Улыбка на бумаге

Он сидит прямо рядом со мной, на расстоянии вытянутой руки, и я могу коснуться его щеки кончиками пальцев. Легонько провожу по шершавой и неестественно холодной коже, цепляя её ногтем, словно пытаясь удостовериться — галлюцинации не бывают такими реальными. Но этого не может быть. Робин мёртв. Словно в ответ на мысли, он перехватывает мою ладонь, едва ощутимо ее сжимая. По телу пробегают мурашки. В комнате слишком тихо и темно, лишь дрожащий свет неяркой настольной лампы освещает его лицо. Одним моментом становится слишком душно. Всё слишком. — Канун дня всех святых, — голос Робина звучит глухо, как чужой. — Новеньким дают возможность последний раз повидаться с родными. Вместо вопросов я придвигаюсь ближе, утыкаюсь носом в его плечо и закрываю глаза. От Робина тянет сыростью и землей, и я отчаянно стараюсь почувствовать хоть какой-нибудь родной и привычный запах. Ничего. Вспоминаю, что в день его похорон шёл дождь. — Я скучаю, — произношу тихо, в страхе пошевелиться и развеять свое видение, но он всё еще здесь, не мигая смотрит вперед. — Нужно отпустить, — с мольбой шепчет он, — Живи, Финн, живи дальше. — Как? — мои нервы дрожат как натянутые струны. Заметно теряется. Он и при жизни не всегда понимал мою нездоровую привязанность, а теперь и подавно не сможет ответить на такой вопрос. Потому что никак. Без него никак. Это эгоистично, но не остаётся ничего, кроме как жалеть себя и прятать от отца и сестры за завтраком полные слёз глаза, потому что вспомнил его смех и объятия, которые могли спасти от всего. А теперь не спасут. — Когда ты последний раз смеялся? — вырывает из мыслей, склоняя голову. Маниакальный гогот после того, как убил Граббера, явно не в счёт. Пожимаю плечами и дёргаюсь, потому что чувствую, как Робин пытается подняться. — Тише, — успокаивающе поглаживает по плечу и, пробегаясь взглядом по стопке учебников, вырывает оттуда чистый листок. Поднимает с пола карандаш, который невесть сколько там валялся и, разложив бумажку на коленях, рисует смеющийся смайлик. Простой: две палочки и скобку. — Смотри, — протягивает мне, хихикая, — если ты не можешь вспомнить, как улыбаться, то это примерно как-то так. Разглядываю эту милую каракулю и в сердце колет воспоминаниями. Робин никогда не отличался тягой к художествам, но как только я оставлял без присмотра свою тетрадь, то на её полях обязательно что-то появлялось. И уже чуть позже, заливаясь хохотом, он наблюдал, как я пытаюсь стереть очередную кошачью мордочку. Потом я перестал их трогать, оставляя каждую закорючку на память. Сначала из вредности, не желая подпитывать его охоту портить мне листы, а позже, незаметно, это стало чем-то очень любимым. Стучит в висках и я, невольно всхлипывая, впиваюсь в него руками. С каждой секундой вжимая в себя всё сильнее, словно стараясь заполнить всю пустоту внутри, которая образовалась после того как он ушёл. Не отпущу. Не уходи снова. Чувствую, как он невесомо касается губами моей шеи и крепко стискивает мою футболку. Всё исчезает.

***

Я резко просыпаюсь. За окном утро, с кухни слышен голос Гвен и шум от старой кофеварки. Тихо гудит холодильник. Пытаясь поверить, что это всего лишь сон, сажусь и слышу характерный шелест бумаги, запутавшейся где-то в простыне. Моя маленькая инструкция, моё последнее послание. И наконец улыбаюсь.