***
— Черт, — Сюэ Ян нахмурился, — я забыл в квартире свои очки, проклятие! Это открытие застало его уже после того, как он вышел из дома, и с вопросом: «Ну и где же я нахожусь?» спустился к проезжей части с односторонним движением. Судьба была горькой и забавной штукой, часто ведя за руку туда, где эту самую руку отпускала. Оставшись в одиночестве на каком-то безжизненном пустыре, человек порой тихо, а потом и крича спрашивал: «За что?!» Так далеко зайти… и в итоге потерять даже слепую надежду, даже крупицы веры. Кто сказал, что любовь и ненависть — не одно и то же? Это два лика одной и той же сущности. Когда любовь в мире, она проявляет себя доверчиво и нежно, лаской и желанием. Когда мир разрушают, особенно деяниями того, кого мы любили, сама любовь не исчезает. Дело в привязке, которую не разорвать даже силой воли, и утратив возможность проявлять себя искренне и доверчиво, любовь мрачнеет и заявляет о себе иным своим ликом — ненавистью. Тот, кто ненавидит, не является свободным от любви — он просто не способен отпустить. Он больше не может быть принятым, больше не может верить… но и отпустить не отпустит. И он будет проявлять зло и приносить боль, потому что не может разорвать связь чувств, не может сказать своему сердцу «отпусти», «обрети свободу». Вот почему эти привязки были так опасны в том мире, в котором царит ложь, предательство и измена. Однажды Сун Лань сказал ему одно слово, которое ножом вонзилось в размягченное чувствами к нему сердце Сюэ Яна. Он сказал «терпи» в отношении той боли, которую доверил ему Сюэ Ян. И Сюэ Ян посчитал это тем предательством, которое разверзло между ними их самую большую пропасть. На тот момент таковым оно и было, потому что Сюэ Ян открылся ему, и хотя не видел себя со стороны, не понимал, в чем были его ошибки, а они были, но слова Сун Ланя вонзили нож прямиком ему в сердце, потому что слова Сун Ланя он посчитал предательством того, что и окружало Сюэ Яна, и того, что Сюэ Яну… он не был безразличен. Впрочем, прошло два года, а они, этих два сломленных человека, всё еще пересекаются, всё еще в конфликте, и раны в их сердцах всё еще слишком свежие, всё еще слишком живые. Ведь и Сун Лань был ранен, а потому знал, как зализывать раны… и только лишь, будучи слишком раздавленным, чтобы мочь нечто большее. Его сила была упряма даже в своем сломе, и всё, что он мог, это закрыть своим телом, подставляя свою спину под то, что могло бы обрушиться на человека, который был раздавлен настолько, что и вовсе не вставал. Можно сказать, душа Сюэ Яна была в агонии, в то время как душа Сун Ланя была сожжена. И этого Сюэ Ян не понимал, или не хотел понимать; не имея сил разорвать привязку бросился в ненависть, и всё же… не отпустил окончательно. Денег, которые он украл, хватило бы, чтобы хорошо жить целый месяц, и первым делом поев, Сюэ Ян насытил желудок, чувствуя, как вместе с теплой едой по телу растекается то тепло, которое можно получить, пожалуй, только в объятиях безусловной любви. Впрочем, не любовью единой, как и едой. Купив в одной лавке мятный чай, он впервые за последние дни улыбнулся, чувствуя, как мягкая улыбка растягивает его всё еще сухие, даже после еды, губы. Он отпил, и приятная мятная прохлада, смешавшись с жаром горячей воды, показалась ему целебным настоем, мягко омывшим его чуть сорванное тяжелыми хрипами и рыками горло. В этот момент, когда Сюэ Ян тихо улыбался, он был так очаровательно хорош, что даже та изможденная усталость, залегшая у него под глазами и делавшая его кожу почти бескровной, не смогла отнять этого очарования, этой тихой тоски, давно уже порожденной принятием своей участи и её последствий. Сюэ Ян… был изможден, но даже в этом он был красив. Такая печальная, но мирная красота, порожденная еще живым трепетом, еще живым сердцем, которое продолжает биться «вопреки». И этим «вопреки» был даже тот, кого не отпускали его мысли. Мята не напомнила ему о Сун Лане, ибо хоть что-то в своей жизни Сюэ Ян хотел иметь, что не напоминало бы ему ни о чем, а просто… было с ним, не привязанное ни к чему. Словно молитва, к которой он иногда обращался, чтобы отдохнуть. Такой молитвой была для него чашка мятного чая, тепло и холод которого оживляли его обессиленную душу и успокаивали шум мыслей, порой не дающих ему уснуть. «Чем я есть для тебя? — думал Сюэ Ян. — И чем есть для меня ты? Ты знаешь, я многого тебе не скажу, и еще больше утаю. Ты ни о чем никогда не узнаешь, потому что я вижу, как и ты много от меня прячешь. Возможно, ты боишься, что я посмеюсь или унижу твои секреты… но как бы мне хотелось, каким же воскрешением это, должно быть, для меня стало, если бы ты вверил мне нечто большее, чем свою отстраненность, которую я не в силах пробить, потому что даже тело твое как щит, который я могу бить, но пробить…» Усталость вдруг стала просто непреодолимой, и Сюэ Ян, держа в руке стаканчик с наполовину выпитым чаем, медленно поднял и откинул голову, глубоко дыша еще прохладным воздухом. Его тяжелые веки опустились, а губы приоткрылись, словно ожидая поцелуя. Он и рад бы, он бы отдался кому угодно, кто бы ни подошел, лишь бы его поцеловали… но он знал, что такого не будет, утешения ему не сыскать. И больнее всего было от того, что именно он ищет, а не его. А он бы так хотел… чтобы и его нашли, чтобы кто-то, кто «знал» бы, пришел и спас бы его даже от него самого. Потому что сам Сюэ Ян «не знал», а потому и обращал свои мысли к тому, кто «знал» бы. Не был ли человек так самоуверен, чтобы воображать, будто о себе самом у него есть представление? У него есть представление только о том себе, которым он себя считает. Тем же, кем он подлинно является, знает лишь тот, кто смотрит на него глазами полными любви, понимая, что и любовь могла родиться лишь там, где «знаешь», ведаешь, даже если не осознаешь. Это как если бы в душе хранилось какое-то воспоминание, забытое, но живое, и его бы вдруг пробудило что-то, что связано с ним. Ты не помнишь этого воспоминания, но слышишь, как тебя касается эхо чувств, пережитых в нем… вот так и рождается любовь, откликаясь на что-то, услышав и… узнав. Сомкнув губы и опустив голову, Сюэ Ян поднял тяжелые веки. Пар от стаканчика становился слабее, чай остывал. Он тоже. Только-только душа приоткрыла сожженные пожарами боли чертоги, как вновь запахнула их, отчаянно скрывая от холодных ветров то, что еще осталось. И веяло от взгляда Сюэ Яна такой печалью, что, не скрой он её, вновь сомкнув веки, люди бы приняли его за человека, который в эту минуту узнал, что потерял всё… Долго пришлось Сюэ Яну повозиться, прежде чем он понял в какой части города находится и найти верную ветку метро, которая привезла бы его, куда нужно. Спустя около двух часов он вышел на своей станции, и, стуча обувью по плитам, поднялся из подземки, выйдя как раз там, где и рассчитывал. Он сразу увидел магазин, давно ставший его последними чистыми грезами среди всего того дерьма, которое он пережил и продолжает переживать. Он зашел в него, открыв деревянную дверь с колокольчиком, и, тихо закрыв её, медленно пошел вглубь зала. Картины, висящие на стенах, всегда были для него порталами в другой мир, и он мог смотреть на них часами, упиваясь роскошью оттенков и гармонией изображений, даже если то были лишь абстрактные узоры. Но, как бы не манило «пропасть» в иных мирах прямо сейчас, он понимал, что… не сегодня. Взяв на полке несколько тюбиков он подошел к кассе, где ему улыбнулся довольно пожилой человек. — Что, А-Ян, — он посмотрел на тюбики, — снова пополняешь запасы? — Приходится, — и себе улыбнулся Сюэ Ян. — В этот раз красная… и черная, — продавец выписал чек и отсчитал сдачу. Это был один из немногих магазинов, где не было электронного терминала. — Задумал что-то мрачное? — Скорее уж темное, — Сюэ Ян забрал краски, положив их в карман куртки. — Спасибо. Продавец тепло и с жалостью смотрел на него. Он не мог делать вид, что не видит его избитого лица, хоть и не критично, но всё же было видно, что Сюэ Яна кто-то безжалостно ударил. И еще… он знал об этом юноше чуть больше, из-за чего чувствовал боль. — Возьми, — он вытащил из-под прилавка какой-то бумажный пакет и отдал его юноше. Тот недоуменно поднял брови, но пакет взял. — Это… сладости, мандарины и печенье. Бери-бери, не отказывай. У меня еще есть. Сюэ Ян улыбнулся более ярко, на что продавец вторил ему своей теплой улыбкой. Они попрощались без слов, и без тех же слов Сюэ Ян поблагодарил его. Они провели беседу глазами, обменявшись теплом и чистотой своих чувств. Держа пакет в руке, Сюэ Ян вышел на улицу, ведущую вверх, и спустя минут двадцать, поскольку шел медленно, наконец-то добрался до своего дома. Он с большой неохотой подходил к одноэтажному дому с небольшим двориком, и еще более мрачным войдя внутрь спрятал пакет под куртку, разувшись и пойдя на кухню. — О, — мерзкий, такой ненавидимый им голос достиг его слуха в тот момент, когда он открыл холодильник. — А ты чего туда суешься? Ты разве что-то туда положил, чтобы потом брать? Сюэ Ян сжал губы, и лицо его приняло раздражительное и презрительное выражение. В холодильнике почти ничего не было, кроме каких-то соусов и пожухших овощей, однако Сюэ Ян с таким грохотом закрыл этот холодильник, что баночки внутри издали сердитый звяк. — Постучи мне еще! — взъелся на него повысившийся в тоне голос, источающий грубость и такое же презрение. — Шлялся не пойми где два дня, а теперь приперся как ни в чем не бывало. Мать со свету сживешь своими гульками, на которых не пойми что вытворяешь, приползая побитым и пропахшим ротой солдат. Сюэ Ян молчал, уже успев развернуться и пойти в другую часть дома. — Шлюха! — громко и язвительно бросили ему вслед. — И только попробуй мыться в общей ванной, заставлю языком всё вычищать, и хлоркой! — Заткни пасть! — с ненавистью взорвался Сюэ Ян и хлопнул дверью, зайдя в свою комнату. — Что ты сказал?! — послышался вопль из коридора. — Я тебе сейчас!.. — Прекрати, — не слишком убедительно осадил его другой голос, скорее лениво, просто препятствуя шуму. — Ты слышал, что он мне сказал?! — Тебя сильно ебет, что он там говорит? — Это неуважение! Я должен задать ему хороший урок, иначе на шею сядет. — Я тебе серьезно говорю, не шуми, а то и я тебе урок преподам. — Пусти меня! Я преподам ему такой урок уважения, что этот щенок надолго запомнит. Заткнись! Замок на его двери был давно сломан, поэтому только и оставалось, что подпереть ручку тяжелым дубовым креслом, которое когда-то было притащено им с помойки, наверное, именно для этой цели. Подпирая спиной дверь, Сюэ Ян чувствовал, как всё внутри него закипает настолько, что он буквально горит. В груди тяжело болело, голова наливалась расплавленным свинцом. И дышать… хотя бы вдох посвободней сделать сжимало ему легкие и кололо то в костях, то где-то глубже. Он был разъярен, накален, и так устал от этих чувств, что уже попросту был в их плену, и когда они накидывались на него, уже не мог сопротивляться. В его воображении он словно тонул в черном вязком источнике, и в дополнение к этой тьме что-то его еще и связывало, вгрызалось в кожу и сжимало, стягивало. И не оставалось ничего другого, кроме как идти камнем на дно, потому что сопротивление лишь усиливало эмоции. Страх и отчаяние не парализовали, а словно шире открывали глаза, и страшно, страшно было осознавать, что с тобой происходит. Поэтому он просто почти молча тонул, дожидаясь, пока не достигнет дна. Однако оно всё не наступало, это дно. Может быть потому, что он всё ещё жив? Сюэ Ян не знал. Дыхание постепенно выравнивалось, колющие от притока бессильных слез глаза нещадно щипало. Сюэ Ян закусил губу, и не сошедшая с уголков век влага так и осталась дрожать в его глазах. Сумев найти в себе силы, он отошел от двери, бросил пакет на кровать и снял куртку, положив её у изголовья, после чего сел на другой стороне, возле окна. Комната у него была небольшая, но аккуратная, стены с обоями, мебель… правда был комод с зеркалом, женский, который почему-то странно шел к общему интерьеру. Но зеркало… было завешено, а сам комод был пустой. Когда-то, когда этот комод стоял в другой квартире, он был наполнен косметикой и цветами, в которых Сюэ Ян часто находил себе развлечение. Он любил всё достать, разложить на ковре по своему вкусу, всё потрогать, всё изучить, а потом положить обратно, как оно и было. И комод этот ему очень нравился… как и лицо, отражение которого он так часто наблюдал в чистом зеркале. Но сейчас этот комод стоял здесь и был пустым, а внизу были ушибы, словно от ударов ногами. Но эти удары принадлежали не ему, и совсем не от ног они были. Сюэ Ян инстинктивно потянулся рукой к шраму на голове, из которого уже были сняты нити, но поскольку это была кожа головы, годы пройдут, прежде чем рубец спадет до ровного состояния. Этот шрам он получил, когда его приложили головой по этому комоду. Крови тогда было… а потом ему «порекомендовали» сказать, что это он сам. Ну да, сам… и кричал от заливающей его крови он тоже сам, и плакал сам, и дрожал на кушетке тоже сам, чувствуя, как изогнутая игла протыкает кожу, а нить прошивает плоть. Да, сам… всё сам. Сюэ Ян не знал, сколько он так просидел, когда в дверь тихонько постучали. Он едва развернулся, услышав этот стук, потому что знал, чей он. Но всё же встал, отодвинул кресло и открыл дверь. — Привет, — лицо, которое он увидел, было бледным и изможденным, — А-Ян. Проснулся? Сюэ Ян молча смотрел в устремленные на себя уставшие глаза. На лице его не отразилось ни одной эмоции. — Да… мама, — тихо ответил он и подвинулся, давая ей войти. Улыбка женщины была тихой, но уголки губ даже так казались опущенными, из-за чего все её улыбки казались донельзя грустными. И Сюэ Ян, порой ловя свое отражение в зеркале, понимал, что у него будет точно так же, и уже не потому, что они были очень похожи. Просто… не было причин улыбаться. Вернувшись к кровати, Сюэ Ян снова сел на неё, а женщина, которая вошла к нему, немного постояла сзади. Сюэ Ян ничего не говорил и просто смотрел в окно, делая вид, что не видит черных кругов под её глазами, а она в свою очередь делала вид, что не видит следов на его лице. Оба почти синхронно вздохнули, очевидно, потерявшись в одних и тех же мыслях. — А-Ян, — поднявшись на кровать, она обняла его из-за спины и прижалась лбом к его плечу, — ты же понимаешь, что мама просто хочет быть счастливой? Сюэ Ян не отвечал. Он принял это объятие, как принимал его всегда — с благодарностью за тепло и ласку, однако лицо его было бесстрастным, а в глазах потух всякий блеск. Он положил свою ладонь на её руку, отвечая на её тепло своим. — Да, мама, — тихо сказал он, — я это понимаю. Женщина немного пошевелилась. — Я очень тебя люблю, — еще тише сказала она, и Сюэ Ян вдруг почувствовал на себе весь груз её усталости, так сопряженный с его собственным, что от этого почему-то стало… невыносимо больно. — И я тоже тебя очень люблю, — сказал он, не уследив, как по его правой щеке стекла тонкая дорожка уроненной в бессилии слезы, — очень сильно. Послышался выдох, но не сдавленный, и теплые, но сухие губы коснулись его щеки. — Мы станем счастливыми, сынок, — с грустью, но одновременно и надеждой сказала она, — мы всё… это перетерпим и… — Да, — покорно ответил Сюэ Ян. — Я же не слепая, А-Ян, — сказала она, — я знаю… с тобой дурно обходятся, причем и там, куда ты ходишь. Я… — Мам, я никуда не хожу, честно. — Я очень ругаюсь с ними за тебя, — устало сказала она. — Я… много работаю, сынок, ты знаешь это. Я же знаю… знаю, как ты хочешь поступить в школу искусств, и что именно мое замужество этому помешало, но… Сюэ Ян молча обернулся. Женщина замолчала, встретившись с ним глазами. — Я лишь мечтаю о том, — спокойно начал он, — чтобы ты была счастливой, здоровой, и чтобы мы всегда были вместе. Я стараюсь изо всех сил, мам, стараюсь, чтобы не расстраивать тебя. Отчим, он… терпит меня, знаю, что не любит. Сюэ Ян запнулся, так как следующим после нелюбви отчима шла… ненависть его брата, этого паскудного, безнравственного и больного ублюдка, этого бича его жизни. — Может, всё измениться, когда в доме появится ребенок, — улыбнулась она. — Он вас примирит… «Уничтожит, — подумалось Сюэ Яну. — Он меня просто уничтожит…» — Смотри, — она вытащила из кармана что-то, завернутое в обертку из фольги, — у начальницы было день рождение, она нас угощала. На ладони женщины лежали дорогие шоколадные конфеты. Молча Сюэ Ян взял их, молча принял поцелуй в волосы, недалеко от того места, где фантомной болью всё еще давал о себе знать тот ужасный шрам. Но вот когда женщина ушла, тихо закрыв за собой дверь, Сюэ Ян вдруг резко подорвался и, подняв стекло, выбросил полученные конфеты в окно, а сам, дождавшись, пока женщина наконец-то уйдет в свою комнату, схватил куртку, пакет с мандаринами и быстро спустился вниз, чувствуя поднимающийся из груди тяжелый ком злобы. — Снова блядовать идешь? — знакомый голос застал его, когда Сюэ Ян надевал обувь. — Да, иду, — низко ответил Сюэ Ян, — можешь начать сосать собственный хуй, представляя себе это. И, показав ему средний палец на вытянутой руке, успел выбежать, потому что прямо ему в голову полетел какой-то предмет, но кричать вслед не стали. Сюэ Ян знал, почему. Его мама тяжело работала в ночную смену, а приходя домой порой и после обеда всегда успевала только мыться и спать, а потом, вечером, снова уходила. На этом и был весь расчёт Сюэ Яна, который тоже уходил по ночам, почти никогда не ночуя дома. У него никогда не было отца, и его мама растила его в одиночестве. Каких-то родственников или друзей у женщины никогда не было, а то, что еще могло таковым считаться, было лишь формальностью для соблюдения каких-то законов. В итоге Сюэ Ян рос только с мамой, всю свою жизнь пытающейся устроить личную жизнь. Она была так молода, так красива, но поднимать ребенка одной накладывало на неё обязательства, которые сильно утяжеляли ей свободу. И Сюэ Ян это понимал. Он своего отца никогда не знал и даже не представлял, что это такое. У него была только мама, его тихая, послушная и одинокая мама. К десяти годам он уже умел приготовить себе или даже ей завтрак, к тринадцати взял на себя все домашние хлопоты, а в пятнадцать имел такие оценки, с которыми можно было метить в те учебные заведения, которые обеспечивают будущее. Он очень старался, был прилежным и терпеливым. У них на то время была однокомнатная квартира, поэтому его не смущало проводить некоторые ночи на кухне по понятно какой причине. Он… привык, что в дом приходили мужчины, и рос, чтобы самому стать мужчиной. Он мечтал жить так, чтобы у них всё было хорошо и упорно шел к этому, хотя и не считался образцом, имея резковатую, но порывающуюся к справедливости натуру. И он мог быть грубым в своей прилежности, мог был сквернословным в своих успехах. Потому что его отличал нрав сопротивления, он паинькой никогда не был и не умел мириться с тем, что его притесняло. Подраться или отомстить за себя было частью его натуры, но это не выходило за крайности. Собственно, кем он был? Просто одним из детей, воспитанных своими матерями, не будучи нужными своим отцам. А Сюэ Ян очень хотел утопить эту часть своей биографии, он никогда не знал отца, а те мужчины, которые были, не находили его любви и в лучшем случае просто чему-то его учили или давали деньги. Сюэ Ян в отце не нуждался. Ему нужна была только свобода. Однако, когда ему было шестнадцать лет, его мама… вышла замуж, и Сюэ Ян получил законного отчима и дядю в придачу. Собственно, именно с этого события его жизнь… была разрушена. Ключ повернулся и замок щелкнул, позволяя открыть железную дверь. Сюэ Ян, за шиворот которому уже покапало с висящих наверху кондиционеров, навалился на неё и со скрипом открыл, после чего, попав внутрь, закрыл на крупную задвижку внизу и достав из кармана фонарик пошел вниз по лестнице. Это здание, которое с внешней стороны было сетью простых магазинов, а с внутренней пряталось в страшных и узких проходах, он обживал уже где-то с полгода, да и то потому, что когда-то удача повернулась к нему приличным местом. Спустившись вниз по лестнице он наткнулся на еще одну дверь и, открыв её, попал в комнату с вентиляцией и двумя вытяжками, которые худо-бедно справлялись, чтобы уносить запах сырости. Плесени не было, так как стены еще в застройке были чем-то обработаны. Да, эта комната была его самой большой удачей, пожалуй, даже большей, чем у тех ребят в Америке, которые обнаружили тайную дверь и обжились в том участке торгового центра, который расположился так, что о нем никто не знал. Примерно таким же участком обладал и Сюэ Ян, занимая эти довольно крупные квадратные метры, имея в своем распоряжении целую студию и даже душ, оставленный еще строителями. Что сказать, рай не нужно искать в небесах или даже на земле: он был под ней, на минус первом этаже этого пятиэтажного здания. — Доброе утро, родной, — Сюэ Ян снял куртку и бросил её на прижатый к стене диван. — Как тебе спалось этой ночью? О, я спал прекрасно, ты не поверишь, как я провел сегодняшнюю ночь. Он вытащил из кармана тюбики с краской и положил их на раскладной столик, рядом с палитрой и кисточками, которые сохли на подставке. — Знаешь, я сегодня так знатно потрахался, — продолжал он, занимаясь красками, — он был просто… ну, не урод, даже очень красивый, не бил, но кончил в меня. Прямо как ты. А, и еще он заплатил, правда еще не знает об этом, но я уверен, что когда узнает, то со всей ненавистью пожалеет, что купился на мои слезы. Подойдя к проигрывателю, Сюэ Ян согнулся над ним, вставил диск и повернул колесико динамика. Комната тут же наполнилась довольно тяжелой мелодией, в которой по-английски пели «я хочу быть твоим псом». Начав погружаться в эту мелодию, Сюэ Ян зашевелился. Он принялся, набирая скорость, мотать головой и двигать талией, подпевая словам песни. — О, твоим псом, — он даже улыбался, — как же я хочу быть твоим псом. Давай же, потанцуй со мной. Я хочу быть твоим чертовым псом… Продолжая двигаться в такт песни, Сюэ Ян взял пачку сигарет и закурил одну, щелкнув тяжелой зажигалкой, которую бросил на стол так, что звук даже перебил громкость песни. Зажав сигарету губами, он, плавно дергаясь в такт ритму, поднял руки, но не прекращая движений сомкнул ноги, согнул одну руку так, чтобы обхватить пальцами локоть и начал довольно недвузначно приседать, чтобы хорошо выделялись округлости его ягодиц, при этом он, так и держа губами исходящую струйкой дыма сигарету, бросал через плечо довольно намекающие взгляды, такие… сладковатые, какие умел, но не любил делать. Сделав это раза четыре, он раздвинул ноги и стал двигаться только задом, качая им из стороны в сторону. Тонкая цепь на его тяжелых кожаных ботинках тихонько позвякивала, ударяясь о метталический язычок. Снова принявшись дергаться, он взял сигарету пальцами, выдыхая дым, потом снова затянулся, и, покрутившись так, словно был лотом на аукционе, повернулся спиной и откинул голову назад так, что довольно сильно изогнулась и его спина. Впрочем, Сюэ Ян всегда был очень гибким, этого у него никакими травмами не отнять. — М-а, — он чмокнул губами, в одной руке держа сигарету, а другой рукой оттопырив средний палец, когда первая песня закончилась и началась вторая. — Родной, тебе понравилось? Ты весь горишь, а я краснею… Вторая песня тоже была на английском и называлась «Призрак». Эта песня была обработана и играла более медленно, а сам ритм был вдохновляющим на что-то, что требовало воображения. Поэтому под неё Сюэ Ян принялся ходить по комнате, собирая необходимое: поставил опрокинутый мольберт, достал еще красок, включил еще светильников, при этом успев закурить новую сигарету. — Знаешь, — держа сигарету зубами он поднимал мольберт, но когда поднял его вытащил сигарету изо рта и выдохнул дым в определенную сторону, — даже если ты меня не застрелил, я мог бы понежиться у тебя в постели, а не снимать это юное дарование. Но спасибо, хоть член был большим. Он такой, знаешь… вроде обрезанный, потому что когда я ему сосал, то не чувствовал, как гоняется кожа. Хотя, о чем это я? Пф, тоже мне, кожи нет… самое главное, что это был чистый, твердый и даже сказать вкусный член. Не знаю, я был будто обдолбан, не могу утверждать, что так оно и было. Но этот блаженный заставил меня взять глубоко, а потом трахал меня так, что я чуть не помер. Он мне, представляешь, зад заткнул ваткой, чтобы не вытекало. Что? Классно же. Ты такого никогда не делал и вечно дергался из-за того, что лишние деньги в химчистку носил. Блин, убогая жадность твоей затворнической жизни не дает тебе купить даже стиральную машинку, черт убогий. Но мне плевать. Ты сам не любишь резинки, а я всегда рад чувствовать тебя… голышом. Продолжая говорить, он вытащил из большой папки в твердой обертке белые листы и, закрепив их, поморщился, так как свет падал не так как надо. Когда он решил эту проблему, то как раз докурил вторую сигарету и, выбросив окурок в банку с застоявшейся цветной водой, отошел от мольберта и подошел к подставке, на которой стоял заламинированный рисунок, черным на белом фоне. Улыбнувшись непонятной улыбкой, Сюэ Ян коснулся изображенного лица кончиками пальцев и, склонившись, прошептал имя того, кто был на нем изображен. «Сун Лань». Рисунок был выполнен в стиле сумиэ и гохуа на акварельной бумаге с помощью художественной туши и разнообразных инструментов, среди которых Сюэ Ян использовал синтетические и сухие кисти, перья-рондо, заточенные деревянные палочки, рейсфедер, стойкую тушь очень черного цвета, почти глянцевого, переливающегося, блестящего. Его он создавал довольно долго, почти полгода, и дважды переделывал, потому что… рвал рисунки, причем по двум причинам: когда ему не нравилось что-то и… в ненависти. Поскольку он рисовал «его», то чувств не сдерживал, вот почему сейчас рисунок был заламинирован — защищен. Сюэ Ян почти сразу понял, что именно хочет видеть и как оно должно выглядеть. В своей импульсивности он был еще и фанатичным, а потому будучи человеком творческим и весьма разносторонним в проявлении этого самого творчества, был очень зависим от тех чувственных образов, которые как бы были его личным зеркалом, в котором человек или ситуация отражались не так, как он их видел, а как чувствовал. Начав с сухой кисти, он сперва остановился на набросках, чтобы понимать, осилит ли перенести свой спектр эмоций в полном объеме или же ограничится более «мутной» передачей образа, плавающей, а после, когда понял, что не успокоится, если не увидит глазами то, что видел в своем воображении, принялся осуществлять задуманное. Рисунок сам по себе был очень сложным, плюс еще и техника рисования тушью как бы не внушала легкости в передаче воображения. Сюэ Ян не играл с цветом, его картина была чисто черной, хотя помимо человека, изображенного на ней, там присутствовали элементы природы в виде неба и природы. Все его первые эскизы были живыми и динамичными, ведь он изображал человека в движении, причем в этом же движении были и его волосы, и губы, и даже одежда. Она должна была… развеваться, но не как облака при сильном ветре, а так, как развевается одежда в сдержанном, но твердом шаге, а потому все линии требовали сложности и продуманности, самой высшей точки гармонии в соответствии с остальными деталями. Это была его единственная работа тушью, почему она и заняла столько времени. И нет, не потому, что он учился рисовать тушью, он умел… дело было в человеке, которого он изображал и ради которого выбрал этот стиль. А всё из-за двух противоречий в работе с тушью: «Тушь не прощает ошибок» и «Истина в свободе». Это были два противоречия одного и того же, как два человека, являющиеся одним целым, но по-разному это отражающие. Рисунки тушью не переделываются и не корректируются. Если ошибешься, это отразится на всём рисунке, и как бы хорош в остальном он бы ни был, будет хорошо видно, где была допущена ошибка и почему в итоге получилось вот так, а не иначе. В этом Сюэ Ян видел себя гораздо больше, чем Сун Ланя. Себя он считал таким рисунком, где ясно были видны допущенные ошибки. «Тушь не прощает» — и Сюэ Ян тоже не прощал. Мало того, что не прощал, так еще и не забывал, и понимал, что никогда не оставит своего желания всякий раз указать Сун Ланю на его ошибки, которые продолжают его, Сюэ Яна, страдания. «Я не прощу», — думал Сюэ Ян, будучи рисунком, который и порвать не порвешь, чтобы убрать окончаетльно, но и не перерисуешь, потому что это тушь, и всё помарки уже сделаны, они уже повлияли на общий вид картины и испортили то, как должно было быть. Что касается «истины в свободе», то здесь Сюэ Ян видел Сун Ланя больше, чем себя. Свою-то свободу он потерял, и даже если творил, то неизменно под давлением каких-то факторов, которые уже походили на правила, коих нельзя нарушать. К созданию этой картины Сюэ Ян подошел именно со стороны свободы воображения, он не ограничивал себя в выборе инструментов и примененной техники, руководясь только желанием и настроением. В рисунке Сун Ланя он воплотил очень большую свободу, которой сам не обладал, но которую полностью отдал ему. Почему Сун Лань и получился так, как получился, хотя сама «модель» своего изображения не видела и, наверное, никогда не увидит. На картине была изображена «дымная» природа, качающийся бамбук и продолговатые облака на фоне островатой листвы. А в центре, и будучи этим самым центром, был изображен человек в полный рост, в движении тела и одежды. Он шел, это была прогулка среди нетронутой прекрасной природы. Одет он был в традиционное ханьфу с длинными рукавами и очень красивым поясом, на котором особое внимание уделялось деталям, таким как большая нефритовая подвеска и подвески поменьше, с мелкими камешками и металлической резьбой, а так же едва заметные, из-за тонов, но гениально оттененные переливы платья и тонкой вышивки на нем. Волосы у человека были очень длинными, они тоже были в движении. Лицо, как ни странно, скрыто, волосы легли так, чтобы закрыть именно глаза, выделяя приоткрытые губы, когда мужчина о чем-то задумался, о чем-то, должно быть, чувственном, и это заставило его приоткрыть губы, вдохнув между ними пропахшего бамбуковой листвой воздуха. Человек был изображен в профиль, так было легче очертить и прорисовать детали лица. Ладони и пальцы рук тоже были обнажены, их было видно, но помимо них и лица больше обнаженной кожи не было. Этот рисунок, можно сказать, был отражением всей чувственной сферы Сюэ Яна по отношению к Сун Ланю, он отражал даже то, чего Сюэ Ян сам не понимал. То, насколько он его «обнажил», давало понять его почти полное незнание этого человека, то, насколько же он от него скрыт, причем не физически — ментально, даже сказать эмоционально. Исполнение исключительно в черных тонах, практически без «тушения» цвета ради достижения эффекта перехода, отражало мир этого человека, то, как это видел Сюэ Ян. Черный, но настолько… продуманный, изящный, однако стальной, твердый, как и линии, плавающие там, где была «слабость» и острые там, куда не пробиться ни силой воли, ни тела. Это не был мир, разделенный на черное и белое, это была скорее как черная ворона среди белого ничто, черная роскошь на уныло белом листе, на котором, на самом деле, много чего, но оно всё белое, чисто белое. И вот среди такой белизны появляется этот черный глянец, строгий, насыщенный, бескомпромиссный… загадочный. От рисунка так и веяло той глубокой таинственностью, которая никогда не даст четкий ответ на вопрос ни кто этот человек, ни куда он идет, ни что чувствует, ни какая у него история. Обнаженные пальцы рук и пойманное в момент раздумий лицо — вот и всё, что было доступно глазам. Он был пойман, запечатлен в момент, когда что-то внутри него пришло в движение, покрытое тайной, но тело немного приоткрыло этот черный занавес и ты увидел даже не тени — тени теней, тайна которых станет страстью или любовью всей твоей жизни. Ты будешь смотреть, смотреть годами и всякий раз находить новое, перечеркивать старые убеждения, давая место новым. И человек этот в твоих глазах постоянно будет меняться, никогда не будет одним и тем же. По нему ты скорее изучишь самого себя, но не его. Вот каким был этот рисунок. Вот как чувственный мир Сюэ Яна пропускал через себя Цзычэня. То, что этот рисунок стоял на самом видном месте и был «защищен», говорило о многом, и в первую очередь уже многое говорило о том, что Сюэ Ян с ним… общался. Это был не первый их «разговор», и не первый темный взгляд, которым он мог порой часами прожигать свое творение, ценимое им как собственная душа… и настолько же презираемое, ведь не зря он дважды уничтожал свою работу, прежде чем остался доволен, именно доволен, а не «работа была окончена». Хотя, она и была сделана так, что больше нечего добавить, момент был схвачен и Сюэ Ян полностью перенес его на бумагу так, каким сперва видел, а потом и каким хотел продолжать видеть даже спустя года. И Сун Лань знал, что Сюэ Ян был художником, знал о его мечте рисовать… для радости, а не от горя. Сигаретный дым, выпущенный вихреватым облаком, столкнулся с поверхностью рисунка и словно волна закрутился, зазмеившись по нему. Сюэ Ян, слух которого перестал воспринимать музыку, звучавшую для него как из-под какого-то купола, смотрел на этот рисунок, чуть согнувшись и держа руку на раме мольберта, словно держал за плечо человека, которого заставил сесть, нависая над ним. Взгляд Сюэ Яна потемнел. Обычно он сидел в кресле и смотрел издали, потому что если был близко, еще и с сигаретой, была велика вероятность, что он… прижгет ему что-то, именно «ему», а не рисунку. В таких случаях он брал деревянный прямоугольник для чертежа, и обычно ставя его на глаза прижигал сигарету, словно выпаливал ему глаза. Ведь не зря же он начинал свои разговоры со своих похождений, а порой и когда трахался смотрел в темноту таким взглядом, словно бы там кто-то был… и смотрел. Вот почему он выжигал ему глаза. Потому что Сун Лань… всё еще «смотрел». Два года прошло, жизнь покатилась на дно, а Сун Лань… всё еще «смотрел», не пересекая черту, которую, если бы пересек, то избавил бы Сюэ Яна от страданий. Так был убежден сам Сюэ Ян и ненавидел его за то, что даже ради него, который в свое время предложил ему за это всего себя, со всеми своими возможностями и пределом терпения, а даже и выходя за него, не убедил Сун Ланя сделать «этот» шаг. Но ведь они всё же стали любовниками, и Сюэ Ян знал, что Сун Лань… испытывает к нему чувства. Испытывает, гневается, дает свести себя с ума… но продолжает «смотреть». И Сюэ Ян мстительно выжигал ему глаза, улыбаясь такой же мстительной, больной улыбкой, пока дым просачивался между плотными щелями его зубов и исходил с его рта как дым из пасти дракона. — Ну что, любовничек? — сделав затяжку, он снова обдал его дымом. — Тебе понравилось, как я провел сегодняшнюю ночь? Ты счастлив, что это был не ты? Счастлив, что меня поимел совершенно незнакомый мужик и подвинул тебя в праве кончать внутрь? Его соки всё ещё где-то глубоко во мне, включая пот, вкус которого я всё еще чувствую в своем рту и на своей коже, и даже в лобковых волосах, под ногтями. Да, я царапал ему спину, но не как тебе, когда оставлял тебе кровавые полосы, а под ногтями у меня была не грязь с твоей кожи, а сама твоя кожа. Он в меня кончил, слышишь? — Сюэ Ян ниже склонился к его лицу. — А еще заставил кончить меня. И он кусал меня, облизывал, толкался в меня своим членом. Ты счастлив, Сун Лань? Всё это не ради тебя, но с твоим к этому причастием. Точнее не причастием, твоей лживой волей, которая ни меня защитить не может, ни даже дать тебе убить меня и освободиться. О, Сун Лань, какой же ты никчемный, жалкий и презираемый мною человек… Рука его затряслась от эмоционального возбуждения, когда Сюэ Ян поднял её, чтобы снова затянуться. Он нервно сделал три сорванных затяжки, и дым зазмеился плотными сгустками к его глазам и волосам на линии роста лба. Внутри всё дрожало от чувств глубокой ненависти, которая настолько плотно переплеталась с тем, что можно было бы назвать… любовью, возможно одержимостью, но на почве слишком сильных чувств, что шипы и розы просто стали неделимы. С одной стороны нежные благоухающие лепестки, а с другой — острые шипы, не напоровшись на которые не коснешься этой тонкой нежности. Сюэ Ян таким был в глазах Сун Ланя, который считал его очень ранимым, очень тонкокожим и бесконечно замученным человеком, раздавленным и угнетенным своими сломами. Сун Лань видел Сюэ Яна как нечто хрупкое и нуждающееся в защите по глубоким чувствам любви, но в то же время эти шипы, которыми он не только защищался, но и нападал… теперь уже по своей воле сделав так, что к нему не прикоснешься, не «пролив крови». За него. И в этом была истина. Сун Лань больше не мог рассчитывать на отзывчивость его сердца без того, чтобы не «пролить кровь». И это его убивало. А еще сильнее убивало то, что он причастен к таким истинам… — Трусливый сукин сын, — Сюэ Ян отвернулся, продолжая нервно курить в затяг, но это его не спасало. — Чтоб я сдох на твоих глазах, ублюдок, бесхребетный полицейский червь. Я же… — он зажмурился, брови его надломились, словно внезапная боль одолела все его чувства, — я же был в твоих руках. Весь! Весь, сукин ты сын, весь! Сюэ Ян погрузил руки в волосы, голова его затряслась той дрожью, которая проистекает от неконтролируемого сумасшествия… или боли, неконтролируемой, сводящей с ума боли. Он выругался, резво развернулся и схватил картину, тяжелыми широкими шагами подойдя к углу комнаты, который… был весь красным, в ужасных красных следах, словно бы там кого-то убивали, или пытали. Он закрепил картину на специальной подставке, а сам отошел, тяжело дыша, бледный, с покрасневшими влажными глазами. Но вдруг резко замер, застыл, не двигаясь ни одним мускулом тела. Казалось, даже мысль его застыла, однако и лед, застывая, однажды всё же трескается. Это же произошло и с Сюэ Яном. Правда, в его случае это было не мягкое таяние по случаю наступления весны, а… ударом, жестоким и тяжелым ударом, который пробил лед, оставив в нем дыру и трещины, зияющую рану, из который черным вылились реки его крови, крови той бездны, в которой он утопал. Первый удар шумно разляпал по стенам знакомый красный цвет, но чем дольше продолжал бросаться, тем громче и бурнее оно брызгало. Это были шарики с краской, их использовали в арт-терапии… Сюэ Ян же, имея шарики с красной краской, бросался ими в рисунок Сун Ланя, вот почему вся стена была «в крови». Он кидался ими в него, не мог остановиться, даже перешел на крик. Сейчас с его горла вырвался очень протяжной и зверский крик боли и осуждения, подзаряженный не столько его чувствами, сколько высвободившимися воспоминаниями, ранящими и опаляющими, хладнокровно и жестоко его терзающие. «Ничего?» «Я уже давно не умею чувствовать…» Краска разбрызгивалась, попадая на самого Сюэ Яна, пока «кровь» стекала с картины, при этом не задевая её. Вот она, улица, и света дня достаточно, чтобы увидеть лицо того, кого грубыми движениями вели вперед. Сун Лань, который обычно смотрел только себе под ноги, слышит какие-то приближающиеся порицания, грубые, издевательские. И сам не понимает, почему поднимает голову… видя идущего прямо ему навстречу Сюэ Яна… избитого, с кровью под носом, с наливающейся под глазом синевой, бледным лицом, обескровленными губами. Его, почти до хруста сжимая ладонь, ведет какой-то мужчина, попутно матерясь на все лады. Это его дядя, который забрал Сюэ Ян из полицейского участка. Шаг Сун Ланя сам собой замедляется, когда Сюэ Ян проходит мимо него и поднимает взгляд, молчаливо, без единого слова. Он… просто посмотрел, но в глазах стоял вопрос: «Теперь ты понимаешь?» И так же быстро проходит, вынуждая Сун Ланя обернуться ему вслед. Цзычэнь… не может забыть этот взгляд, взгляд полный боли, осуждения… и страдания, почти немого, как онемевшая конечность, которую уже просто игнорируешь, ибо боль так истощила, что нет сил ей противостоять. Взгляд… это был очень тяжелый, в плане «слов», взгляд. Лицо… избитое, а сам в руках какого-то мужчины. «Теперь ты понимаешь?» Больше Сюэ Ян не покидал его сердца никогда… потому что собственное вдруг обдало такой болью, что Сун Лань, который и сам уже давно был парализован своей собственной историей, не признал её. Он думал, что она атрофировалось, что он больше ничего не чувствует. Но это почувствовал, ощутил и… был готов свалиться с ног, так это его пошатнуло. Сюэ Яна… избивали в собственной семье, и памятуя о том, что увидел на его теле, Сун Лань едва не задохнулся от того, как сжалось его сердце. Потому что он понял даже не почему Сюэ Ян об «этом» просил, а для чего… и это стало между ними пропастью, которая и разделяла, но и не отпускала. Тяжело дыша, Сюэ Ян сидел на полу, подпирая спиной кровавую стену. Музыка доигрывала свои последние аккорды. Над ним висел рисунок, по которому стекали кровавые потеки, и стекали они прямо на него. Сюэ Ян молчал. Его волосы перепачкались, один из потеков уже скользил по его лицу. Взгляд пустой и безжизненный, уже привычно изможденный. Теперь он был молчалив, этот юноша, сидя «в крови», а над ним, словно огражденный от всей этой крови, был Сун Лань. И правда, он оставался чист. Вокруг него столько боли и страданий, а его руки даже не запачканы. И это тоже отражало действительность. «Нужно вылечить…» «Не называй меня так…» «Я всё равно по-другому жить не сумею…» «Терпи… даже если больно…» «Ты нисколько не любишь меня, верно?» «Не проси об этом…» «Я был бы только твоим!» Бесконечная вереница диалогов всплывала в памяти и перед глазами, а Сюэ Ян всё сидел, чувствуя лишь одиночество, боль в слезных протоках и… пустоту. Его мир был наполнен кошмаром и красотой одновременно, и он уже не понимал, кто он в этом мире, какое его в нем место. Словно узник бродил он по дну и рассказывал о том, как переживает это, в своих картинах. Впрочем, не зря он сидел под картиной… даже в близости он любил, чтобы Сун Лань нависал над ним, и когда Сун Лань приходил на помощь он тоже нависал. Он был высоким, а еще потому, что Сюэ Ян обычно либо сидел, либо был распластанным. Любой бы смотрел на него свысока, но только один сделал бы это, чтобы подать руку. «Ненавижу… — бессильные мысли порой имеют самый тяжелый вес, пригибающий к земле так сильно, потому что нет сил сопротивляться. — Как я всё это ненавижу…» Чувства, эмоции, реальность… он не хотел чувствовать даже любви, не говоря уже о ненависти. Ему было почти двадцать, а у него ничего не было, кроме накопленной боли и обиды, а еще разрушенной жизни, погубленных мечтаний, несбывшихся желаний. Он не хотел спать с мужчинами, он не хотел, чтобы его ноги продолжали к ним вести. До того бессилия он дошел, что уже и вовсе не хотел ничего чувствовать, ни радости, ни горя, ни свободы, ни страданий. Не шевелясь он продолжал сидеть у кровавой стены, и «кровь» стекала по его волосам, лице и шее. А прямо над ним, «неприкосновенным», был Цзычэнь, идущий среди такой же неприкасаемой природы, отстраненный и молчаливый, думающий о чем-то, что пошевелило его губы, как, бывало, двигались и губы Сун Ланя, переплетаясь с вкусом кровавого дыма, которым были пропитаны сухие, но нежные губы того, кого он, сам того не поняв, слишком сильно и слишком горько, болезненно горько впустил туда, где, как думал, всё было мертво.«Promise me... you kill him...»