рассвет и аспид

эш не ломается и не бьётся – стоит, нефритовыми лезвиями режет небо, держит удар. без имени, может, но с силой. с послушной скверной, толчками осушающей тело, если сердце задеть, вскрыть, как гнойный нарост – обнажить, что у линкса внутри чёрное и мертвое, хотя артериальное кровотечение должно быть ярким и светлым. но это, конечно, глупости – эш не дает себя ранить, и не знает, кровь ли у него, или всё же болотистая гниль. эйджи знает, что кровь. видит, взглядом повторяя рисунок вен, проводит пальцами, будто тушью на бумаге мажет черту, которую эш рывком и рыком строит, которую ребром ладони вокруг себя чертит, как древние японские боги – защиту от чудовищ. только от эйджи защищаться не нужно – нужно позволить себя защитить, а это хуже, это немыслимо и необъятно, дико, как заживо кожу с себя содрать, как захлебнуться панацеей. – ты не понимаешь. ты не знаешь, как может быть больно. – я не боюсь. и у эша не трепет, не уважение и жалость даже – глухое, хриплое раздражение, как след от орлиных когтей на обнаженных запястьях. линкс подходит ближе, одной рукой обездвиживает – эйджи немой и невинный, как жертвенный агнец, о котором эш никогда не просил, – и наклоняется ближе. шипит, как аспидовый змей, чувствует страх, как искаженный людским обличьем аспид: – боишься. ты даже не знаешь, на что я способен, а уже боишься. – я не боюсь. эйджи тупит в него темным-темное, как чешуя, как дымный порох и обсидиан. из него когда-то делали ритуальные кинжалы – и они все ломались, потому что некоторые вещи не созданы для силы и смерти, а сила и смерть не созданы по одиночке. губы эша кривятся – так иногда бывает от препаратов. у него свободна одна рука и больше ничего – как не было никогда, как не будет. паучьими пальцами достает сигарету и зажигалку, прикуривает, затягивается. эйджи смотрит недоуменно и глупо, замерший в его руках, как на кресте. эш не иуда даже – языческий необузданный бог, черты вулканического пепла и первозданного хаоса, восставшая армия нефритовых пленников. у линкса все движения независимы от контекста, у линкса все движения сливаются в сплошную автоматную дробь. резко тушит сигарету о запястья эйджи – на них кожа нежная, не знающая ни гематом, ни жестокого солнца америки. окумура кричит – скорее неосознанно, но кричит, как королёк, на чьих-то шипах распятый. кричит, но не ждёт милосердия; его и нет – линкс не останавливается, пока не тушит всю пачку о стонущего от боли эйджи. отпускает, брезгливо, как использованную пулю – металл и тот атрофируется в безобразное месиво, а ты чего ждёшь, мальчик? мальчик ждёт неба, в котором можно летать, ждёт нефрита, что колебался бы на кончике искусной кандзаси, но получает россыпь ожогов и бордовые вмятины от пальцев. не страшно, по-прежнему не страшно, только гулко как-то, как падение в колодец, только резонирует, как молитва умалишенного: почему? – почему? – потому что ты лезешь не в своё дело. – сплевывает ртуть, которой ложь жжется, – и думаешь, что я буду тебе в этом потакать. – не думаю. эйджи бледными губами к ожогам – невесомо-призрачно, и поцелуи на собственной коже застывают воском и белым мрамором. – красиво, – улыбается, разглядывая раны, – как лилия ландини. видел когда-нибудь? эш уходит; не убегает, пусть и пытается – кошачья поступь предательски ломает ноги, суставы и сухожилия выкручивает – линксу не привыкать, но почему так болезненно хочется рухнуть, как сдавшийся атлант, как прометей, собственными руками потушивший огонь? почему – и как он держится, как позволяет себе быть настолько сильнее любого ныне живущего и настолько слабее эйджи, у которого руки так покорно ложатся в захват? молитва надвое делится: эш так же спрашивает, почему, и также ответа не слышит – в этом и суть, наверное. линкс ни в чём не уверен, потому что радужка серым искажена больше, чем эйджи со своим чернильным может представить; потому что видел так много, что себя не видит, потому что глаза окумуры поглощают свет до запредельной зеркальности – осознавать страшно, страшно смотреть. – ты не такой, и зря стараешься. эйджи думает, что скверну действительно можно очистить – священной водой, святыми прикосновениями. думает, что то, что никому и никогда, ему ляжет в руки покорно и побежденно – и ошибается, конечно, потому что и до, и после иисуса было слишком много ложных пророков. потому что эшу не нужно ничего ни святого, ни священного. потому что эйджи – жертвенный, эфемерный, – ему не нужен, и было бы славно от него избавиться. – какой я? эш заносит руку – жестокий принц из сказок про мальчика-упавшую звезду, – и эйджи уже знает, что за этим последует. будто издеваясь – над кем? – подставляет вторую щёку. разве в японии читают библию? или эйджи – интуитивно? эш сплевывает яд и порох. окумура – как душащая благодарность, как омерзительно тёплая комната, как пыльная игрушка, потасканная псами и сломанным детством. прижми к себе – задохнешься, у линкса непереносимость пыли и мягкости. у эйджи усердство великомученика, но эш слишком дикий, чтобы это ценить. слишком жестокий, чтобы к рукам идти – окумура зовёт, будто ребёнок, выманивающий подкроватных чудовищ. будто ребёнок, не осознающий, на что обрекает себя – чертит клеймо, выводит его багровой линией, когда эш ему очередное ножевое. как маковые лепестки, исполосованные усталыми руками – уродливо и пьяняще. – когда ты уйдешь? эйджи не отвечает 'никогда' – умный мальчик, интуитивно-ведомый своей невинностью. говорит вместо этого, будто меняя душу на медные монетки: – я не уйду. линкс не верит. и он чёртовски прав, потому что окумура – бисквит, порцеллан и кракель. он действительно становится тверже, умирая в огне; но эш – солнце в худшем его значении, и подойдя слишком близко, окумура в крошево превратиться, в золу, в пепел. эш рвано выдыхает – так дышат, зажимая рукой кровотечение, так дышат, когда держат письма. пепел. пепел. пепел. агонизирует мысль: 'он ведь даже имени моего не знает'. знает ли своё имя аслан? где-то здесь грань, на которой когти выбивают о лезвие искры, где-то здесь грань, за которой борьба снова станет одиночной, пули перестанут быть холостыми, а эйджи будет в безопасности. окумура стойкий и сильный – но эш знает, как можно сломать. эйджи взрослый мальчик, старше его, но линксу всё равно слышится детский плач. детское 'пожалуйста, не надо', детское 'перестань, мне больно', детское 'прошу, умоляю, прекрати', срывающееся в ультразвук.  световые гранаты в сетке-сетчатке глаз, лезвием вырезанные подушечки пальцев – ни единого отпечатка на одежде, ни единого отпечатка на теле. эш так и думал – стойкость духа не спасает ни от пуль, ни от рук, и если эйджи сломался уже на нём, таком же сломанном, то дальше ему идти нельзя. окумура не отвечает на вопрос 'какой я?', который линкс рычит из раза в раз, как молитву перед жертвоприношением, будто действительно надеясь услышать ответ от эйджи, который едва ли помнит себя от боли. эш усмехается – потверждение всему самому грязному, что он когда-либо слышат и знал. что успел выучить. чему успел научить эйджи. на следующее же утро после изнасилования окумура улетает. грань – паспортный контроль, куда более прозаическая, чем описанное японскими мифами побережье реки, зыбкая белесая черта шрамом на чёрнильном людском и нефритовом потустороннем. в следующий раз, стреляя, эш защищает только себя. он снова неуязвим, он аспид и дьявол, он может убивать, не боясь потом этими же руками обнимать агнца. он режет нефритом небо, и небо хранит самолёт, в котором эйджи летит домой. эйджи летит домой, так и не узнав настоящего имени эша. аслан умирает раньше, чем в стране восходящего солнца наступает рассвет.