Жертва обстоятельств

      Каждый раз, когда в глазах Папса уязвимо сверкает отвага и решимость, Санс напрягается, потому что уже выучил урок: безрассудство и наивность блестят за категоричной уверенностью. За которую никто не может заглянуть, не может узнать, что она скрывает (жестокость? Месть?) и во что она обернется. А Санс знает, и потому настороженно и хмуро щурит глаза. Его серьезный настрой пугает, но Папс делает вид, что у него все под контролем, и старший брат не сможет его переубедить.       — Ты идиот, — голос у Санса пресный, сухой и раздраженный, и во рту от этого появляется неприятная горечь. Сансу приходится смочить горло, чтобы продолжить всматриваться в не впечатленное лицо брата — он точно думает, что разбирается в жизни лучше. — И это идиотский план.       — Мы его еще даже не обсудили.       — Нечего обсуждать! — Санс рявкает резко и громко, не давая брату перейти в нападение. Лицо Папса внезапно раскрывается секундным испугом, но они оба делают вид, что не заметили, как у него дрогнули плечи. Из злого лица Санс становится отчаянно-усталым и будто стареет на несколько лет. Он отводит глаза в сторону, прикрывает веки, губы его остаются открытыми в напряженной недосказанности. Широкие ладони скрывают обреченное лицо. Он жмурится, трет лоб и заводит пальцы к макушке. Хочется начать рвать на себе волосы, но Санс лишь долго тяжело выдыхает, и горячего воздуха от этого становится слишком много. — Это исключено, — бормочет он тихо, контрастно тихо, и это заметно дает Папсу взять себя в руки. — Ложь не станет красивой сказкой. Не строй из себя наивного придурка.       — Это не ложь! — голос срывается сразу на несколько октав, резкий, разгоряченный. Папс держит лицо, когда брат качает головой. Он упирает руки в бедра, чтобы не скрестить их на груди в защитном положении и собирается выдать речь, но его перебивают.       — Мечты, фантазии — хуйня, — Санс снова раздражается, несдержанно порыкивая между словами. — Надежда для слабаков. Ты не можешь просто верить..!       Он не договаривает, будто сдаваясь, но это не так. Губы кривятся в острый угрожающий оскал, на брата Санс по-прежнему не смотрит — боится увидеть в его глазах свое отвратительное отражение и в них же почувствовать разочарование. Папайрус верит в сказки. Верит в долго и счастливо, наплевав на все пережитое дерьмо. Санс — нет. Он, обессиленный, опускает плечи. Папайрус вовсе не наивный. Папайрус — парадокс. Он противоречит и подставляется, чтобы дать отпор. Папайрус добрый, и Санс не имеет права винить его за то, каким сам воспитал. Он разрывается кровавыми кусками из-за неумения принимать. Из-за перемен.       — Всегда есть другой выход, — твердая ладонь опускается на плечо, пальцы чуть мнут старый затасканный свитер, а Санс отважно смотрит в глаза и жалеет об этом. Потому что переубедить Папса уже невозможно. — Не обязательно сразу убивать человека. Дай ему шанс! Дай… Дай мне шанс.       Санс корит себя за то, что читал брату слишком много книжек с хорошим концом — хорошего конца не бывает, не для них и не в их мире.       Папс категорично давит. Его глаза — дикость и риск. Санс не может произнести ни одного аргумента; они смерчем крушат его мысли — тысячи, миллионы причин, адское пламя и возмездие, но челюсти не разжимаются.       — Пообещай мне, — Санс тянет слова не специально, долго моргает, опуская подбородок. Он никогда не признается, что слишком долго привыкал к дерьму, чтобы так просто от него отказаться. — Пообещай мне, — повторяет он с нажимом. Его взгляд тяжелый и озабоченный, но Папайрус не боится, и Санс лишь облизывает в заминке пересохшие губы, — что я не пожалею об этом.       И в ответ получает лишь опасный кивок и полуулыбку благодарности.