Жертва обстоятельств

      В Подземелье все были злыми. Нигде не было безопасно, даже дома, и даже по ночам Санс не уставал напоминать об осторожности. То, что у брата паранойя, Папс понял не сразу. Но он обошел все Подземелье, а хороших монстров так и не нашел. И он знал, что не может быть особенным, единственным исключением, чья доброта и наивные ожидания в миг станут реальностью лишь из-за того, что он сильно-сильно хочет — так не бывает. И Папайрус боялся, боялся с самого детства, с тех самых пор, сколько себя помнит и врет, что не боится сейчас.       Он не помнит, когда последний раз спокойно спал в своей кровати, не просыпаясь каждый час из-за несуществующих шорохов; не помнит, когда взгляд брата не был тревожно сощурен. Что-то действительно меняется, сейчас Санс не говорит, что повсюду враги — сейчас Санс притворяется. Халтурно и очевидно фальшиво: он даже не старается казаться спокойным, он лишь противоречит всему, что делает. И в какой-то мере это помогает лучше его читать.       Труднее всего было в детстве по ночам. В детстве в принципе было труднее, в детстве Папайрус был храбрым и добрым, искал друзей и свободу. А Санс говорил «здесь друзей нет. Не верь никому, кроме себя» — не обязывал доверять даже ему, но Папс доверял, и теперь видит всю лживую корку, за которой он даже не особо старался скрываться. Хорошим Санс был лишь в его детской наивной голове — идеальный воображаемы друг; Папс сам придумал образ старшего брата и трактовал все его слова в подходящем себе — Сансу из головы — смысле. И это держало его за брата когтями и зубами.       И почему-то держит до сих пор.       Вымышленный друг-Санс давно исчез, даже не помахав на прощание рукой — потому что настоящий Санс бы так не сделал. А Папайрус все еще не понимает причины своей дикой категоричной преданности, которая жжется, душит и обижает, будто он все еще ребенок. Ненависть к брату ровно пропорциональная тяге к нему. Больше брата Папс обижается на себя-ребенка. Ведь у Санса была вовсе не паранойя, а лишь правдивый жестокий взгляд на мир. И Папсу кажется, что это невозможно: Санс — сплошное противоречие, и Папайруса бесит, что он сам становится таким, рассуждая о брате снова и снова. А Санс даже другом никогда не был. Холодное и жесткое «брат» Папайрус говорит с исключительной любовью, которую ненавидит. Был бы Санс его другом, все было бы иначе: проще, веселее, ярче; детство не было бы разрушено в одно несчастье, и Папс бы не винил себя за каждый шаг, не важно: верный или нет — Папс все равно потерял значения этих слов в глубоком детстве, в практически единственном воспоминании, когда они с братом играли в снежки. Тогда все было правильно. Сейчас — любой шаг, и взрывается бомба, иногда тикает несколько мучительных мгновений, иногда Папайрус даже не замечает, что стоит в огне. А минное поле никак не заканчивается. Санс поступал лучшим образом, любил Папса слишком сильно и слишком близко подпустил к себе, и тот без труда залез к нему в голову. Теперь он знает все его пожирающие страшные мысли — теперь мучаются от кошмаров они оба.       И они все еще слишком любят друг друга (иначе зачем Папсу оставаться в чужих мыслях, захотел бы — сбежал) — слишком любят их общую, объединяющую души боль. Папс предпочтет уничтожить себя и свои мысли, но не откажется от больных мыслей брата, пусть в голове давно нет его идеальной выдуманной версии. И Папс знает, что Санс сделает так же. Это приносит боль и отвратительное удовлетворение. Их взаимность слишком безусловна. И Папайрус хотел бы быть в таких же отношениях с самих собой, но понимает, что теперь есть только они.