***
Лесная ночь темна и опасна. До этого звонкие в ночи шорохи сменяются глубокой, таинственной тишиной, когда он наконец слышит тяжелое дыхание. Сердце немеет при виде покрытого мраком побоища. Терпкий запах крови привел за собой пока осторожничающих, выжидающих во мраке хищников, их след он заметил еще на пути сюда. Дилюк поднимает его на спину. Тело безвольное, тяжелое непомерно, оно давит на него всем своим весом, всем своим грузом страшного, неслучившегося несчастья. Тихое, медленное биение сердца отдается от чужой груди, идет по его лопаткам, проходит сквозь позвоночник, ребра, легкие, оседает на сердце и разрастается там горящей, неописуемой паникой. Мысли как никогда четкие. Взгляд замечает остывшие на земле трупы, и голова непроизвольно выдает все возможные варианты, в которых он не успел. В которых Кейе не повезло. Ледяной на ощупь чужой глаз бога в собственной ладони больше не кажется порочным знаменем их самой ужасной ошибки, напротив — сейчас он самое яркое доказательство того, что еще не поздно. Дилюк направляется домой. С остальным он разберется позже.***
Руки на простыне сжаты в кулаки и не уступают ей в белизне. Дилюк обрабатывает рану на плече. Запах мази горький и резкий, травянистый, лишь немного перебивающий металлическую тошноту крови, но Дилюк привык. Теплый дрожащий свет зажженной у кровати свечи делает лицо Кейи напротив непреодолимо спокойным, почти домашним. Дилюк ненароком засматривается на мягкий изгиб губ, но медленно отводит взгляд. Многое изменилось с того самого дня, слишком многое. Кейя все также неловко щурится от боли. Дилюк смотрит на него вновь. Немного хмурится, опускает взгляд на перебинтованый живот. Еще бы чуть-чуть и все. Он пытается эту мысль пресечь на корню. Кейя молчит. Потом ухмыляется, ведет подбородком и выпаливает, будто яд выплескивает накопившийся, клекочущий, давно изнедающий его изнутри: — Господин Дилюк, что же вы молчите? Нечего сказать непутевому рыцарю? Вы так их презираете, после приезда сразу же жестоко отклонили все предложения вернуться на службу, отказались помогать нашему славному городу, а теперь и слова упрека от вас не услышать, что же, с удовольствием обрадую действующего магистра Джинн, рассказав ей эти радостные новости! Интересно, что же она подумает, узнав, что молодой достопочтенный господин прогуливался в глухом лесу, в ночи, да и совершенно случайно наткнулся на мои тайные делишки, какое совпадение! Интересно, насколько сильно она удивится этому факту, а, может, она и не знает о моих тайных делах, как считаешь? Я же сама скрытность, точно тебе говорю, ах, господин Дилюк, что же делать, стоит ли рассказать ей об этом? Но, знаешь, я частенько промышляю такими вещами, не думаю, что она будет шокирована, но вот вы… Я, конечно, знал, что за моими переговорами следит полуночный герой, знаешь, он никому не доверяет, все сам, все в тайне, так что, не удивительно, что он бы пришел и меня проверить, не затеял ли я вдруг сговор, ну, с похитителями сокровищ там, или с бездной, да мало ли с кем я в ночи дела веду, надо же проверить, убедиться, может быть, обезвредить даже, кто знает, что там у этого тайного спасателя на уме творится, взялся из ниоткуда, может и канет в никуда — раз, и нет, и пропал, и не видать… так что удивлен я, конечно, тебя увидеть, не знаю, как так вышло… Случайность или нет, мне знать не дано, мне знать не надо, может, судьба, а, господин Дилюк, что скажете? И все же мне, наверное, на коленях стоит вас благодарить за свое спасение, жаль только, что пока такой возможности не имею, но как только, так сразу, вы подождите, через часок другой я уже отлично смогу не только на коленях стоять, но и ходить, и более вас своим нежелательным присутствием обременять не буду… — Кейя… Становится тихо. Удивление и какое-то щемящие неверие — Дилюк все в этих глазах видит, как на ладони, и страх, и боль, и жажду, непреодолимую, невероятную жажду из этого всепоглощающего холода высвободиться. Раньше, в детстве, не видел, сейчас — сейчас, после всего, не увидеть не может. На ладони сбивчивым ритмом отпечатывается чужое дыхание, неровное, тихое, словно замершее, страшащееся спугнуть его ненароком, разозлить, оттолкнуть. Но он больше не пугается так легко. Он не может на него злиться — не после всего. Оттолкнуть его не получится тоже — он уже вернулся домой. А дом… дом всегда рядом с теми, кто дорог сердцу. Его щека холодная на ощупь, немного липкая от пота, напряженная, не такая мягкая, как в детстве — он чувствует несколько давно заживших рубцов. У него на сердце таких во много раз больше, Дилюк знает. — Кейя… Его макушка пахнет землей, хвоей, и совсем немного запекшейся кровью, но Дилюк вдыхает этот запах с упоением, он знакомый, он свой, практически прежний. Он чувствует ладонями наполняющееся теплотой тело, чувствует, как напряженные, скованные мышцы под его прикосновениями дрожат, напуганные внезапной переменой, внезапной близостью, и медленно привыкают, расслабляются, доверяются. — Я рад, что ты в порядке. Он чувствует тихое дыхание у шеи и обжигающе горячую влагу, скопившуюся у воротника. Чужие руки сжимают его с такой силой, что Дилюк не сомневается — так можно переломить кости, но эта боль ничтожно мала, она ничего не значит, абсолютно. Если хочет, он может их сломать. Его голос глухой, хриплый, потерявший всякую спесь, но Дилюк дрожит и млеет от звучащей в нем искры той самой забытой теплоты: — Спасибо, что вернулся. Может быть, лед наконец треснул.