанный годами вместе ответ. – даже если наступит конец света. а потом он наступил. без объяснений, присущих научно-фантастическим книгам, без объяснений, вкладываемых в уста пророков немилосердными богами. наступивший миллениум взорвал новогодную ночь залпами фейерверков и вдруг замолчал. на городской площади никого не было. молчание раздавалось из некогда шумных квартир сверху и снизу. телефонная трубка, едва держась в дрожащих руках, потвердила холодеющей от страха лии единственный верный тезис: никто не ответит. её милая эми свои без малого семнадцать пряталась в старом домике, – почти кукольном, – на краю их крошечной потрепанной вселенной, испещренной фабричным мусором, будто царапинами глубокими и зараженными. эми – дитя серых закатов и граффити на стенах замерзающего чердака, в действительности не имеющая родителей и живущая с понемногу умирающей, сходящей с ума бабушкой. лия бессмено крала где-нибудь цветы и приходила к кукольному домику, чтобы услышать от юродивой старушки о том, что никакой внучки у неё нет и не было, – лия знала, как больно эти слова делали её любимой, – и украсть смех-тепло-взгляды 'несуществующей' эми, забравшись на дерево и зовя ту выглянуть в окно. между ними полчаса быстрого шага практически по прямой – моногорода никогда не отличались сложным устройством, – но едва дышащая лия преодолевает это расстояние едва ли не за десять минут. знакомый двор кукольного домика не реагирует на вторжение. молчит, съедая предсказуемую гостью, перемалывая её вместе с талым снегом и воробьиными скелетами. лия рывком открывает дверь. пустое нутро дома скалиться чем-то ржаво-желтым и острым, сломанно-советским, душным и душащим. старушки внутри ожидаемо нет, и девушка, теряя остатки дыхания, бежит на чердак. качаясь из стороны в сторону, эми жмется в угол неотапливаемой, будто в издевательство украшенной гирляндой комнаты. птичье тело едва скрывает темная ткань – платье? – и лия снимает с себя пальто прежде, чем успевает выкрикнуть имя подруги. выкрикнуть? прошептать. – эми.. – на грани слышимого, подходя ближе по влажному дощатому полу, – эми, ты в порядке? ответа не следует – следуют судорожный вдох-рывок, цепкие пальцы, теряющиеся в складках наспех одетых брюк. эми прижимает лию так близко к себе, как если бы та могла вот-вот исчезнуть, подражая пропавшим миллиардам безликих. – я.. я шла к тебе. бабуля не отпускала раньше.. я не успела к двенадцати, и.. я забыла. я не помню. я видела вспышку. я подумала, что это салют. это не салют. это не салют. лия, это был не салют.. едва ли лие, голубкою склонившейся над подругой, удается вычленить из её панической истерики хотя бы одну дельную мысль. и не нужно было, ничего не нужно было – сумасшедший мир наконец оставил их в покое, оставил их вдвоем. лия прикрывает глаза, считая свои и чужие удары сердца, размывая их, сливая в единый ритм. единственное, что имеет значение в этом и бесконечности других миров, сейчас прячет пыльный взгляд в тепло уставшего от бега тела, жмется доверчиво, просит остаться, хотя до этого не просило ничего никогда-никогда. лие бы впору за такие мысли себя ненавидеть, да только конец света, может, и не конец вовсе – извращенное начало, обоюдно женское, неприкосновенное после нулевой черты. не плохо и не страшно – принять и обнять, крепче-крепче, пока эми не смириться. 'если мы действительно остались вдвоём,' — рвано думает, когда эми у её ног почти-почти успокоивается, – '..у неё не останется другого выбора, кроме как полюбить меня.' лия, наверное, даже счастлива – по-крайней мере, сломанный миллениум оставил им возможность стать ближе. подарил неизбежность. лия улыбается. осторожно, едва касаясь горячей от слёз кожи, поднимает подругу за подбородок. – как ты? у эми глаза – как пепел на советской голубой плитке, которой выкладывали бассейны и столовые. и взгляд – как ненастоящие отдача и судорога, как сквозная рана от желтых-оранжевых детских пуль. – в порядке. главное ведь, что ты рядом. лия кивает, и внутри бьётся часто-часто, в такт сломанным часам сломанного тысячилетия. думает, что сперва славно бы найти что-то тёплое, просто чтобы перебежать из ненастоящего домика в настоящую тёплую квартиру. отстраняется аккуратно от эми, всё ещё дрожащей, шепчет тихо до невесомости: – сейчас, родная. сейчас тепло оденемся и пойдём домой, хорошо? я приготовлю нам что-то покушать, ляжем спать.. у тебя здесь холодно, правда. эми поднимается, собирается, и движения у неё как рваная кассетная пленка. пять минут, и соскользает вниз, бежит сквозь остывающую ржавую кухню к распахнутой настежь двери – лия едва успевает за ней. на ногах чьи-то старые охотничьи ботинки – наверное, умершего давно-давно-давно, вместе с родителями дедули, – а земля под ногами горит и плавится. девушки бегут, размазывая под подошвами мерзлый снег и грязь, надеясь обогнать коллапсирующее время. мерзлый балконный сад напоминает эдем, и чай из полыни, в купленной специально для эми кружке, с комком почти прозрачного мёда – почти абмрозия, почти тепло, почти работающее не-волнуйся-мы-справимся. – это не сон? – тихо-тихо, будто боясь напугать собственные покой и тепло, – это не сон, лия? мысль о том, что это действительно может оказаться не больше чем сном – мысль о том, что мир, разделенный на них двоих, закончится с полупрозрачными по зиме лучами рассвета, – оказывается такой мучительно-настоящей и пугающей, что лия поспешно перебивает, на колени опускается, сжимая ладони подруги в своих: – это не сон. это новая реальность, хотим мы того или нет. нам нужно собраться, и, как минимум, сделать запасы еды и питья. – и медицинских принадлежностей. таблеток. бинтов.. – и медицинских принадлежностей. – кивает лия, стоящая за два шага от счастья: её эми наконец успокоилась, сейчас они лягут спать, а утро, если не встретит их небытьем, станет первым в их совместной вечности эми ставит кружку на стол. отламывает четверть пряника, медленно кушает – у лии сердце сжимается от того, какие все движения детские, птичьи, невинные, простые, как потерянные на улице монетки. эми думает о чём-то не меньше минуты и не больше ночи, прежде чем спросить просящим шепотом, каким маленькие девочки просят помочь написать свою первую любовную записочку: – можно я с тобой сегодня лягу? мне страшно после произошедшего одной спать. лия ненавидит миллениум за то, что случился так поздно. разрывается на искорки фейерверка, расползается стайками муравьев, осыпается кусочками облезлой краски, тает, как последний мартовский снег; а внешне, конечно, кивает и говорит непринужденно: – можно. буду об тебя греться. лия осознает, что сказанное – сладкая-приторная глупость; как уж об эми греться, если у неё что не холод – то дрожь и снежная бледность? куда уж её, кукольно-хрупкую, обнимать с той медвежьей силой, которую лия в руках прячет? утро их тишиной встречает. ти-ши-ной. их город – это ржавчина и переломанные у основания ромашки, стаи истощенных собак и многолосье шуршащих голубиных крыльев. их воркотание напополам с истошным тявканьем – то, что составляет собой тишину. не мешает, не рушит, но дополняет. – ты слышишь? – эми теплыми поутру пальцами встряхивает лию за плечо, – слышишь? – слышу что? – ничего. ну, буквально ничего. милой эми прощается всё – и сонная хрипота, и неприкосновенность, и легкое сумасшествие. – что ты имеешь в виду? – людей не слышно. людей как не было, так и нет. в голосе дрожат нотки чего-то необъяснимого, но интуитивно-печального – дрожат, как капли кислотного дождя на натянутой паутине. она колеблется, пытаясь свои чувства в слова облачить, и потому эми прерывает их своими, надеясь заглушить: – и? они не вернутся, эми. здесь только мы. больше ни-ко-го, слышишь? во всем мире. и эми – как каменное изваяние, как кусочки-осколки-сломы из цельного мрамора; замирает, прикрывает глаза, тяжелыми веками перемалывает такие цветочно-лёгкие слова. принимает. день длиться десять вылазок за едой и каучуковую бесконечность моментов. лия чувствует вакуум, какой раньше обретался только через шаткие ступеньки заброшенных зданий – не беспокойте, не беспокойте. дайте воздуха, дайте пыли без людских на ней следов, дай руку, эми. – это костёр, — едва шевеляться губы, встречая закат третьего дня, – это костёр, лия. сигнальный. и лия где-то между тем, чтобы заплакать и тем, чтобы броситься наперекор брошенному взгляду, поймать его на себя, говорить быстро-быстро, долго-долго, пока не рассеется дым. но у эми глаза загораются, как белым-белый тополиный пух от искры дешевой пластмассовой зажигалки. и лия вздыхает, принимая предсказанное собственной перед эми беззащитностью поражение; и лия вздыхает, оборачиваясь туда, куда показывает милая подруга. – да, это костёр. не уверена, что сигнальный, но.. и у эми глаза сами по себе на костёр похожи. шепчет возбужденно: – нет, это сигнальный. я же скаутом была. нас учили, как их делать! это костёр, лия! костёр! побежали! и между ними, по-хорошему, километров семь – ощутимо больше, чем расстояние от кукольного домика до квартиры, которое они привыкли пробегать марафоном. ощутимо больше, и дольше, и неразумно, в общем-то, бежать, оставаясь без сил совершенно.. эми срывается с места как пёстрая стрела, как лесной ветер, как птица, как 'побежали наперегонки'; лия за сто ударов сердца придумывает десять проклятий, но бежит вслед, так быстро, как только хватает сил. у костра никого не оказывается – никого-никого-никого, – и девушка в изнемождении падает на колени, пачкаясь пеплом и теплом костра. – эми! эми! ты в порядке? эми, что слу... ох. девушка прикладывает палец к потресканным губам. лия всё, что в мыслях, обрывает на полуслове. замирает. по щекам эми крупные слезы, и видеть – невыносимо, до окровавленных собственными ногтями ладоней, до дыма вперемешку с кислородом, до желания упасть рядом. лия думала, что всё слезы там останутся, на границе тысячилетий, на замерзшем чердаке с облезлыми обоями – но нет, эми плачет, и осознанное отчаяние в широко раскрытых глазах хуже рефлекторного испуга. – я не слышу их. я не слышу людей. но они не могли далеко уйти, правда? мы быстро прибежали. они должны быть где-нибудь рядом. должны, правда? правда, лия? они слишком с толку сбиты, чтобы на время посмотреть, потому поиски затягиваются на неопреденные вечер-ночь-утро. точка отсчета – момент, когда у эми находятся силы встать, окончание – когда заканчиваются снова. – мы вернемся сюда завтра? на то, чтобы развести такой костёр, требуется много сил.. его просто так не кинут, я знаю. эми неправа, и это очевидно им обеим, но следующий полудень снова натирает им ноги, бросая шататься среди попелища. никого не оказывается в радиусе нескольких километров; все звуки, услышанные нервозно-чуткой эми, либо лисам принадлежат, либо воображению. лия повторяет из раза в раз: 'пойдем, нам нужно проверить припасы'. настойчиво шепчет, не надеясь, что подруга услышит: 'отдохни, родная'. терпение заканчивается в ту же секунду, когда слышится резкий вскрик. эми срывается с места и бежит по умирающему городу, бежит, ведомая дымом нового костра. расстояние примерно то же, прикидывает сорвавшаяся за ней лия. не добежим, бессмысленно, нужно остановиться, решает она про себя, не сбавляя темпа. – здесь никого нет, лия. лия видит это, и что-то подкатывает к горлу сладким комком, неверием в собственную удачу. приседает, осторожно ощупывает шероховатую теплую землю. – нужно найти следы. они должны были оставить следы. эми знает, что разводить костры зимой – тяжело. знает, что когда земля такая рыхлая и влажная, отпечатки тяжелых ботинок остаются почти всегда. получасовая тишина, намокшие колени и вскрик, будто снегирь пулю поймал: – лия! беги сюда! следы! я нашла следы! подошедшая сзади девушка возвышается каменным ангелом – сила, неподвижность, сочувствие. осторожно кладет руку на плечо, бесценную находку лишь взглядом одним удостоив, говорит тихо и спокойно, мешая нежность с неприкрытой жалостью: – эми, это твои следы. не чьи-то ещё. твои. пожалуйста, пойдём домой. эми встаёт, пошатываясь. позволяет отвести себя в едва теплую квартиру, позволяет напоить ненавистным чаем, позволяет себя обнять, хотя не любит этого в общем и целом, исключая холодные ночи. лия находит такое состояние очаровательным. и расстраивать милую эми не хочется, и хочется, чтобы она подольше такой оставалась: как опьяневший мотылек, как талый медовый сахар, как шарнирная куколка без опоры. играйся сколько хочется – только не сломать бы, не добить окончательно. и ночи ей нравятся. чем сильнее эми верит в неизбежность 'навсегда', тем меньше придерживается 'невзаимно'. льнет к рукам, как намотанный на кулак шёлковый шарфик; блестит, как дешевый камешек в детском колечке. говорит много и пусто, сладковато, покорно мыслям подруги: – я рада, что мы здесь вдвоём. не знаю, чтобы я без тебя делала.. умерла бы, наверное. лисы бы загрызли. отстраненно мелькает мысль – лисы ведь действительно стали дикие-дикие, расцвели огненно-рыжим, мешаясь с иллюзорными пожарами. бледные сумерки раскидывают по городу семена бархатцев, и они расцветают уже на следующее утро, пятная пейзаж оранжевыми всполохами. эми к окну рвётся, но лия мягко возражает, за локоть придерживая: – там нет никаких костров, эми. тебе кажется. ты переутомилась. галлюцинация, понимаешь? такое бывает. всё хорошо. мы ещё найдем людей. эми поднимает глаза, и с них будто бы всю серу смыли, отполировали до идеальной голубизны. внутри серебристые капельки ртути перекатываются, и девушка выкрикивает резко и четко, боясь, что могут перебить: – ты хочешь сделать из меня сумасшедшую, да? заставить меня поверить, что я схожу с ума, чтобы ты, будучи здоровой, говорила мне, что правильно, а что нет? как ребёнку? как звёренышу, которого с рук кормят? и у каждого слова интонация резкая, надрывная, обвиняющая, восклицательно-вопросительная. и лия молчит, как молчат действительно виноватые люди, и думает, как бы правду, всю ту, что эми только что прокричала, как бы её сломать и подать так, чтобы милая подруга приняла – да, точно ведь, как кормящийся с рук звёрек. слова не находятся никак, но они и не нужны – спустя пару секунд эми сама лие на грудь бросается, почти обнимает, плачет, прячет сахарные бусинки-слёзки в складках тёплой толстовки. нить, которую она ухватила до этого, была обжигающе-правдивой, облаченной в грубые, но честные слова; эми сбивается с пути, сбивается с ровного злого голоса на неразборчивое бормотание: – прости, прости, прости меня, лия. как я только могла об таком подумать? ты ведь меня берёжешь, заботишься, защищаешь, а я.. прости, лия, прости.. у той кровь стынет в венах жидкой ртутью. славно, как же славно, как дорого сердцу происходящее. как прелестно утешать эми, заползать той в ушки тоненькой змейкой, гадюкой, шипеть-шептать то, что она хочет услышать, а ночью прижимать крепче и давать волю рукам – а эми молчит, не шевелясь, разрываемая страхом и благодарностью. в прошлой жизни, помниться, лия историю любила так же сильно, как и философию. мелким почерком исписывала сотни страниц конспектов, имела десятки и сотни соотвествующих книг, каждое слово любовно вычитывала до тех пор, пока буквы перед глазами не разбегались, сливаясь в муравьиное копошение. сейчас у неё история буквально на руках, и философия в каждом глотке` кислорода, сжатом в гло`тке очередной волной кашля. почему-то из всего выученного только одна фраза остается, одно изречение болезненной слизью стекает с губ: 'power tends to corrupt, and absolute power corrupts absolutely.' и разве эми, по рукам и ногам связанная страхом и боязнью одной остаться – не идеал, не абсолют? как хорошо, что разговор ночью, и ни слёз не видно, ни улыбки. а эми, эми улыбается? лия своими губами проверяет – нет, не улыбается. молчит, и оголенные плечи мурашками покрыты, как скалы – шершавыми сколами камней. сидит, будто ледяная принцесса в ледяном дворце, будто лия, с чувствами своими глупыми – придворный шут. – давай спать. – просит тихо у лии горечь на языке растекается – не полынью, будто разбилось что-то, а алкоголем, спиртом крепким, будто цоканье языка и 'не получилось' – раздражительная досада. эми просыпается раньше. выходит на балкон, ломает взгляд на пяти-шести-семи пожарах, что снова расцветают на руинах пыльного города. ей бы броситься вниз – пестрой ласточкой, камешком драгоценным, якорем, – да только обещала лие никуда без неё не выходить. та спит, тяжело и напряженно, как больное животное. она – воедино сплетенные страх и безопасность. лия пугает. лия защитит. лия рядом – неизменно и несменяемо, как власть диктатора в разрушенном мире. ни альтернативы, ни сил на оппозицию – льнет к спящей подруге, молчит придушенно, когда объятья на себе чувствует. неприятно, болезненно – но что же, если это плата за благосклонность? к вечеру, когда лия просыпается – чем же была занята ночь? – мир за окном объят пламенем сильнее, чем предыдущие отчаянные дни. огонь – точечный, будто живой, будто в эволюции застрявший – охраняющий территории свои, диким рыжим звёрем оборачиваясь, танцующий в надежде сильнее стать и другие очаги пламени посеять. эми смотрит завороженно, будто забыв, что за огнём люди быть должны; эми никогда-никогда его не боялась, лезла упрямо, детские ладошки пятная ожогами. красными и коричневым, бурыми и едва розоватыми – эми и курить начала потому, что огонь и дым, рукам и дыханию повинующиеся. лия – вслед за ней, конечно. до того, как конец света произошел, она милой подруге наследовала безоговорочно, зеркальным отражением, рябью идущим. разные, разные, и всё же – один человек, разве нет? не так разве, эми? — давай.. посмотрим ближе? может, там люди? – спрашивает, не надеясь ни на что, чтобы лия мягко головой покачала, запрещая на что уж смотреть? на огонь, своевольный, неизвестный, как идеальная улика-издёвка? на пламя это, дикое, дышащее, будто по-настоящему живое, что их кислород сжигает, тугяче-медленно и неумолимо? для чего колени стирать, таскаясь по пепелищу в поиске следов? ясно ведь, что их не будет. ясно ведь, что они – одни, а огонь – иллюзорный, дрожащий рыжим и ржавым на сетчатке глаз. это очевидно, это единственная доступная этому миру истина, слышишь, эми? наверное, это было очевидно для обеих – то, что пожары продолжат разгораться, то, что этот город уже не спасти. 'не спасти' – обреченно и пафосно, небрежная строчка в сказке о глупых принцессах, друг за друга держащихся так крепко, что возможность спастись напрочь в этих прикосновениях стирается. они прячутся, они застывают в своей квартире, как неведомо-крылатые в темнеющем янтаре. эми учит стихи. эми заплетает себе косу. эми рисует. эми одежду перекладывает пятнадцать раз в сутки. от окна не отходит — таинственная царевна, не то любви ждущая, не то погибели. лия – где-то между нежностью и раздражением. они спрятаны здесь вдвоём, зажаты между сломанным миллениумом и полыхающими улицами, они вдвоём, но эми ведёт себя так, будто хочет и от милой подруги спрятаться. лия выламывает двери соседских квартир, чтобы принести больше книг. лия марш-броски на улицу совершает, едва не задыхаясь, чтобы угля принести – рисовать. углём, эми говорит, рисуется лучше всего, пусть под руками и краски есть, и карандаши. она много плачет – в основном тихо-тихо, как брошенные дети, и лия злится почти – как она может быть несчастна, если они вместе? огонь коптит окна – значит не смотри в них, на меня смотри. – мы умрём. — произносит эми безжизненно; её от отчаяния до истерики бросает туда-сюда, как куклу тряпичную, – скоро. понимаешь? застывшее время сливается в мутную колодезную воду. эми воду не любит – прячется от неё, чтобы отражения не видеть. в нем её черты болезненно лию напоминают, сами собой рисуются вокруг того, что у них взаправду всегда одно на двоих было – вокруг глаз, серо-голубых, как камешки на северном побережье. огонь охватывает их улицу. эми явственно представляют, как их двор искажают опавшие деревья и трупы озверевших лис – им ведь, точно как девушкам, некуда бежать. – думаю, это сегодня закончится. – твои галлюнации? – усмехается лия; она так усердно эми в сумашествии убеждает, что сама сломалась, не понимая природу стонущих под окном треска и искр, — твоя печаль? что закончится, эми? – наши жизни. – след мягкой улыбки перед тем, как вернуться к угольным монстрам на обрывках бумаги эми оказывается права, как обычно правы слепые пророки. лия думает всегда, что смерть в огне – это трагедия, достойная пера лучших погибших творцов,  думает, что они будут руки друг к другу тянуть, пытаясь перекричать экстаз пожара, но тело слабее мысли и больной эстетики. тело сдаётся уже на дыме. смерть невидима и дурно пахнет, смерть просачивается в квартиру и льнет к губам девушек, с поцелуем вдыхая в легкие угарный газ. вспоминается сказанное, повторенное так часто: навсегда невзаимно. вспоминается то, какими рассветы были до того, как мир сломался. как смех отражался от закрытых дверей чердака, как лия его ловила, на сухих ветвях балансируя кое-как. как хотели вместе на выпускной. как спрашивали: 'даже если..?'.  как обещали: 'даже если'. как рядом были, как тридцать минут по прямой улице бежать. и всё это не забыть никак, думается лие, даже если мир – кладбищенский покой забытого пепелища. даже если эми умирает на несколько секунд раньше, даже если не прощаясь. даже если лисы в пустом городе почему-то бессмертны, а треск огня сменяется чужим и стерильным: – эмилия, как вы?  лия любила эми ещё до того, как случился конец света. эми не любила лию ни до, ни после. ни одна из них никогда не существовала, потому, наверное, смерть от огня заслужена для них обеих – для неё одной. над больницей рассветают вторые сутки миллениума.